«Мы освоились с мыслью о том, что Европа едина, но мы видим, что она трещит по швам»

Россия поворачивается «лицом» к советскому прошлому

Я должен сказать, что Фонд Гайдара, при поддержке которого проходит эта лекция, хотел, чтобы мы с вами поговорили о советском человеке, о том, что с ним происходит, имея в виду, что часто в последнее время мы слышим, что все эти 25 лет после Советского Союза ничего не изменили. Что советский человек, который населял эту страну, никуда на самом деле не делся и, несмотря на временный уход за кулисы, вернулся, и в общем мы живем в той же стране, где и жили. А я должен честно признаться, что не очень большой любитель формулы «советский человек», и, может быть, в силу этой или других причин Фонд Гайдара решил от нее избавиться. Итак, мы еще до этой лекции успели покончить с «советским человеком». Но поскольку это представление никуда не девается, мы поговорим о том, откуда оно берется, как оно может ограничивать наше понимание того, что с нами происходит сегодня в России и какие есть варианты.

Нехитрая фабула — о том, что Россия возвращается в СССР, — может быть разложена на три основных элемента. Во-первых, политическая часть поворота назад: возвращение к тоталитаризму, о котором часто говорят; возвращение к советским способам организации политического пространства, структурам власти, представление о том, что подавляющее большинство готово поддерживать правящий режим, независимо от того, что он делает, что естественно вызывает у одних заслуженную гордость (что есть крепкая единая сплоченная нация), а у других — обоснованную тревогу (потому что когда большинство готово поддерживать все что угодно, это звучит тревожно). Поэтому сейчас заговорили о том, что мы возвращаемся к тоталитарным моделям, хотя, может быть, еще к ним не пришли, но наиболее испуганная часть экспертного и более широкого сообщества начинает вспоминать про 37-й год, и особенно его пугают изменения, которые произошли в стране за последние 3—4 года, связанные в том числе с тем, что советский способ организации политического пространства не только возвращается внутри России, но и начинает заниматься тем, что ему привычно делать, — экспансией. И вот мы видим, что территория России увеличивается. Ярким свидетельством того, что это происходит, является единогласная поддержка действующего режима. И что бы он ни сделал, мы знаем, что практически любая политика, которая предлагается, находит народную поддержку. А откуда мы это знаем? Нужно посмотреть на результаты опросов. И опросы показывают, что поддержка есть — более чем серьезная и увесистая. Ей пользуется как президент, так и политика, которую он реализует.

Вторая часть этого поворота — экономическая. Те, кто являются сторонниками рыночных реформ, часто говорят, что они не дали самого главного, — они не привели к формированию ответственного индивида, который был бы готов вести самостоятельную экономическую жизнь, принимать решения. Вместо этого мы имеем дело с отказом от самостоятельности, с тем, что люди склонны полагаться на государство, ждать от него поддержки, не очень хотят проявлять собственную инициативу, склонны к тому чтобы принимать безумные действия и надеяться, что кто-то добрый и хороший потом придет и нейтрализует последствия этих действий.

Третья часть поворота — исторический разворот. Мы все чаще видим, как в массовой культуре, так и в исторической политике возврат к советским моделям, который выражается в прославлении советского прошлого и в презрительном отношении к девяностым, когда, казалось бы, произошел отход от советского прошлого. Мы видим, что советское прошлое все сильнее пленит: кто-то с удовольствием, а кто-то по привычке, а кто-то с раздражением — мы все время поем какие-то «старые песни о главном», и год за годом они становятся все более шумными. Есть разные точки зрения о том, хорошо это или плохо, но в истории тоже происходит некоторый разворот назад, в сторону Советского Союза.

Отсюда возникает гипотеза, которую предлагают наиболее яркие сторонники оборота «советский человек». Она состоит в том, что реформам и выходу из советского прошлого помешала антропология. Есть здесь что-то глубоко укорененное, растущее из-под земли, что остановило реформы, и имя ему — «советский человек». Люди, которые проводили реформы, были наивны, они думали, что можно изменить институциональную среду — и все поменяются, — но нет, советский человек оказался сильнее. А советский человек, как вы понимаете из предыдущих трех пунктов, это такой безответственный патерналист — тот, кто готов все время полагаться на сильную власть, постоянно ее активно поддерживать и не нести никакой ответственности.

Как советский человек паровоз модернизации остановил

Давайте спросим себя, откуда берется это представление о советском человеке? Оно берется, конечно же, из господствующего теоретического языка, который используется сегодня по-прежнему преимущественно во всех социальных науках в России и в экспертном сообществе, которое питается этими науками. Этот язык — язык модернизации и теории модернизации. В нем есть несколько компонентов, которые можно грубо свести к тем же трем. Это язык, который был популярен в девяностые, он предполагает политическую модернизацию от чего-то, что мы называем авторитаризмом, к чему-то, что мы называем демократией; экономическую модернизацию — от плановой экономики к рыночной; и, наконец, историческую модернизацию — переход от конфликтов к примирению: мы долго жили в эпохе холодной войны, но холодная война заканчивается, мы переходим к одной модели развития, происходит конвергенция, и отсюда возникает гипотеза про конец истории, озвученная американским, в то время достаточно консервативным теоретиком и политтехнологом Фрэнсисом Фукуямой. Грубо говоря, все эти три перехода можно обозначить как переходы от плохого к хорошему. Прогрессивное развитие от неправильной ситуации к более правильной и желательной.

«Мы долго жили в эпохе холодной войны, но холодная война заканчивается, мы переходим к одной модели развития, происходит конвергенция, и отсюда возникает гипотеза про конец истории, озвученная американским, в то время достаточно консервативным теоретиком и политтехнологом Фрэнсисом Фукуямой». Фото ru.krymr.com

Именно здесь подключается фигура советского человека, который заходит в паровоз модернизации, который несется на всех парах, и резко жмет на стоп-кран. Вредитель, которого не удалось вычистить из салона, в решающий момент зашел в кабину и заставил паровоз остановиться, его не учли. Эта фигура обычно нужна как раз для того чтобы объяснить, почему модернизация не происходит.

У этой теории, конечно, есть большие проблемы, и они есть не только в России, но и по всему миру. Она во всем мире является по-прежнему влиятельной, хотя и не настолько безальтернативной, как в России. Но в ней есть очевидная трудность в том, чтобы объяснить тот факт, что ожидаемых изменений, которые прогнозировались в процессе модернизации, не происходит. Те страны, которые вступают на путь модернизации, далеко не все идут по планировавшемуся сценарию, далеко не все переходят в условно демократическое состояние. Короче говоря, далеко не все начинают походить на страны Западной Европы и Северной Америки.

Те же, которые успешно проходят этот путь, представляют собой что-то особенное, свое и плохо сводимое к единому образцу. Польша долгое время считалась идеальным образцом модернизации в социалистическом блоке, но сегодня мы видим, что Польша резко отходит от тех образцов, которые, казалось бы, должны были закончить ее историю и привести ее к состоянию благоденствия. Поэтому этой теории приходится задействовать «понятия-заплатки», чтобы как-то справиться с этими проблемами.

Эти «заплатки» можно условно разделить на две категории. Первая — это «черные ящики». Вы наверняка их много раз слышали, и они действительно просятся на язык, когда не получается объяснить, почему какая-то страна не идет по общему пути. Это может быть связано с тем, что у них есть «архетипы», или «своя особая ментальность», или что «она наконец попала в колею и с тех пор по ней шествует». Со всеми этими понятиями проблема в том, что их невозможно определить, что они обладают универсальной объяснительной силой, через них можно объяснить все что угодно, но их, во-первых, невозможно определить, а во-вторых, они каждый раз используются в случае, когда не удается объяснить, почему не работает основная теория, которая, в принципе, эти понятия не предполагает. Если у вас есть модернизация, значит, она должна происходить для всех стран одинаково. С какой стати там должны быть какие-то архетипы?

Второй тип «заплатки» — это понятия-гибриды, которые используются для того, чтобы охарактеризовать ситуацию, которая оказалась промежуточной между одним и другим. Поэтому мы сейчас имеем всплеск этих гибридных понятий по всему миру. Эти термины используются в том числе и для того, что мы имеем в России: авторитарная демократия, или электоральный авторитаризм. Еще один термин, при определенных обстоятельствах сходный, — государственный капитализм. Это не бессмысленный термин, но он тоже представляет собой попытку отчаянно справиться с тем, что мы имеем одновременно и сильное государство, и рыночную экономику.

«Те страны, которые вступают на путь модернизации, далеко не все идут по планировавшемуся сценарию, далеко не все переходят в условно демократическое состояние. Короче говоря, далеко не все начинают походить на страны Западной Европы и Северной Америки». Фото pronedra.ru

«Демократия, которая существует в странах Западной Европы и Северной Америки, — это хорошее состояние»

Итак, «понятия-заплатки» красноречиво указывают на то, что с теорией что-то не так. Наконец, стирается различие между теорией и идеологией, она перестает понимать собственные предпосылки, быть критичной по отношению к самой себе, и все эти «понятия-заплатки» используются для того, чтобы спасти ее идеологическое содержание. Я сказал достаточно гадостей, теперь, возможно, время, чтобы ответить на вопрос, а что, собственно, я предлагаю, какова альтернатива.

Я расскажу о нескольких шагах, которые используются в рамках тех дисциплин, которыми я занимаюсь. Одна из них — политическая теория. В России все время возникает много путаницы с тем, что такое политическая теория и чем она отличается от политологии. Короткое пояснение по этому поводу: есть два значения слова политология, одно совсем плохое: в России так случилось, что политологи — это люди, которые ходят где-то близко к коридорам власти, имеют влиятельных знакомых и слышали самый последний инсайд. Их часто можно услышать по радио, телевидению, они обычно очень серьезно выглядят, потому что у них есть какой-то источник информации, которым они могут похвастаться и что-нибудь сообщить окружающим. Но это совсем тяжелый случай. В более приемлемом случае под политологией имеется в виду то, что во всем мире называется political science, политическая наука. Это дисциплина вполне себе состоявшаяся, но она в основном характеризуется тем, что в ней есть очевидные предпосылки. В частности, словарь, про который я говорил — словарь авторитаризма и демократии — это как раз ее словарь. Она исходит из того, что есть определенная категория режимов, и дальше изучает вопрос о том, как происходят переходы одних из этих режимов к другим. Это, конечно, не полностью покрывает ее задачи, но примерно таковы ее предпосылки, и она имплицитно предполагает, что демократия — та, которая существует в странах Западной Европы и Северной Америки, — это хорошее состояние, и поэтому надо изучать, каким образом мы переходим от неудовлетворительного состояния к хорошему.

Политическая теория в противовес этому не делает таких допущений, для нее не так очевидно, что состояние, которое мы имеем сегодня в ЗЕ и СА, такое уж желательное и безупречное, и более того — совсем неочевидно, что оно вообще может называться демократией. Это, скорее, знание о том, как происходит политическая организация людей в разные исторические периоды и в разных культурных условиях, но, тем не менее, что у всех этих принципов есть общего. Эта дисциплина совсем не стесняется своего нормативного содержания. Другими словами, она изучает не только то, как устроен мир и как классифицируются режимы, но и вполне ясно заявляет свои притязания на то, чтобы рассказывать нам, как должен быть устроен мир и как мы должны устраивать общество вокруг себя.

Вторая дисциплина, которой я занимаюсь, — я руковожу в МВШСЭН, также известной как Шанинка, магистратурой по политической философии, она же политическая теория, и в рамках политической теории одна из наиболее интересных областей — это все, что связано с исследованиями субъективности, с антропологическими исследованиями того, что такое современный человек.

Здесь тоже есть очевидный оппонент. Если у политической теории это political science, то у антропологии субъективности это в первую очередь экономическая наука, ну и далее все дисциплины, которые базируются на нехитром предположении экономической науки о том, что люди — существа рациональные и стремящиеся максимизировать собственную полезность. Это давным давно доминирующая предпосылка в экономической науке, она дальше распространяется на смежные дисциплины, в частности, кстати, в политическую науку. Для антропологии субъективности это далеко не очевидная вещь, для нее не очень понятно, что это такое, почему мы должны принимать такую гипотезу, не упускаем ли мы что-нибудь важное, а если и не упускаем, то как так получилось, что человек представляет собой такое рациональное максимизирующее собственное удовольствие существо. Она ищет этому исторические и антропологические объяснения.

«Мы сегодня видим много государств, которые ставят под вопрос существование Еврозоны — не как финансового пространства, а Европейского союза». Фото meduza.io

«Мы более или менее освоились с мыслью о том, что Европа едина, но мы видим, что Европа трещит по швам»

Здесь тоже есть ряд базовых предпосылок, которые касаются природы современных обществ. Я здесь в первую очередь буду опираться на работы французского политического философа и философского антрополога Мишеля Фуко, многие книжки которого сейчас доступны в переводах (к сожалению, большинство в крайне неудачных). Из чего исходит Фуко? Из того, что власть в современных обществах имеет экономическую природу. Что это значит? Это значит, что в нормальных случаях, в современных случаях область политики практически полностью замещается областью экономики. У людей мало интереса к политической жизни в ее исходном смысле — к тому, чтобы каким-то образом организовывать спор, дискуссию или совместное действие по поводу того, как нужно жить дальше. Скорее, их больше интересуют вопросы экономики, повышения собственного благосостояния, максимизации собственного успеха, и они готовы передавать властные полномочия тому, кто наиболее успешно максимизирует экономическое благосостояние.

В этом состоит отличительная черта современных обществ, потому что совсем недавно, всего 400—500 лет назад, это было не так. Ситуация, при которой экономика — это главное в нашей жизни, возникла совсем недавно, и в этом состоит большое открытие Мишеля Фуко. К чему приводит акцент на экономическом и вытеснение политики экономикой? Здесь есть ряд следствий, но я, пожалуй, на паре из них остановлюсь, потому что дальше я прокомментирую их с помощью исследований, которые я сам со своими коллегами проводил.

Во-первых, это высокое неравенство, потому что мы оказываемся в мире, где больше всего ценится экономический успех, и мы должны соответствовать модели экономического человека, про которую я сказал: каждый из нас должен заботиться о том, чтобы самостоятельно максимизировать собственные эффективность и богатство, и поскольку это с неизбежностью приводит к жесткой и даже жестокой конкуренции, разрушает солидарность и кооперативность между людьми, то одним из следствий этого естественным образом становится высокое — и, более того, растущее — неравенство. Неравенство при этом до определенного момента кажется легитимным, то есть приемлемым, и никто не оспаривает того, что оно должно существовать, — потому что считается, что каждый человек должен отвечать за собственную судьбу сам. Допустим, если кто-то чего-то не добился в жизни, то это по большому счету его вина, каждый должен уметь сам справляться. Есть более удачливые, талантливые и эффективные — и они получают больше. А есть какие-то неудачники, которые получают меньше, и сами виноваты, это их собственная ответственность.

Одна картинка, чтобы проиллюстрировать это наблюдение и то, почему оно в последнее время становится все более популярным, хотя Фуко его сформулировал до того, как это стало очевидным. Возможно, вам известна книга Тома Пиккети «Капитал в XXI веке». Эта картинка оттуда. В ней Пиккети показывает, что в мире сегодня растет неравенство. Здесь даны показатели доли дохода у 1% самых богатых по разным странам. Начиная с начала века тренд шел на понижение, а начиная где-то с 1970-х пошел опять вверх и в некоторых странах дошел до исходных точек: неравенство в последнее время в мире активно растет, богатые становятся богаче относительно бедных. Например, половина мирового богатства приходится на 1% самых богатых, а ¾ — на 5% наиболее богатых, это данные последнего исследования Swiss Bank. Есть исследования с другой методологией, но тенденция примерно одна и та же.

Все это задает некоторые непредсказуемые эффекты, с которыми господствующая теория, которая по сути является модернизационной теорией, справиться не в состоянии. И все мы эти эффекты знаем. То, что в последнее время удивляет экспертов по всему миру. Это то, что опасливо называют «возвращением масс» и что выражается в подъеме популистских лидеров по всему миру, лидеров, которые совершенно по-другому устроены. Они не напоминают стандартных лидеров либеральных демократий, но при этом совершенно неожиданно оказываются в них успешны. Вроде все думали, что такого не может быть, что режимы построены совершенным образом и уж они-то безответственных мерзавцев к власти не допустят. Но почему-то они их допускают, и почему-то оказывается, что в этих режимах есть возможность для того, чтобы популисты выигрывали. Они выигрывают на вполне очевидной волне гнева и раздражения, которая возникает у масс. Часть этой волны возникает в связи с протестами против того, что я называю глобальным долгом. Это, как правило, задолженность физических лиц (по потребительским кредитам, ипотечным, образовательным) и невозможность тащить это ярмо на себе, потому что это единственный способ получать образование или жилье, то есть достичь считающегося приемлемым потребительского стандарта. Эти протесты становятся наиболее активными, когда что-нибудь ломается. Последняя большая, глобальная поломка была в 2008—2009 годах, и с тех пор протесты против глобального долга как начались, так и не заканчиваются. Начались они в Америке с вопроса о том, кто будет расплачиваться за финансовый кризис, и до сих пор продолжались, скажем, в Испании, где новая популистская партия как раз выстроена на движении разорившихся ипотечных заемщиков.

«Ситуация, при которой экономика — это главное в нашей жизни, возникла совсем недавно, и в этом состоит большое открытие Мишеля Фуко». Фото gefter.ru

Мы видим, что это приводит к дальнейшему расшатыванию структур, которые до этого казались надежными. Мы все наверняка привыкли ездить в Европу по Шенгенской визе, мы более или менее освоились с мыслью о том, что Европа едина, но мы видим, что Европа трещит по швам. Мы видим, что есть много недовольных тем, как она организована, причем эти недовольные появляются со всех сторон. Как со стороны должников — как в случае с Грецией, — так и со стороны тех, кто не хочет подписываться под агрессивную европейскую миграционную политику, поэтому мы сегодня видим много государств, которые ставят под вопрос существование Еврозоны — не как финансового пространства, а Европейского союза.

Мы видим, что недостаточно ресурсов для того, чтобы все это предсказывать. Вы наверняка слышали о целом ряде случаев, когда инструменты предсказания, которыми пользуется господствующая теория, проваливались. Последний недавний случай — провал опросов общественного мнения при предсказании результатов выборов в США, был большой скандал, который в Америке до сих пор не затихает. А перед этим был сходный провал, связанный с голосованием в Великобритании о выходе из ЕС. Параллельно такие провалы как будто связаны со всеми этими изменениями. Возникает подозрение, что у господствующей теории есть слепое пятно, что она чего-то не замечает. Цифры цифрами, но что-то в них не то.