Шамиль Валеев: «У нас всегда есть какой-то «доброжелатель». Злопыхатели для рода имамов — экзамен на доброту»

Вояж в историю предков

В 2016 году я начал удивительное путешествие в прошлый и позапрошлый век, который оказался путем в себя. Запоздалая и неизбежная депрессия, после очередной обидной отставки и опалы за крепкую и верную службу очередному губернскому режимчику, заставила искать новый источник сил. И помощь пришла с неожиданной стороны. В мое цифровое облако стали собираться документы и фотографии прошлого, позапрошлого века, архивные и личные бумаги о жизни моего рода. Там появились незнакомые, но очень знакомые люди — мои предки.

По мусульманскому (не только, наверное) мировоззрению, за каждым из нас есть целое сонмище духов-арвахов. Они ждут. И единственное, что я, октябренок и пионер восьмидесятых, умею делать уверенно — это просить дежурного муллу их помянуть в молитве. Их, дорогих моих покойников, надо назвать поименно: двоюродный братишка Булат, которого в 82-м принесли поперек подушки, а в 98-м — унесли, суровая ко всем, кроме меня, Хадича, добрый дедушка Мидхат, от которого я унаследовал мягкую душу, кожу и запах, строгий и добрый дед Салих, глуховатая Фазыла, гладившая меня по спине, незнакомый мулла и хаджи Габдулла, его молодая красотка Фатима, дочь бая Ибрая из Аблая, незнакомый пока прапрадед Багаутдин, внезапно оказавшаяся башкиркой мама бабушки Галима Хамиддиновна.

Они отвечают благодарно — дают силы, открывают голову для светлых мыслей, заряжают творческую батарейку, позволяют лучиться мягким светом по отношению к людям, даже не очень приятным. Все они населяют сейчас холм над Старым Калмашем Чекмагушевского района и маленькое кладбище села Дюсяново отцовского Бижбуляка. Кроме Карима «Красного Паши» Хакимова, первого красного дипломата, про которого отец моего отца написал химическим карандашом, что он родня, но не объяснил, какая именно. Он с января 1938 года в Бутово, на расстрельном полигоне. Тем дорогим моим башкирам-валидовцам, которые упрекают его, красного командира, и меня в том, что он арестовывал первое башкирское правительство, иногда отвечаю за Хакимова: всего лишь арестовал, потом же отпустил, в то крутое время могло бы быть совсем по-другому.

Драма рода

Истфак и курсы тюрки помогли мне узнать имя шестого колена — Галикей, как впоследствии выяснилось, Габдразаков сын. Его сын, Шарафутдин в 28 лет был прислан из Мензелинска или Казани «указным» муллой в Старый Калмаш в 1826 году. У него были две жены — Бисафа и Гайша, причем одна из них была постарше, как водится у мусульман вслед за нашим пророком. Женщина далеко за тридцать, наверное, оставшаяся после смерти старшего брата. Из семи пока известных колен предков по маминой линии трое или четверо оказались людьми духовного звания.

Загадочным образом это докатывается и до нашей эпохи интернетной злобы: мне хочется обогреть и приласкать признанием самого ярого тролля, стукача и мерзавца — двери храма и души должны быть всегда открыты, подсказывает внутренний голос. Особенно для тех, кто заблудился или не может справиться со своими демонами. Или просто стонет от одиночества и непризнанности. Такое вот наследство, за которое я пока расплачиваюсь жировым бронежилетом и мигренью. Такая фамильная работа — вроде как больше некому особенно и признать, и вдохновить. Драма нашего рода — а мне пока открыты явным образом только мамины предки — вместе со всей страной пережить репрессии, унижения и беды-комбеды.

«Доброжелатели» довоенные и нынешние

Житья моим не стало уже в 20-е годы: в 24-м прадед Габдулла сложил с себя сан, стал лишенцем избирательных и прочих жизненных прав, негражданином, которому один шаг до «Беломорканала» и десяточки в лагере, которая стала явью в 1933-м. Сейчас по моей просьбе разбирают крючок за крючком дело пока последнего муллы моего рода Габдуллы Багаутдинова.

В 1930 году он попросил вернуть ему его права — сложилось дело о сорока листах, слушали — постановили — отказать. Был, дескать, батрак аж до 28 года в хозяйстве. Мой новый знакомый и коллега Иршат-агай Зиянбердин, который любезно портит глаза об эти желтые бумаги, заметил — в деле есть какая-то странность: кто-то из письмоводителей постоянно вторгается в жалобную переписку прадеда с волостью, как будто следы свои липкие прячет.

Я и сам знаю, и родня говорит — в этом ничего нового нет, у нас всегда есть какой-то «доброжелатель». Есть такие и у меня. Мы не обижаемся на таких, вот уже почти сто лет, четыре колена. Злопыхатели для рода имамов — лишь экзамен на доброту и готовность принимать людей с их ошибками и им тоже дарить надежду.

Есть особый напряг: кажется, что мое поколение — последнее, кто интересуется предками, и первое, кто может получить к архивам более-менее нормальный, иногда даже цифровой доступ. Слезы, брызнувшие на клавиатуру от наградных документов деда Мидхата — тому подтверждение. За бумажками проступают люди и мое сонмище людей, которые заведомо, авансом и наперед любят меня уже много столетий пополняется новыми именами, проступают через мглу моего невежества седые бороды, густые брови, озорные косы, мягкие шляпы, звенящие мониста, тыпырдык-чечетка подбитых деревом лаптей и расшитые камзолы. И все это теперь — мое и моих деток и далее. Потому я больше откладывать встречу, пока виртуальную, со своими предками не могу. И вам бы уже поторопиться.