«С Сальвадором Дали она постоянно ругалась, и нередко дело доходило до драк»

Заметим, Галу с детства мучил страх перед часом смерти, «ей хотелось, чтобы это произошло чисто и чтобы она не узнала ужаса последних мгновений», а «мысль о внезапной гибели представляла собой ядро психики Галы» [1]. В юности, заболев туберкулезом и попав в санаторий Клаваделя, Гала в силу своей молодости в окружении обреченных более спокойно рассуждает о смерти, потому что все пациенты санатория были гостями, которых врачи довольно цинично приговаривали к фатальному исходу. В период далианского триумфа в Америке на вечеринку Гала могла одеться изысканным трупом.

Но в пожилом возрасте оптимизм сменяется пессимизмом: смерть оказывается неизбежно приближающимся (на большой скорости) событием, погружая жизнь в состояние неотвратимого ужаса. Гала не хотела стареть и умирать, поэтому она постоянно двигалась, создавая для себя иллюзию движения к молодости. К числу омолаживающих методов, к которым прибегала мадам Дали, относят многочисленные пластические и косметические процедуры. Посредством них Гала убаюкивала «себя надеждой избежать разрушения, остаться во владении вещами» [2]. Отправляясь в путешествие, Гала брала с собой не только одежду, но и два дополнительных саквояжа — с деньгами и лекарствами. Растущий ужас перед исходом жизни — смертью — постепенно завладевал Галой, разрушая в ней возможность праздника и приводя к щемящему чувству одиночества и ненависти к себе. Страх бытия-в-жизни взял верх, опустошив Галу и сделав ее загнанной, поставив перед вопросом: «Не в том ли существо трагедии, что человек может жить не иначе как разрушая, убивая, поглощая?» [2].

Страх смерти стал разрушительным не только для самой Галы, но и для ее взаимоотношений с окружающими людьми. Так, с Сальвадором Дали она постоянно ругалась, и нередко дело доходило до драк. «Она манипулировала им, он манипулировал ею, и на склоне лет они оба, став совсем несговорчивыми, начали разрушать друг друга» [3]. Жизнь четы Дали превратилась в ужас. Гала постоянно меняла любовников: ни один из них уже не был талантлив и ни из одного из них невозможно было слепить очередного гения. При этом данная ситуация обнажает не столько страх бытия-с-другими, сколько страх бытия-в-жизни, в котором на горизонте с каждым днем все отчетливее стал выстраиваться заключительный аккорд. Жизнь вступила в последнюю фазу, в которой уже не было драматического сюжета и его развития, а все постепенно заканчивалось, угасая. Страх бытия-с-другими отступил назад, оставив Галу в состоянии одиночества («смерть уединяет» [4]) с его трагическим осознанием брошенности в смерть. Страх обнажил одиночество. Гала осталась наедине перед ужасом смерти, поднимающейся перед ней из бытия-в-мире, ощущая всю полноту брошенности к смерти: «...в бытии к смерти присутствие отнесено к себе самому как отличительной способности быть», а «смерть есть всегда лишь своя» [4]. Даже сопутствующая ей по жизни надежда на лучшее отступила, не обнадеживая, а значит, не облегчая бытие-в-мире перед лицом смерти, трактуемой в качестве «бытия к концу из основоустройства присутствия», связанного падением присутствия как больше-не-способности-присутствовать [4]. Прячущееся уклонение от смерти, господствующее на протяжении детства, юности и молодости, в старости отступило (подступание-ближе), и над Галой завис ужас смерти, неопределенность которой трансформировалась в определенность, возможную каждый момент. Как правило, «люди озабочиваются превращением этого ужаса в страх перед наступающим событием» [4]. Бытие-в-мире «вталкивает экзистенцию в ее конечность» как вперед-себя-бытие или, точнее, вперед-себя-в-уже-бытии-в некоем-мире [4]. В данной ситуации бегство от не-по-себе оказывается невозможным, возвращая личность к смерти. Данный вид бытия оказывается распадающимся: в нем личность полностью оказывается во власти страха, подавляющего ее. Перечисленное наиболее ярко проступило в последние месяцы жизни Галы. Перенеся зимой 1981—1982 года операцию на желчном пузыре, она практически сразу, сломав шейку бедра, перенесла другую. Все это сказалось на физическом состоянии Галы, «с ней случился криз, из-за которого она впала в коматозное состояние и пребывала в нем целый месяц» [3]. Всю жизнь ухаживающая за собой Гала из-за череды болезней стала превращаться в бездыханную куклу: «кожа на ее лице начала рваться» («слишком много подтяжек сделала за свою жизнь Гала»), тело «разлагалось на глазах у обезумевшего Дали… Зрелище было кошмарное!» [3]. Сам маэстро последние две недели ее жизни находился рядом, наблюдая агонию. А ведь «больше всего на свете Гала и Сальвадор Дали боялись стать свидетелями смерти друг друга» [5]. Поэтому Гала попросила Сальвадора Дали позволить ей умереть первой: «Закрывая глаза в последний раз, я хочу видеть тебя живым» [5].

Страх смерти навис и над Сальвадором Дали: «Конец жизни гения — жалкое и страшное сползание в бездну» [3]. Как вспоминал Л. Бунюэль в книге «Мой последний вздох», «Дали страшно боялся физической боли и смерти» [6]. Не более чем эпатажным тезисом можно считать суждение маэстро о том, что страх, в том числе либидозного характера, «облагородит и возвысит несказанная красота смерти на пути, ведущем к духовному совершенству и аскетизму» [7]. Услышав о смерти мексиканца в возрасте 150 лет, Сальвадор Дали мечтательно воскликнул: «Как бы мне хотелось превзойти этот возраст!» [7].

Ощущение одиночества увеличивал и сам гений. Категорической потребностью Дали было одиночество, ничем не стесненное и всепоглощающее. Оно было стерильным и абсолютным, не допуская в святая святых никого. Исключение составляла Гала: Дали «оставался в одиночестве, но рядом неизменно пребывала Гала» [1]. Чета желала жить только вдвоем и только для себя. Гала и Сальвадор Дали «всегда были одни»: они «жили особняком, отдаляясь и отмежевываясь от других, но и поддерживали полную равноудаленность от всех» [1]. Полоса отчуждения выступала для четы защитным пространством, куда они периодически сбегали от публичности.

Мания одиночества сопровождала Сальвадора Дали на всем жизненном пути. Именно одиночество позволяло маэстро грезить наяву, погружая в состояние блаженства и упорядочивая хаос. Оставаясь один, гений не только стратегически выстраивал программу своих действий, но и неустанно работал: его «умение трудиться вызывало всеобщее уважение» [1]. Одиночество позволяло маэстро в полной мере сосредоточиться на своей внутренней жизни. При этом его увеличивающееся богатство делало его все более одиноким.

Как правило, после публичных выходов Дали («на всех жизненных путях и распутьях») на полгода уходил от светской жизни, скрываясь в укромном и тихом месте — в Кадакесе (с мая по октябрь), где ему было уютней и безопасней. В этот период он интенсивно работал, а также «пользовался метрополитенами разума — эзотерическими и оккультными» [1]. Все его эпатажные выходки надежно скрывали «внутреннюю крепость стены страхов», делая одиночество «неуязвимым вплоть до глубокой старости» [1].

Постоянные уходы в себя, изолирующие гения от мира, стали чертой его характера и стиля: одиночество в виде сосуда тоскливого и отчуждение «сделались моим знаменем», а мистификация и притворство — «реальным способом поддерживать контакты с обществом» [1]. Маски безумия, постоянно надеваемые Сальвадором Дали как индивидуальные капризы, были всегда вызваны только его собственным желанием и ситуациями, в которые он попадал. В интервью маэстро подчеркивал, что никогда не допускал мысли снять маску, чтобы «в минуту смерти быть в еще лучшей маске, чем обычно» [3]. Именно безумие как эпатажный шаг помогало выйти из сложной ситуации, когда он стал еще более знаменитым. Как и Гала, Сальвадор понял: чтобы избавиться от чего-то неприятного, необходимо заболеть, потому что процесс выздоровления, связанный с ограждением от проблем, представлял собой, по мнению С. Дали, райское блаженство.

Маэстро всегда держался отчужденно от людей, сохраняя расстояние между Другими и Я: он «всегда держал дистанцию и проявлял крайнюю холодность», помогающие укрыть «в высшей степени чувствительную натуру Дали» [3]. Маэстро поддерживал определенный уровень отчуждения и во взаимоотношениях с Галой. Так, когда Гала легла в медицинскую клинику, то художник сразу приступил к работе: «Меня слегка поражало собственное безразличие по отношению к жене и ее операции. Однако, как я ни силился, но, даже заставляя себя думать на эту тему, я все равно не в состоянии ощутить ни малейшего беспокойства. Это полное равнодушие к страданиям существа, которое я, вроде бы, обожаю, ставит передо мною серьезную моральную и философскую проблему, разрешение которой я откладываю на после» [1]. Правда, на следующий день, охваченный животным страхом, гений бросается в клинику и только через неделю, когда «смерть уважительно отступает», он, прижимая ладонь Галы к щеке, думает «с глубокой нежностью: «После всего этого я вполне мог бы тебя убить!» [1].