Блудливая Казань: студенческие бесчинства, сердобольный Горький и татарские дома терпимости

«Под вечер, осенью ненастной Никольский в заведенье шел…»

В том самом 1893 году, когда чиновник особых поручений Петр Эрастович Янишевский отличился на ниве борьбы с проституцией, его папа, достопочтенный Эраст Петрович (в прошлом — городской голова) опубликовал мемуары, посвященные временам своей лихой университетской юности, которая пришлась на вторую половину сороковых годов XIX столетия. В своей довольно-таки откровенной книжке «Из воспоминаний старого казанского студента» Эраст Петрович не стесняясь раскрывает многие подробности оборотной стороны жизни казанского студенчества, о которых в ту пору не было принято говорить в приличном обществе. Вот что он, в частности, пишет по интересующему нас вопросу:

«…Не считалось для студента позорным в товарищеской компании сильно кутнуть где-нибудь; разнести веселый дом на Песках или в Мокрой, где кто-нибудь из студентов был чем-нибудь обижен и пр.».

В этих же мемуарах Эраст Петрович приводит и первые строчки популярной в середине XIX века студенческой песни, являвшей собой переделку пушкинского романса «Под вечер, осенью ненастной, в далеких дева шла местах»:

Под вечер, осенью ненастной,
Никольский в заведенье шел.
Искать любви порочной, грязной
Душевный зов его повел…

В другой редакции (которых, к слову, было не менее десятка), сюжет этой песни более предметен:

Под вечер осенью ненастной
Никольский в заведенье шел,
А Ванька Голубев несчастный,
Шатаясь, Рыбушкина вел.

Светало. Будки и дозоры,
Все спало в сумраке ночном,
Они внимательные взоры
Водили с ужасом кругом.

И на Рязановском трактире,
Вздохнув, остановили их —
И ты, пристанище в сем мире,
И ты затворено для них!

Проснется утро золотое,
Все двери настежь отопрут,
Но на веселье удалое
Троих друзей не поведут!

По утру к ним, увы, предстанет
Бобчинский с рожею рябой.
И наотрез он им объявит
Наказ начальства роковой:

Что всех троих их на неделю
В жестоком карцере запрут,
Что пол послужит им постелью,
И водки капли не дадут!

Бесчинства, творимые в старину казанскими студентами, давно уже стали притчей во языцех — в сравнении с ними самые безобразные выходки тех же офицеров покажутся детской шалостью. Студенческая вечеринка, как правило, начиналась с посиделок в кабаке или пивной, затем подвыпившая компания с песнями гуляла по городу, заканчивалось все обычно борделем, ну а в самом «пиковом» случае — мордобоем и полицейским протоколом. Так, 22 ноября 1892 года в здании Дворянского собрания на Театральной площади состоялся традиционный студенческий вечер, цель которого была благая и совершенно невинная — сбор средств в пользу Общества вспомоществования недостаточных студентов.

Начиналось все чинно-благородно — с пламенных речей, поздравлений и танцев, но как говорят у нас в России — «Был бы повод!», и мысль о водке, видимо, пришла молодым людям очень скоро, ибо дальнейшее развитие событий зафиксировано уже в рапорте полицмейстера на имя казанского губернатора от 24 ноября 1892 года:

«…После окончания танцев, в пять часов утра, человек 150 (!!! — прим. авт.) подвыпивших и трезвых студентов гуляли по улице Воскресенской, громко распевая песни... Желая избежать столкновений, подобно тому, как было 5 лет назад, когда городовой Зиновьев был втащен в толпу, причем на Зиновьеве оказалось платье разорванным, городовым было велено не вмешиваться… Если в нынешнем году студенты прошли по Воскресенской улице, то ни одного из них не было на Песках, где обыкновенно в день студенческих вечеров совершались ими крупные бесчинства».

…Иными словами, в этот раз обошлось без мордобоя — и ладно. Между прочим, поражает удивительная беспечность и даже благодушие полиции — ну погуляли молодые люди, ну покуражились, ну порвали мундир полицейскому — дело молодое, с кем не бывает?! Попались бы эти студенты в лапы сегодняшним блюстителям правопорядка… — ладно, не будем продолжать, сами все прекрасно понимаете… Кстати, в свете сказанного, «…вам все еще кажется странным, что в стране случилась революция?».

Поразительный либерализм некоторых тогдашних норм и порядков порой вызывает изумление и сегодняшнему казанцу может показаться даже дурно сочиненной сказкой. Как вам, к примеру, понравится статья, прописанная в Уставе Казанского университета, согласно которой отличникам учебы предоставлялись ежемесячные бесплатные билеты на посещение публичного дома?! А между тем подобная практика действительно существовала, и притом достаточно долго — она была прекращена только благодаря неимоверным усилиям казанских врачей А.Г. Ге и Е.В. Адамюка, буквально заваливших вышестоящие столичные инстанции гневными письмами и жалобами.

Будущий классик мировой литературы Л.Н. Толстой в пору своего студенчества не был отличником учебы, юного Леву не премировали бесплатными билетами в бордель, но и ему удалось однажды пополнить нехорошую медицинскую статистику — после ночного посещения Песков (очевидно, на собственные деньги). Это уже потом граф станет великим философом и моралистом, а в те годы… впрочем, для того чтобы сделаться настоящим художником, нужно сначала познать все стороны жизни (в том числе — и неприглядные) на собственной шкуре — проще говоря, «изучить проблему изнутри».

В сравнении с погрязшим в пороках юным графом будущий пролетарский классик Максим Горький в свою бытность Алешей Пешковым выглядел (выражаясь современным языком) каким-то совершеннейшим «ботаником». Если исходить из его же собственных воспоминаний, он вел себя на удивление благопристойно: посещая со своими товарищами публичные дома, услугами проституток никогда не пользовался (так он и пишет, хотя в это последнее верится все же с трудом), отчего его часто поднимали на смех товарищи и «девушки для радости». Впрочем, чем пересказывать, пусть лучше обо всем поведает сам Алексей Максимович:

«…Посещение публичных домов было обязательно каждый месяц в день получки заработка; об этом удовольствии мечтали вслух за неделю до счастливого дня, а прожив его — долго рассказывали друг другу об испытанных наслаждениях. В этих беседах цинически хвастались половой энергией, жестоко глумились над женщинами, говорили о них, брезгливо отплевываясь. Но — странно! — за всем этим я слышал — мне чудилось — печаль и стыд. Я видел, что в «домах утешения», где за рубль можно купить женщину на всю ночь, мои товарищи вели себя смущенно, виновато — это казалось мне естественным. А некоторые из них держались слишком развязно, с удальством, в котором я чувствовал нарочитость и фальшь. Смотрел я, как по грязному полу двигаются, лениво шаркая ногами, «девушки для радости», как отвратительно трясутся их дряблые тела под назойливый визг гармоники или под раздражающий треск струн разбитого пианино… Я видел, как в полутемные маленькие комнаты стекается, точно в ямы, вся грязь города, вскипает на чадном огне и, насыщенная враждою, злобой, снова изливается в город. Я наблюдал, как в этих щелях, куда инстинкт и скука жизни забивают людей, создаются из нелепых слов трогательные песни о тревогах и муках любви, как возникают уродливые легенды о жизни «образованных людей», зарождается насмешливое и враждебное отношение к непонятному, и видел, что «дома утешения» являются университетами, откуда мои товарищи выносят знания весьма ядовитого характера».

Разумеется, не один только Горький оказался столь ранимым и чувствительным к чужой беде — находились и другие идеалисты. Так, Светлана Малышева приводит в своем исследовании описанный казанским врачом Н.Н. Порошиным случай, когда два студента Ветеринарного института «по идейным соображениям» попытались вытащить из дома терпимости в Мокрой слободе одну из тамошних проституток, которая, вероятно, им чем-то приглянулась. Так вот, они отмыли ее от грязи, одели во все чистое, накормили в лучшем трактире, где завели с ней задушевную беседу о нравственных ценностях, человеческой морали и прочих добродетелях — девица тем временем «все слушала да ела». Но правду говорят — «сколь волка ни корми…» — закончился этот «воспитательный цикл» полнейшим провалом и фиаско: проведя две недели в сытости и неге, девица так сильно соскучилась по своему родному борделю, что не замедлила поскорее туда вернуться, напоследок обозвав студентов (на мой взгляд, вполне справедливо) круглыми дураками.

О татарских домах терпимости

По степени утонченности своего мировосприятия татарский поэт Габдулла Тукай был куда ближе к молодому Горькому, нежели к раннему Толстому. Искалеченные судьбы татарских девушек-проституток вызывали в его тонкой душе бурю противоречивых эмоций — от горячего сочувствия и жалости до праведного гнева — неслучайно в своих произведениях поэт в свойственной ему сказочной манере именует казанские бордели не иначе как «заозерьем лесным» и «печами преисподней», а их содержательниц-бандерш — «колдуньями», «ведьмами», «зверьем» и всякими прочими нехорошими именами. В своем стихотворении «Казань и Закабанье» судьбы несчастных девушек-мусульманок он сравнивает с горящими в Геенне огненной грешными душами, но при всем этом очевидно сочувствует их беде, ласково именуя татарских проституток «бедняжками» и даже «звездами любви»:

Там, за озером, живет, де,
Ведьма старая одна,
Дом с землею у нее там,
Денег полная мошна.

Коль случится заблудиться
Деве бедной ввечеру,
То невольно будто тянет
Ее к этому двору.

Будто свет необычайный
Из окна у ведьмы той,
Красоты чрезвычайной:
Красный, белый, голубой.

Так немало попадало
К той старухе на ночлег
Заплутавших дев, бесследно
Исчезали все, как снег.

Вечер-два они старухе
Чешут волосы, потом
Растирают спину, ноги,
А она лежит при том.

Не гребенкой, а граблями
Чешут старую каргу,
Для массажа будто лошадь
Запрягают ей в арбу.

Только ведьму расчесали,
Как старуха в тот же час
Запирает девок в подпол,
От чужих подальше глаз.

Там откармливает бедных,
Словно уток и гусей,
Для того туда бросает
Им орехов и сластей.

Откормив, поближе к ночи
Разжигает она печь,
Больше печи преисподней,
Чтобы девушек там печь.

Открывает в полу крышку
И за волосы одну
Достает, равняет в печке
Угли красные по дну.

На огромную лопату
Приглашает ее сесть
И забрасывает в печку,
Не поморщившись, как есть.

Там, в сенях, девичьих тушек
Без числа у ведьмы той,
Мусульманки все, Катюшек
Нету будто ни одной.

На крючках железных тушки
Рабиги, Гайши, Марьям,
Вперемежку с ними чушки
И свиные туши там.

Там в навозе квохчут куры,
Слышно хрюканье свиньи,
Вот какому поруганью
Отдана звезда любви!

Выход в свет этого произведения по времени совпал с появлением в Старой и Новой Татарских слободах сразу нескольких национальных домов терпимости, весьма колоритные названия которых — «Подвал Фатимы», «Коза Маги», «Хусни с собакой» и «Девочки публичных домов» — поэт неоднократно упоминает в своей поздней публицистике. К началу ХХ века влияние европейской цивилизации успело проникнуть и в татарскую часть города, где еще за пару десятилетий до описываемых событий открытие борделя было просто немыслимым. Правда, из этого факта вовсе не следует, что в XIX столетии татарское население не пользовалось услугами жриц любви, напротив, очень многие татары — богатые и бедные — специально отправлялись в русские части города для того только, чтобы «вкусить все сладости жизни» в известных заведениях, деятельность которых была до поры до времени строго запрещена в татарских слободах.

Известный тапер А.И. Шнейдер-Тагилец вспоминал: «…Мои почти пятнадцатилетние наблюдения доказали, что главные посетители домов терпимости — это русский и магометанский торгующий класс, которые, благодаря хорошим барышам, не знают, куда девать деньги, и вот мотают и мотают их без конца с падшими женщинами». Посещение публичного дома у татарских мужчин называлось «сходить к тетеньке в ряды». Особенно отличалась на этом поприще татарская «золотая молодежь», которая, невзирая на религиозные запреты, стремилась в широте разгула не отставать от русских купцов, считая визит в бордель неотъемлемой составной частью «подобающего поведения» богатого человека. Неслучайно видный религиозный деятель Мухамедьяр Султанов сетовал на то, что татарская молодежь, слепо копируя внешние атрибуты европейской жизни, забывает при этом о своих собственных традициях и корнях.

По данным Светланы Малышевой, татарские дома терпимости появились в Казани еще в середине XIX столетия, но первоначально только в русской части города — в Мокрой и Ямской слободах. Так, в 1858 году содержательница Фаина Раимова держала в доме Гудкова (Вторая полицейская часть) десять проституток-татарок. В борделе, принадлежавшем некоей Бадиге Зямал, по данным на тот же год, работали пять проституток татарской национальности. В официальных документах Второй полицейской части то и дело мелькают имена хозяек и хозяев татарских домов терпимости — казанской мещанки Махуб-Зямалы Муталаповой, содержавшей публичное заведение в доме Дерябина на Задне-Ямской улице; крестьянки Биби-Асмы Вахрутдиновой Аблаковой, за которой числился бордель, помещавшийся в начале той же Задне-Ямской улицы в доме Столбова; уже знакомых читателю господ — Башарина и Галиакберова, чьими угодьями были логовища Мокрых улиц и с которыми благочестивые прихожане Храма Ильи Пророка вели столь долгую, яростную и бескомпромиссную борьбу.

Между прочим, не подлежит никакому сомнению, что на самом деле жриц любви татарской национальности было гораздо больше, потому что, во-первых, далеко не все девушки являлись к освидетельствованию, а во-вторых — проститутки-татарки в своем подавляющем большинстве предпочитали не распространяться о характере своей деятельности и как правило нигде официально не регистрировались. Иными словами, опасаясь общественного осуждения, представительницы древнейшей профессии татарской национальности старались по возможности не светиться.

И эти опасения были вполне обоснованными: если, к примеру, о том, что некая татарская девушка занимается в городе проституцией, становилось известным в ее родной деревне, на помощь своих односельчан она могла больше не рассчитывать — от нее отворачивались даже родные. В русских же селениях нравы были все-таки помягче: если подобный факт становился достоянием гласности, то девушка хотя и подвергалась осуждению деревенской общины, но как правило, это не приводило к столь сложным для нее последствиям.

Показательный случай произошел в 1909 году в Суконной слободе на изменившейся ныне до неузнаваемости Ново-Песочной улице (кстати, сей топоним уже сам по себе свидетельствует о том, что понятие «Пески» имело в давние времена более широкое толкование). Этот небольшой криминальный эпизод, нашедший отражение в казанской прессе, приводит в своей книге Светлана Малышева: «…В январе 1909 года газета «Казанский телеграф» поведала историю о том, как в одном из татарских публичных домов Казани — доме Сайфуллина на Ново-Песочной улице крестьянин Мустафин (к слову, приехавший в Казань и прогулявший все деньги за три дня в этом самом доме терпимости) был серьезно ранен служащим борделя Сафиным: ему полоснули ножом по горлу. Оказалось, что сестра Сафина Заида трудилась проституткой в этом же борделе и держала зло на Мустафина за то, что тот, будучи в ее родной деревне, рассказал об истинном роде занятий Сафиной в Казани, дискредитировав тем самым женщину в глазах всей общины».

В этом эпизоде явно прослеживается противоречие — с одной стороны, он очень ярко демонстрирует, насколько для татарского крестьянина была дорога семейная честь (вспомним, как самоотверженно Сафин бился за сестру), но если глянуть на эту ситуацию с другого боку — получается какая-то несуразица — Сафин работал в том же борделе на паях со своей сестрой, при этом род ее деятельности его нисколько не смущал — он заботился только о том, чтобы об этом не узнали родственники.

Продолжение следует