Андрей Васильев: «Бадри мне сказал: «Мы были просто очень богатые кооператоры. И мы не врубались»

— Я хотел про людей поспрашивать про коммерсантовских, про самых разных. Просто про отдельных людей. В таком, хронологическом порядке. Соколов и Тимофеевский — что за люди? (Александр Тимофеевский — на тот момент советник владельца издательского дома «Коммерсантъ» Владимира Яковлева. Максим Соколов — в то время корреспондент еженедельника «Коммерсантъ», — прим. ред.).

— Тимофеевский никакого отношения к «Коммерсанту» не имел.

— В принципе?

— Он, когда уже у Яковлева начались все вот эти вот дела, он пригласил Тимофеевского, чтобы он какую-то там концепцию дал. Он сделал концепцию. Я говорю: «Тимофеевский, ты не боишься, что тебя сейчас убьют? Потому что люди пашут тут ночами (изображает — «копают»), а ты тут ходишь, такой интеллигент. Тебя убьют, я тебе реально говорю». Так что Тимофеевский никакого отношения не имел. Он один раз написал: «У меня есть жена, это газета «Культура», и есть у меня еще любовница, это газета «Коммерсантъ». Тьфу, блин! И Яковлев это прочел: «О! Шура сейчас будет…» Тьфу, блин, ненавижу! Но неважно. Так что Тимофеевский — забыли.

— Соколов.

— Тоже… Там был такой момент: когда вдруг все — бабло же у всех — и все уехали в Сингапур или на Кипр, куда-то. Вот так вот. А кому-то надо выпускать газету. Я в это время уволился из «Коммерсанта». И он [Яковлев] мне говорит: «Васильев, слушай, мы тут уедем в Сингапур или на Кипр», вот я забыл, куда. «Слушай, выпусти газету, я тебе денег заплачу». Я: «Яковлев, слушай, я забыл, я вообще-то здесь никто. Как это я могу выпускать газету, когда я даже у тебя не работаю, у меня даже трудовая книжка не лежит». Тррр! Пффф, и они все улетели. Красота, а я сижу там это (изображает — «копаю»). И у меня было три заметки Соколова в одном номере, это кошмар!

Соколов — он, в принципе, поэт, он же это (пародирует интеллигента). И они длинные очень все. Я их тут тыщ-тыдыщ. А он же еженедельный был тогда. На следующий день я приехал в редакцию не помню зачем, может, забрать что-то — очки или кепку. Ну просто заехал в выходной. И Соколов вдруг. А я говорю: «Ну что, морду будешь бить?». Великого Соколова я в четыре раза [порезал]. Ну мне надо втиснуть. И Соколов мне сказал: «А пойдем унизимся?». Интеллигентный человек. И мы нажрались как две свиньи! И он мне говорит: «Слушай, я ж великий, и ты меня так покромсал вообще. Я читаю — вообще клевые заметки» (Солодников заливается смехом). Но когда я его уволил, я тогда возглавлял журнал.

— А вы его уволили?

— Я. Нет, я не мог уволить его вообще, но были разные редакции, и был, в частности, журнал «Коммерсантъ Weekly», который потом переформатировали во «Власть». Это был год 1996-й. И вдруг антреприза — «Альфа-банк» башляет, в Манеже, играет Михаил Ульянов царя Николая, этого, которого потом убили. А он [Соколов], на самом деле, специалист по Николаю, по России начала XX века, он, правда, защищал диплом какой-то там. Реально, он историк. Я: «Вот это прикольно, мне не нужно, чтобы критик написал про этот спектакль, мне нужно, чтобы написал Соколов как историк». А там какая-то трагедия Николая II, я даже не помню про что, но там Николай II. Я говорю: «Вот это круто, если напишет историк, а еще и Максим Соколов». Я ему сделал [приглашения] в первом ряду или во втором с женой, машина — Saab у меня был, CDE. «Макс, я тебе даю машину, поедешь с женой, красота, бусы оденет там, все дела».

И вдруг он мне говорит: «А че это я, я тебе че, репортеришка? Я тут должен бегать?» Какой бегать, вот тебе все — Saab CDE, мне он не нужен, я в конторе сижу вот так вот, на тебе машину, вот тебе все для жены, вот тебе ложа царская. Все, сходи и напиши мне как историк про этот спектакль. Мне не интересно, как кто сыграл, мне интересно… А там Шатров что-то на последнем издыхании написал. И он отказался. Я говорю: «Yes, up to you, ты уволен». Он остался еще где-то в «Коммерсанте», тогда были разделенные редакции, — пожалуйста, в газете пиши, я к ней не имею отношения, я выпускаю журнал. Недолго он задержался, но я ему говорю: «В моем журнале тебя больше не будет». С тех пор мы не здоровались. Но мы, правда, и не виделись (смеются оба).

Что такое главный редактор? Не понаслышке: главный редактор это голой жопой на еже — вот что такое главный редактор. А Макс был очень честный человек, ему нельзя было работать главным редактором. При этом он работал главным редактором очень долго

— Вы упомянули «Коммерсантъ Власть». Вы очень любили Максима Ковальского, нет? (Максим Ковальский — главред журнала «Коммерсантъ Власть» с 1999 по 2011 год. После ухода несколько лет возглавлял проект OpenSpace.ru, позже — встал у руля проекта Colta.ru, умер 29 марта 2019 года от рака легких, — прим. ред.).

— Нет. Я его не любил. Но то, что я сказал на его этих похоронах — я сказал очень простую вещь: человек, наиболее непригодный к должности главного редактора. Что такое главный редактор? Не понаслышке: главный редактор это голой жопой на еже — вот что такое главный редактор. А Макс был очень честный человек, ему нельзя было работать главным редактором. При этом он работал главным редактором очень долго. И я думал, что в «Коммерсанте» вот это, это, это — пусть будет такой журнал. Но так не бывает: честные люди не могут работать главными редакторами. А он работал.

— А как так получилось, что столько лет он держался?

— Ну, моя заслуга некоторая в этом есть. Мне, кстати, этот журнал никогда не нравился. Я не люблю эмоциональные [посылы], это моя [точка зрения]. Но я считал, что в издательском доме «Коммерсантъ» должен быть такой формат. Тем более были времена очень хорошие коммерчески, и журнал не был убыточным. Может, он и немного зарабатывал, не сильно много, но он все равно есть не просил. И я считал, что в издательском доме «Коммерсантъ» должен быть такой… Ну вот (показывает средний палец). И он и был.

— Вот эта история с фотографией… (Максима Ковальского уволили в 2011 году. Причиной стала публикация статьи «Яблочный пуй», посвященной фальсификациям во время выборов. Материал включал снимок испорченного бюллетеня для голосования, на котором красовалась алая надпись с нецензурной бранью в адрес Владимира Путина, — прим. ред.).

— Так я же ему объяснил. А у них же, когда он уволился с «Коммерсанта», топ-менеджмент «Коммерсанта» их очень смешно называл — час мудрости. И это встретиться с Васильевым — час мудрости. И он говорит: «А, ты в Москве?». А я же уже тут. «Можно я — час мудрости?». «Конечно, Макс». И мы сидим как в пивной, я говорю: «Макс, ну ты же нарывался на то, чтобы тебя уволили». Он говорит: «Да». Но просто он не… Я-то ушел с баблом, а он нет, он не такой. Я говорю, дико просто это делается. Там еще был один факап — был шеф-редактор Азер Буксалеев, он сказал: «Макс, не надо эту фотографию печатать». Макс сказал: «Ну, я подумаю, но, скорее всего, я ее не буду печатать». Азер уехал, а Макс напечатал. Я говорю: «Макс…», а он: «А что бы ты сделал?».

Во-первых, я же артист, я же вижу — Константин Сергеевич Станиславский — не верю. Я бы просто задержался в редакции, когда ты бы уехал, журнал сдан, тут я появляюсь, беру твою фотографию, и ее убираю из «Коммерсанта», вставляю черное пятно и пишу: «Эта фотография была снята лично шеф-редактором издательского дома «Коммерсантъ» Андреем Витальевичем Васильевым, потому что, как известно, Андрей Витальевич Васильев очень не любит слово х* (нецензурная лексика, обозначающая мужской половой орган)». А в интернете она уже есть. То есть ценность этой фотографии повысилась бы в разы, все бы ее распостили, перепостили, никто не виноват, ты не виноват, потому что ты поставил, а я снял. Я и написал, что я снял. И никого бы не уволили! И он мне говорит: «Блин».

Мне, кстати, этот журнал никогда не нравился. Я не люблю эмоциональные [посылы], это моя [точка зрения]. Но я считал, что в издательском доме «Коммерсантъ» должен быть такой формат

— А чего ему так надо было уйти, зачем он рвался?

— Ну как, он очень честный человек. Он уже понимал, что очень уже все. Времена такие наступили, что он уже… Он неуместен. Это правда, я же тоже это почувствовал. Просто я-то умею уходить красиво, с баблом, а он нет. Ну он женат на внучке Пастернака, ну але!. У него жена работает директором музея Пастернака. Ну, такие люди бывают. Для этого и нужен шеф-редактор, понимаешь, чтобы сделал такую феню. Когда он услышал, что я сказал, он: «Да это же было бы еще лучше». Я говорю: «Конечно». И никого бы не уволили. Даже меня.

— Можно я про спецкоров поспрашиваю? Из тех, кто уже не работает, кто продолжает работать. Андрей Колесников (с 1996-го спецкорр ИД «Коммерсантъ», с 2012 года — исполнительный директор «Коммерсантъ-Холдинга», главред журнала «Русский пионер», — прим. ред.).

— С одной стороны, мне его, конечно, очень жалко, потому что…

— (перебивает) Жалко сейчас?

— Сколько он… Я же его назначил путинским корреспондентом. Потому что там была пертурбация, одну какую-то бабу — Трегубову, я уволил, потом была какая-то телочка — ни то, ни се, потом она почему-то ушла на РТР (Елена Трегубова — российский журналист, в разное время писала для «Известий» и «Коммерсанта», с 1997 по 2001 год входила в «кремлевский пул», в 2001-м ей было отказано в аккредитации. В 2003 году вышла ее книга «Байки кремлевского диггера», изобличающая закулисную жизнь политической элиты страны. Спустя 3 года, после взрыва под дверью своей квартиры, эмигрировала из России, — прим. ред.).

— Трегубову вы уволили?

— Я. Вернее, уволилась она сама, я ее просто убрал из пула. Я ее не увольнял, я просто сказал: «Лен, ну все уже, невозможно». Во-первых, она перевирала, и я все время получал по шее, за то, что там наврано, в заметке. И ходила она еще со своей толстой жопой вот в такой вот юбке (показывает жестами — «короткой»), ну але... Я сам не очень так, ну строго говоря, у меня костюма нет ни одного и никогда не было. Но так — ну але. И там жопа торчит, трусы — ну блин! Ну и плюс она врет все время.

— Плюс к этому?

— Ну да. Я же говорю: «Ну ты же в отделе политики, давай попробуем про другого, почему обязательно про Путина?» И потом другая была, Вика Арутюнова, но она вообще-то ушла на телевидение. Я говорю: «Колесников, давай». «Совещание у меня». Я говорю: «А может быть, Колесникова назначить?» А там сидят серьезные люди, кремлевские. А я же шел, я заступался за Трегубову, писал там телеги Волошину: «Местом в пуле спекулируют как фарцовщики билетами в Большой театр» (Александр Волошин — на тот момент руководитель администрации президента РФ, — прим. ред.). Я всегда заступался, я говорил: «Никто мне не скажет, кого я пошлю в пул, это моя тема, а не ваша. Кого пошлю, того и берите».

Я сам, понимаешь, такой панк, вообще, мне Трегубова — это во (показывает на горло)! И мы сидим, значит, Тимакова там сидела — про нее можно, потому что она теперь банкир (Наталья Тимакова, с начала «нулевых» по 2012 год занимала разные посты в пресс-службе президента РФ, сейчас — зампред банка ВЭБ.РФ, — прим. ред.). Серьезные люди там сидят, я говорю: «А может, Колесникова?» А Колесников был одним из авторов книги «Путин. От первого лица». Они: «Давай, это круто, давай». «Подождите, круто — надо еще Колесникова уговорить». Там, конечно, такая фигня — Колесников естественно посылает меня в жопу. Н* (нецензурная лексика, близкое по значению — «зачем») ему это надо? Он спецкор, нафиг ему это? И тут я — я же умею, режиссер. «Колесников, а попробуй возродить жанр пуловской журналистики? Ты же читаешь, видишь, что все, что они пишут — это полное фуфло. Ну сделай это. И я тебе клянусь — через год я тебя оттуда забираю». «Точно, год?» (изображает согласие). Вот он с тех пор там.

Уволилась она сама, я ее просто убрал из пула. Я ее не увольнял, я просто сказал: «Лен, ну все уже, невозможно»

— Пошел 19-й год (смеется)…

— Не, ну он это делал круто.

— А сейчас?

— Ну, я иногда читаю, но это невозможно это уже. Он делает, он даже старается, ну, блин, 19 лет, але! Он не может уже по каким-то там причинам, я не знаю. Он мой товарищ, он, ну правда. Я у него писал в его этот…

— «Пионер»

— На минуточку — много, кстати, пару лет. Но он-таки возродил, и все бежали читать, как Колесников написал про Путина.

— Путину нравится, как пишет Колесников?

— Я думаю, да. Я у Путина не спрашивал как-то, понимаешь. Но, я думаю, нравится. Но там была знаешь какая тема? Колесников ни разу не ошибся в фактуре. И был один момент, очень принципиальный: где-то Путин в каком-то Красноярске, ну где-то. И какая-то очень судьбоносная история, внешнеполитическая, — какие-то переговоры были с кем-то там, с Обамой… Восточный какой-то — конечно, не Обама, но что-то такое.

— Понятно.

— Конечно, журналистов выгнали — они сказали «Здрасте-здрасте, это журналисты». И им говорят: «Идите отсюда». Колесников забежал в рубку, а там забыли отключить трансляцию. И Колесников зафигарил. А там какие-то адские военные тайны начались. И он взял — тогда еще Путин сказал: «Их привезли подглядывать, а они подслушивают». В тот момент это была дикая сенсация. Типа — какие у России отношения с Ираном, например? И вдруг Колесников про это пишет. Но там был очень смешной момент, когда он заранее приехал — и там какие-то собаки проверяют динамит. И вдруг собаки бросили люк, и собаки все туда, орут — вот там бомба-то лежит. Говорят: «Давайте лом сюда», открыли люк, а там полная эта говна.

— Да ладно?

− Да, полный люк говна. Это очень смешная история — собаки вот эти вот, да, они среагировали на говно. И я говорю Колесникову: «Я все-таки главный редактор: это очень смешной момент, но я его вырубаю, потому что этот момент отвлечет читателя от твоей главной темы. Это ж главное — то, что ты ухитрился подслушать. А все среагируют только на говно. Ну это наш маленький читатель, ну че тут. Он за мной ходил, вешался и все дела, увольнялся. Я говорю: «Никто же у тебя не отбирает, где-нибудь у себя в «Пионере» опубликуй это говно, отличный будет комментарий, я же не против. Но в данном случае, то, что ты подслушал, важнее, чем говно. А читатель среагирует-таки на говно. Я убрал. Он ходил за мной, говорил: «Где свобода слова?».

— Какой самый крутой его материал? Такой, который сразу в голову приходит.

— А, самый крутой, вообще, это «Восстание грибов в Воронежской области».

— Что за история? (смеется)

— Это великая история. (Солодников продолжает смеяться). Рассказываю — в Воронежской области люди третье лето подряд собирают грибы, их едят и умирают. Ну ладно, бывает. Да — факап, умерли. Ну не собирай на следующий год грибы! Нет, они собирают и умирают. Я говорю: «Колесников, пойди, разберись». [Он отвечает] «Я — кремлевский, путинский, куда я, я не могу!» Я говорю: «Так, Колесников, короче — хочешь, я приказ напишу? Колесникову ехать в Воронежскую область и разбираться грибами!» (смеется). Он написал великую вещь! Начиналось так — там «какой-то Пупкин Семен Ильич 1965 года рождения поел грибов и отравился, но не умер. Врачи спасли его жизнь. И после двух недель в больнице он вернулся домой, поел тех же грибов и тогда уже умер». Теперь вопрос — а зачем он ел второй раз грибы? Так не пропадать же им! (смеются оба). И там еще у него был персонаж, он нашел — какой-то доктор наук по грибам, они пошли в лес, она ему объясняет, что эти надо, а эти не надо. И выходит старуха с косой: «Не трогай это, дочка». Я ему: «Ну тут ты уже заврался, ну какая старуха с косой?». И он мне показывает фотографию, и там старуха с косой (смеется). Это самое великое его произведение, конечно.

Я у Путина не спрашивал как-то, понимаешь. Но, я думаю, нравится. Но там была знаешь какая тема? Колесников ни разу не ошибся в фактуре

— Очень смешно.

— А тут недавно — позапрошлым летом — он мне вдруг звонит, говорит: «Слушай, напиши, пожалуйста, мне колонку в мой журнал. У нас такая тема — как я провел лето». А я сижу на острове Родос: «Вот сейчас я все брошу, в гробу я видал твой этот… Лето. Ты помнишь, я перестал писать тебе в журнал по цензурным соображениям?». А он Мише Ефремову вырубил оттуда очень важный абзац, там у него был такой.

— Что за абзац?

— Ну (смущается)… Да ладно, неважно. Долго рассказывать просто, непринципиально. И я, значит: «Колесников, оп! Я не буду больше тебе писать за это. Если ты Мишу отредактировал так, так ты и меня начнешь?». Ну короче, и все. И он мне звонит со своим «Как я провел лето». Я говорю: «Я не буду, ты с ума сошел? Нахрен ты мне сдался вообще». А у меня были очень большие проблемы с моей невестой там, все дела. И как раз произошла эта проблема. Я говорю: «Ладно, Колесников, я тебе напишу заметку. Она будет «Как я провел лето» и заодно и про любовь». Он говорит: «Да, круто, давай!». Я говорю: «Только у меня одно условие — штуку баксов за колонку». Он говорит: «Ой, да мы так не платим».

— Да у них только так и платят.

— У них уже мало. Колесников — очень жадный человек (смеются). Он мне говорит: «Ну тогда мне придется платить тебе из своей зарплаты». Я: «Ой, напугал! Мне пофигу, из какой зарплаты — просто штуку баксов, и я тебе пишу заметку». Я ему написал заметку, она была вот такого размера (показывает жестами — «маленькая»). Называлась она «Два гондона». Ну это прям про любовь (смеются).

— Напечатал?

— Да.

— Ладно. Еще один спецкор…

— (перебивает) Панюшкин?

— Панюшкин (Валерий Панюшкин — журналист и литератор, автор книги «Михаил Ходорковский. Узник тишины». Сейчас — главный редактор «Русфонда», — прим. ред.).

— О, вот трагедия.

— Почему трагедия? Землю пашет сейчас, сеет рожь. В Подмосковье.

— (крутит пальцем у виска) Вот, я ему придумал тему — похороны. Он хоронил — я сам рыдал, когда он хоронил. А там как раз началась Чечня, подольский ОМОН какой-то. На все похороны ездил вообще, это было крутяк прямо (с восхищением). Рыдала вся Россия у него. И он мне говорит — а он же заикается. Он сказал гениальную фразу, когда я послал его на какое-то политическое мероприятие, и он написал, первая полоса, все — за первую полосу полагается 50 долларов премии. Я: «Вот, Панюшкин написал про эту тусовку клевую заметку». И там сидит кто-то: «А почему он до конца не досидел?». Я: «Как не досидел?». Так там в конце произошло самое крутое — Чубайс разосрался с Гайдаром. А Панюшкин уже ушел. Нифига себе. Я звоню ему: «Панюшкин, хотел тебя премировать на 50 долларов, а в результате оштрафовал на 150». И Панюшкин сказал гениальную вещь: «Вася, ты г-г-г…». А заик нельзя перебивать, просто надо дождаться, когда он скажет. Он говорит: «Ты г-г-г…». Я сижу, жду. «Ты г-г-г…» и тут его прорвало: «Ты г-г-гаишник!» (смеются оба).

— Это гениальная история.

— И он писал, хоронил всех отлично. И он сказал: «Я уже не могу всех хоронить, я, блин, уже устал». Я говорю: «Хорошо, не хорони. Хрен с тобой». И тут он ходил, канючил — а че мне делать? Я говорю: «Ты спецкор, сам придумай. Ты же спецкор — подчиняешься только мне. А у меня на тебя, Панюшкин, извини, нет времени, и так много геморроя». У меня Березовский тут, вообще, целый ряд. «Ты хоронил — всегда был на полосах. Не хочешь хоронить — не хорони». И в результате он уволился. Зато он мне сказал: «Зато я никогда не пойду в конкурентные издания, я возглавлю какой-то там журнал, «Шкафчик энд диванчик», это будет интеллектуальный гламур.

Вот, я ему придумал тему — похороны. Он хоронил — я сам рыдал, когда он хоронил

— (смеется) «Шкафчик энд диванчик»?

— Ну да. Я говорю — Панюшкин, не бывает интеллектуального гламура, дурак, не бывает, это не продержится никогда. Вышло два номера, и, конечно, их всех уволили и закрыли этот журнал, понятно. Потому что интеллектуальный и гламур — это две вещи несовместные. И таки он ушел в «Ведомости», блин! В конкурирующее издание! Я говорю: «Вот, какая же ты б* (нецензурное выражение, близкое по значению — куртизанка), Панюшкин!». Да. Но он пришел туда очень серьезно, он говорит: «Только единственное, я только не буду писать про похороны». Ему — да-да-да, не надо. А больше то он писать, в общем-то, ни про что и не умеет, в общем-то, и не умел. И поработал он там месяца три, я читаю газету «Ведомости», и Панюшкин хоронит кого-то. Йес! Ну, Панюшкин… Мы с Панюшкиным сделал великую историю!

— Какую?

— Я — еще молодой главный редактор, 2000 год, только-только — ну там, может, 4 месяца. И умирает Олег Николаевич Ефремов. И умирает очень неудачно — он умер где-то часов в 5 вечера. То есть, я понимаю, что если бы он умер в 9, то только «Коммерсант» бы успел. В пять! Все газеты выйдут. А с чем выйдут все газеты? Эпоха, мухи сдохли, в общем. А что я сделаю-то, але? Пять! Утром бы он умер — у меня бы было время подумать там, как, чего. Или вечером — тогда бы мы одни бы успели, никто бы не успел. А тут — ни туда, ни сюда. Мы сидим, значит, на редколлегии, я говорю: «Че?». «Ниче». Я иду к себе в кабинет и понимаю — все, я все придумал.

В общем, короче, заметка вышла такая: «Вчера скончался Олег Николаевич Ефремов. В связи с этим событием эксклюзивную заметку для «Коммерсанта» пишет сын покойного Михаил Ефремов». Хоп! Я звоню Мише, говорю: «Миш, сейчас будем хоронить твоего папу. К тебе приедет Панюшкин, ты его узнаешь — он такой лысоватый, в очках, куртка у него защитного цвета». Он говорит: «Да у меня там в подъезде камер вообще миллион!». Я говорю: «Ничего страшного. Выходишь из лифта, видишь Валеру, кричишь: «Валерка!», прыгаешь ему, значит, на шею (показывает объятия), и вы идете плакать. Ну, во двор, у тебя там песочница есть. Он включает диктофон, все нормально».

А у него абсолютный слух. То есть, когда Панюшкин написал эту заметку, это как будто Миша Ефремов, вот это он умел. Он прямо снимал речь. Ну и все, как я придумал все, он бросается на грудь — они в первый раз виделись — и уходят. И все эти камеры — ну, это, видимо, друг детства (смеется). И они уходят туда в песочницу, Миша ему все говорит. Это очень было стремно, я до последнего момента думал: «Что я делаю вообще-то? Вот что я сейчас сделал?». И там пришел такой Леша Тарханов, он завотделом культуры. Я говорю: «Лех, че мы делаем вообще, а?». Но я знаю, что в таких случаях нельзя сомневаться. То есть, сомневаться то можно, но ты принял решение — и делай. Я думал, меня проклянут все завтра утром, когда выйдет газета. И Леша Тарханов такой сидит и говорит: «Да ладно, не на Тверской стоим» (смеется). А тогда на Тверской стояли проститутки. Так мы-то на Тверской (смеется)!

И дальше еще — я все, номер сдал — там была какая-то тусовка ночная, фонд культуры че-то. Мы с женой едем, а у меня полоса — газета-то еще не вышла, а полоса есть. А у Миши — он жил тогда у мамы — Никитский бульвар. Мы заезжаем по дороге, а я забыл его код, а Миши нет. Мобильных еще не было тогда, не изобрели. То есть, у меня-то был, а у Миши, естественно, откуда. И я на ручку подъезда вешаю эту полосу и пишу записку: «Дорогие соседи! Пожалуйста, не воруйте эту штуку, сын покойного придет, пусть прочтет» (смеется). И дальше — а я не понимаю, меня все проклянут — ну это вообще жесть. «В связи с этим событием сын покойного…». И на утро, конечно, мне позвонило все человечество прогрессивное и сказали... (жест — победа). Но Панюшкин сделал такой [материал]…

— Панюшкину дали премию?

− Ну естественно, первая полоса — 50 долларов. Но неважно, он сделал просто… И когда Панюшкин мне принес заметку, я говорю: «Пффф Панюшкин, мы че делаем-то вообще?» Мы, строго говоря, сплясали на трупе.

— Сколько в «золотые времена» получали спецкоры в «Коммерсанте»?

— Они были золотые еще до меня, когда Яковлев придумал что-то, еще там набрал, и там какие-то адские деньги им платили. Но им эти адские деньги платили один месяц, потом сразу снижали.

Когда Панюшкин мне принес заметку, я говорю: «Пффф Панюшкин, мы че делаем-то вообще?». Мы, строго говоря, сплясали на трупе

— Не, вот когда был этот состав — Панюшкин, Колесников.

— Колесников, наверное, получал больше всех, наверное, тысяч 12.

— Долларов, в месяц?

— Да. А Панюшкин получал, наверное, 9700. Ну вот как-то так.

— Нереальные деньги.

— Один раз вообще круто — звонит мне Березовский: «А можно я сделаю Колесникову лично свою премию? 50 тысяч долларов». Я говорю: «Борь, твой издательский дом. С точки зрения воспитания молодежи, по-моему, не очень. Но, окей». А тем более премия — не он же заплатил, я и заплатил. Ну у нас прибыль была, мы ему должны были отслюнявить какую-то часть прибыли — 70 процентов. И из этих 70 процентов я у него взял 50 тысяч. «Окей, — говорю, — Колесников, в общем, тебе Березовский 50 тысяч на Новый год дарит. Но…». А у нас была такая еще тема новогодняя, когда новогодняя пьянка — было определенное количество премий волюнтаристских. Выходит начальник, Макс Ковальский, и говорит — а я хочу премировать... Тогда премии были приличные — тысячи четыре, я не знаю.

— Долларов?

— Да. И я хочу премировать Пупкина Ивана Кузьмича, потому что я так хочу. Но, конечно, объясняя, да. В том числе, и я — уже не как шеф-редактор, а как главный редактор газеты «Коммерсантъ» я тоже премирую какого-то своего журналиста. Это вообще чистый волюнтаризм. У нас определенные деньги накапливались к концу года, неважно, как это объяснять, причем, кэшем. Ну, там, от взяточных че-то такое — каким-нибудь ментам надо было, в общем. И у меня в сейфе остается определенное количество денег. И мы это распределяем все. И я говорю: «Колесников, ну я объявлю и выдам тебе 50 тысяч кэшем, но, я скажу, что это личная премия Березовского». Он: «А можешь не говорить?». «Я могу не говорить, но тогда я не дам тебе 50 тысяч». «Ну это же стыдно». «Подожди, Колесников. Твой выбор, your choice — либо ты берешь 50 тысяч, а я говорю, что это тебе лично Березовский прислал, либо я не говорю, что прислал, и ты не берешь».

— И че?

— Да ладно (смеются). Да, а главное — проходит год, Колесников мне говорит: «А че там Березовский?». Я звоню Боре, говорю: «Борь, тут Колесников спрашивает (смеются). А я тебе говорил».

— (смеется) Мы в ответе за тех, кого…

— Ну, а але. Я б просто выдал.

— Блин, сейчас сложно себе представить, что за слова можно получать такие бабки получать.

— Так нет, просто у коммерчат было действительно очень много. У нас был самый главный итог 2004 года или 2005-го, я просто не помню, — мы заработали 19 миллионов 600 тысяч долларов прибыли, так, на минуточку. Ну рынок там… Это не потому, что я такой гениальный генеральный директор, а я просто — рынок сам рос, а я не мешал ему расти. Так что але!

— Понятно. Еще несколько человек, про которых хочу спросить — Арина Бородина (журналист, колумнист, порядка 12 лет проработала телевизионным обозревателем и спецкорром ИД «Коммерсантъ», сейчас — обозреватель «Эха Москвы», — прим. ред.).

— Дыщ! Абсолютно е* (нецензурное выражение, близкое по значению — чокнутая) женщина. Но, здесь была такая вещь, когда один раз бескомпромиссный ведущий Владимир Соловьев где-то написал: «Я знаю, кто платит Арине Бородиной, платит ей Костя Эрнст». Я не мог бы ее заставить написать хоть какую-нибудь неправду. Ну никак. И он как-то где-то у себя в передаче что ли: «Арина Бородина, считающая себя порядочным журналистом…». Она мне: «Давай подадим на него в суд». Я иду в свой юридический отдел, мне юристы говорят: «(мотает головой) Только опозоримся: суда не выиграем, денег потратим миллион, а проиграем все равно». Не кейс. «Арина, спокойняк». И я пишу приказ — прям приказ — при упоминании в любой заметке Владимира Соловьева следует писать так: «Владимир Соловьев, считающий себя порядочным телеведущим». И выходит приказ. Проходит редколлегия, меня спрашивают: «А если он будет шесть раз в заметке упомянут?». Я говорю: «В приказе че написано?». А он тогда как раз — Соловьев — судился с каким-то Лужковым, и стал ньюсмейкером на время: какой-то был громкий суд.

Арина Бородина — офигенная тетка, прям офигенная. Я очень ее люблю. До сих пор — сейчас выйдет ваше интервью, она мне обязательно пришлет развернутую рецензию

— Пошло-поехало.

— Пошло. Все ржут, вообще, весь мир. Тут мне звонит Соловьев, говорит: «Что у тебя журналисты сошли с ума?». Я говорю: «В каком смысле?». «Вот — считающий себя порядочным телеведущим!». Я: «А ты себя не считаешь порядочным телеведущим? В чем проблема?». Он: «Твои журналисты…». Я: «Не-не, журналисты ни при чем. Я это я придумал, приказ выпустил — если они не будут так писать, у них штрафы. Они будут так писать. А ты Арине Бородиной решил предъяву такую. Нашел кому! Ты лучше мне скажи, что я взятки беру. И то это будет справедливее, чем ей». Он: «И че?». Я: «Извинись! Так же, как оскорбил, так и извинись». И он извинился. Она мне звонит — ладно, все, он действительно извинился. Я говорю — отменяю, можно не называть его порядочным телеведущим. И тут он мне звонит через какое-то время и говорит: «Слушай, они по-прежнему иногда пишут». Я говорю: «Володь, им понравилось (смеется). Тут уж я ничего сделать не могу. Я отменил приказ, честно! Но, кому-то нравится.

Не, Арина Бородина — офигенная тетка, прям офигенная. Я очень ее люблю. До сих пор — сейчас выйдет ваше интервью, она мне обязательно пришлет развернутую рецензию. И больше того — когда у нас был формат «Господин хороший», когда мы выходили на «Дожде» — раз в неделю у нас был прямой эфир. Арина Бородине — мне: «Вам надо взять режиссера, потому что у тебя ничего не получается». А у меня был такой коммерческий — Кацман Юра, который в «Коммерсанте» был тоже моим заместителем, потом ушел: он как раз работал не в «Снобе», а был гендиректором группы «Живи», ну, и заодно он у меня там работал вот на этом всем. Она — Кацману: «Скажи Васильеву, чтобы взял режиссера». А Кацман говорит: «Арин, как ты представляешь себе режиссера, который будет руководить Васильевым? Просто мне интересно, кто это — Триер, я не знаю, Тарантино?» (смеется). И на каком-то пятом эфире она мне писала — где мы говно... И на пятом, что ли эфире, она мне присылает: «Вообще-то я была говном, а ты — молодец». Ну она такой человек.

— Она крутая

— Да. Абсолютно сумасшедшая — это да. Ну вот такой человек. И говорю — выйдет ваше интервью, я через 10 минут получу рецензию на свое интервью.

— За что спасибо ей огромное, я очень ее люблю.

— Да, она офигенная.

— Так, последний, о ком из коммерсантовских хотел спросить — люди, которые писали про культуру, так или иначе. Не знаю, кто — Наринская, Ревзин, Плахов (Анна Наринская — литературный критик, Григорий Ревзин — искусствовед и архитектурный критик, Андрей Плахов — кинокритик, — прим. ред.)

— Гриша Ревзин — пфф, офигенный. Один раз он написал джинсу.

— Да ладно?

— Да. Его вывез Куснирович в Венецию (Михаил Эрнестович Куснирович, бизнесмен, председатель набсовета группы компаний Bosco di Ciliegi, — прим. ред.). Когда Куснирович за свои деньги поставил там Данте, в воде, че-то там, кораблик.

— В воде — точно-точно, я читал эту заметку (материал Григория Ревзина вышел 5 мая 2007 года с заголовком: «Монументальная пропаганда «Божественной комедии»». Автор повествовал об установке бронзовой скульптуры Данте и Вергилия на борту венецианской лодки в Венеции. Мероприятие проходило в рамках VII фестиваля искусств «Черешневый лес», спонсируемого Bosco di Ciliegi и «Билайном», — прим. ред.).

— И еще потом они ездили — в тот же заезд — в Соренто: там какой-то художник, забыл, у него могилка там. Они украсили могилку, получилась чистая парикмахерская — зеркальца, там (смеется). И Гриша написал — не то, что он деньги взял — его вывезли, ему надо написать что-нибудь хорошее. И когда это вышло, я говорю: «Гриш, ты же не умеешь писать джинсу (смеется). Ты бы меня бы попросил, я бы лучше сделал». Не, ну Гриша крутой, конечно, он молодец. Наринская, надо отдать должное… О, с Наринской то же самое — был концерт «Гражданина Поэта» в Театре эстрады, по-моему, первый. Я звоню в «Коммерсантъ» − ну можно, ну это же все-таки событие, можно кто-нибудь напишет, это реальное событие. Это как бы не джинса, действительно, — «Гражданин Поэт» в Москве, все дела. Послали Наринскую, она написала заметку.

Его вывез Куснирович в Венецию (Михаил Эрнестович Куснирович, бизнесмен, председатель набсовета группы компаний Bosco di Ciliegi, — прим. ред.). Когда Куснирович за свои деньги поставил там Данте, в воде, че-то там, кораблик

А был временный завотделом культуры, Юра Яруцкий, такой. Он еще в свое время ко мне в Хохлы приехал в «Коммерсантъ», за маленькие деньги работал. Я ему сказал: «Яруцкий, почему у тебя ничего не получается?». Что за фамилия — Яруцкий? Ярцкий — вот это фамилия (смеется)! И Яруцкий послал Наринскую, Наринская написала заметку. Я читаю (держится за голову) как главный редактор бывший! Мне как оператору очень понравилось, и денег не надо было платить (смеется). Эта заметка — это рекламная пауза (смеется). Я говорю: «Юра, не говори, пожалуйста, Наринской». Он сказал. Наринская рыдала. Не, мне как оператору, — прекрасно.

Но, с отделом культуры была очень важная вещь. Когда пришел туда в 1999 году, смотрю — какой-то у них симфонический концерт, че-то такое. Я говорю: «Але, выступает Олег Газманов в Кремле, пять тысяч человек. Почему у нас нет заметки?». «Наши читатели не ходят на концерты Газманова». Я: «Да, но, наш читатель иногда — в субботу или в воскресенье — обедает дома. А там теща, там дети, и будут говорить про концерт Газманова. Он не пойдет на этот концерт, но он какое-то мнение… Поддержать разговор за обедом надо. А он в своей газете не видел ничего про концерт Газманова. Что это? Мы лажанули нашего читателя». Вот это был очень принципиальный момент — мы не имеем права выбирать событие. Оно произошло. Я же не прошу написать хорошо, плохо. И я помню: тут как раз вышел фильм «Даун Хаус», где я сыграл великую роль (художественная лента Романа Качанова по роману Достоевского «Идиот» вышла в мае 2001 года, Андрей Васильев исполнил роль сторожа, — прим. ред.). В своей газете я вижу рецензию — Лида Маслова. Отмороженная женщина.

— Почему отмороженная?

— Ну она (крутит пальцем у виска), кинокритик, смерть на взлете. У нее любимый фильм знаешь какой? «Пауки 2». Я безошибочно: она обсирает фильм — я иду. Как только она хвалит — я не иду. И безошибочно. И я читаю свою рецензию в моей газете.

— У меня от смеха голова болит.

— «Особенно удачна работа с актерами, — например, в роли такой-то снялся главный редактор газеты «Коммерсантъ», ну, который запомнился искушенному зрителю в детском триллере «Когда я стану великаном» (в фильме Инны Туманян 1978 года совсем юный Васильев снялся в роли одноклассника главного героя Пети Копейкина — Феди Ласточкина, — прим. ред.). Блин (смеется)! Я говорю — ну за что? Мне-то вообще насрать… Но этот Рома, он такой закомплексованный, у него папа «Чебурашку» снял, он с этим «Чебурашкой» ходит в обнимку до сих пор. Ну зачем обижать (смеется)?!

— Сергей Доренко.

— Ну, так я же уже все, его похоронил отлично, в газете «Ведомости», можно поднять. Когда я сказал, что информационный повод сложный — при жизни я бы про Сережу Доренко ни одного доброго слова бы не сказал. Вышло в «Ведомостях» все.

— Второй, хорошо. Константин Эрнст.

— Очень сложная фигня.

— Почему?

— Костя — вообще-то мой друг. Прям друг.

«Особенно удачна работа с актерами, — например, в роли такой-то снялся главный редактор газеты «Коммерсантъ», ну, который запомнился искушенному зрителю в детском триллере «Когда я стану великаном»

— И сейчас?

— Блин. Он, помню, в каком-то 87-м году — я работал в газете «Московские новости», и он ко мне по пожарной лестнице лазил в кабинет, потому что было режимное — через главный вход не пускали. Понимаете, да? Есть такая тема: я могу себе представить, сколько к нему может быть претензий, но Костя очень любит красивое, он даже снимал всегда инаугурации Путина, и это крутняк. Другое дело — я не уверен, что это правильно, потому что он как бы снимал абсолютное зло. Очень красиво.

У нас были очень разные отношения, мы выяснили их уже, все нормально, но вот, сейчас привожу, например, когда похороны: «Гражданин Поэт», шесть тысяч человек, «Крокус Сити Холл». Я говорю: «Кость, а сними? Я понимаю, что ты в эфир ты не поставишь. Но мало ли, что-то сменится, а у тебя есть». Пять камер там, все дела — красота. И он говорит: «Да мы еще отобьемся, будем продавать пиратские». Не получилось — это чисто техническая вещь: чего-то там не договорились там, а потом время ушло, неважно. Он это сделал. Хоп! Дальше. 100-летие «Коммерсанта», 2009 год. 100 лет, «Коммерсантъ» же с 1909 года — первая газета, которую закрыли большевики, кстати, в 1917 году. Я говорю: «Айда сделаем фильм документальный про «Коммерсантъ?».

— «С твердым знаком» на конце?

— Да. Костя говорит: «Давай сделаем. Но у меня одно условие — чтобы делал фильм Парфенов». Говно вопрос, я звоню Лене, он: «Я готов, я вообще фанат, все дела. Я не буду только режиссером. Я могу помогать вам бесплатно, но не буду». Я: «Почему?». «Потому что мне нужен живой Березовский. В фильме про «Коммерсантъ» должен быть живой Березовский. Не архивный, а живой». А запрет был тотальный на живого Березовского. Я звоню Косте: «Кость, Леня такое условие [поставил]. Может, я схожу в Кремль?». «Не надо, я сам все решу». Леня Парфенов делает фильм, Костя его пускает на Первом канале. С твердым знаком на конце, это тоже смешно.

— Так, а что Березовский в итоге? То есть он в кадре был?

— Да. Леня куда-то туда съездил, че-то с Березой поговорил, я даже не помню. Ну, неважно. А потом мне говорит: «Пойдешь кино смотреть?». Я говорю: «Неа, я не буду смотреть, посмотрю по телевизору». Для меня это слишком важная вещь, я тут же до* (нецензурная лексика, близкое по значению — докопаюсь) до чего-то там — а это не так, а это не так. Зачем? Я говорю — давай в кино, когда уже все, когда поправить ничего нельзя, я и посмотрю. Ну правда, это моя позиция: тут же я включу шеф-редактора — че вы тут не так, нафига? Они говорят: «Ну, придумай заголовок». Я говорю: «Как я могу придумать заголовок, когда я не смотрел кино?». «Ну ладно, че ты выпендриваешься, придумай заголовок». «Ну как, я не могу придумать заголовок к кино, которое я не смотрел».

Потом говорю: «Давайте, хорошо — «С твердым знаком на конце». «Ха-ха-ха, это Первый канал, ты понимаешь?!». «Хорошо, сами придумывайте заголовок». «Ну это же невозможно!». Я: «Ну невозможно — сами придумайте». Выходит: «С твердым знаком на конце» по Первому каналу (смеется). А там у них была какая-то рекламная пауза, все звонят и говорят: «Это что, у нас оттепель что ли?» (смеется). То есть, это такой был крутяк, 2009 год — и там такой крутяк выходит. Леня сделал очень хорошо, на него обиделись половина журналистов «Коммерсанта», он был абсолютно некомплиментарный. Он был знаешь про что? Умирает пресса. Очень грустно было. А что он должен, в попу вас целовать что ли? Леня сделал честное кино, а Костя его поставил в эфир. Я не знаю, как ему это удалось, это было настолько поперек всей линии партии, ну вот вообще. Он это сделал, понимаешь, да? Ну а что я могу про него сказать? Братское сердце.

И тогда Бадри мне сказал, я прямо не поверил своим ушам: «Да ты понимаешь, какое дело, если б сейчас — то да. Тогда вы нас называли олигархами, а мы были просто очень богатые кооператоры. И мы не врубались, мы не мыслили такими категориями»

— Полтора вопроса про олигархов. Один, да полтора… Вы сейчас советник Усманова, кстати?

— Не, уже сто лет.

— Все уже?

— Да вообще — когда меня называли советником, я уже давно не был советником. Это в видео меня откуда-то забыли…

— Вычеркнуть. Вот я сейчас перечислю, я их пять человек, по-моему, написал, а вы скажите, кто из них самый крутой и почему. Гусинский, Березовский, Абрамович, Потанин, Ходорковский.

— Да. Никто из них не крутой, потому что они сдохли все. И мне это очень жалко. И я сейчас скажу, кого ты не называл — Бадри Патаркацишвили, был такой человек. Это прямо был ближайший. И там была история — я как раз был начальником программы «Время». Я говорю: «Вы че, охренели? Какой из меня начальник программы «Время»? Я не знаю, куда бетакам втыкать». «Да ладно, че ты — не Большой театр, не балет, не надо учиться 11 лет, иди и возглавляй программу «Время». Тем более, что сейчас спокойно — выиграл Ельцин, все нормально, олигархи сплотились, снесли коммунистов, ды-ды-ды. Все, спокойное лето. Задача была офигенная — научить журналистов журналистике, потому что они действительно сошли с ума на этих выборах. Мы же их заставляли там против коммунистов. Я пошел. Немедленно они разосрались как раз с Гусинским, Березовский из-за этого…

— «Связьинвест».

— Да. И все.

— Который купил Потанин потом.

— Ну, потом, когда он уже был никому не нужен, неважно. Но там было адское лето. И меня в результате уволили из программы «Время», потому что я — але, вы меня что позвали? Журналистику возрождать. А не играть в ваши игры. И чума на оба ваши дома. Так они ухитрились сразу после выборов разосраться. Все. И тут вдруг — хоп! — 2000 год, выборы президента. А кого? Есть Примаков — Лужков и есть коммунисты. И больше никого нет. Потому что олигархи вместо того, чтобы делать некую страну: «Да — олигархический капитализм, все страны это проходили». Ну было бы 10 лет олигархического капитализма, потом бы все равно наступила демократия, никуда не денешься. Просто там какой-то Франции для этого нужно было 200 лет, а тут 10 хватит. Ну короче — они же не ожидали, что в 2000 году будут выборы. Хоба — а никого нет! И Березовский как раз придумал тогда «Единство», Путин и так далее.

И я тогда с Бадри приехал к нему в Тбилиси. Тогда он вообще сидел только в Грузии, потому что везде бы его арестовали, во всех остальных странах. И мы едем, я говорю: «Слушай, Бадри, а вообще, мне дико интересно — вы вынесли коммунистов. Взяли 11 олигархов, сошлись в единый кулак и вынесли все. Че ж вы дальше то, че ж там не поделено? У вас у всех было дофига. Ну хотел Гусь получить этот «Связьинвест» — ну отдайте ему этот «Связьинвест». Что за зарубы? Все же разосрались просто». И тогда Бадри мне сказал, я прямо не поверил своим ушам: «Да ты понимаешь, какое дело, если б сейчас — то да. Тогда вы нас называли олигархами, а мы были просто очень богатые кооператоры. И мы не врубались, мы не мыслили такими категориями». Я, когда услышал это от Бадри, я чуть не офигел. И сейчас никаких олигархов уже нет. Есть один олигарх — Владимир Владимирович Путин. Все.