«Гаяза Исхаки путают с каким-то ублюдком. Нельзя его запрещать»

Авторитет

Отец был очень мягким и интеллигентным, никогда не повышал голоса, не давал указаний. Когда говорил, его было еле слышно. Но с трибуны говорил и читал стихи громко и всегда без бумажки.

Авторитет отца в доме был непререкаемым. Но если кто-то ругал детей, он осаживал:

— Не дави на него, безвольным вырастет.

Его тень всегда была рядом не только для меня, но и для других. Эта тень так и осталась со мной. Некоторые ко мне до сих пор обращаются:

— Сибгат Хакимыч…

При этом даже не замечают ошибки.

Для меня отец как поэт был недосягаем, и надо было выбирать свою стезю. Иначе бы сказали, что на сыне природа отдыхает.

Прошли годы. Я теперь сам в том возрасте, когда отец ушел из жизни. Открыл «Википедию», чтобы уточнить какие-то строки из поэзии отца. Открываю страницу «Сибгат Хаким», а там мой портрет. Конечно, ошибка, но очень странная.

Приемник

Мои юношеские увлечения были ориентированы на тогдашнюю моду — радиофизику. В школе многие строили самодельные транзисторные приемники. На этой волне повылезали в эфир хулиганы с самодельными передатчиками (их называли «бородавками»), засорявшими эфир. Я не был хулиганом, но дома всюду валялись радиодетали. Я сам конструировал приемники, пытаясь затолкать их в мыльницу. Не все получалось. Тем не менее с кучей проводов ходил по дому, демонстрируя «переносной приемник». Он пищал и скрипел всем на удивление.

На даче на Лебяжьем для отца я соорудил простейший детекторный приемник, которому не нужно было питание. С высокой антенной и надежным заземлением он хорошо ловил ближайшую радиостанцию на наушники. Эта бесхитростная штука однажды спасла отцу жизнь. Была жуткая гроза, и над домом появились шаровые молнии. Одна из них залетела в форточку, отец сидел за письменным столом и слушал радиопередачу. Увидев светящийся шар над головой, он плюхнулся на диван, а молния, покружившись, ушла в заземление. Отец отделался легким испугом, а я лишился транзистора — молния сожгла его.

Двойная тень

Журналисты порой спрашивают: «Вам не обидно быть всегда в тени, то отца, то Шаймиева, ведь вы самодостаточны?» Не сказал бы, что это меня как-то задевает или тяготит. Скорее наоборот. Я помогал отцу. С тем, чтобы он не ходил к машинистке с больными ногами, я к своей пишущей машинке добавил татарские буквы. Каждый день у себя на письменном столе я обнаруживал листочки со стихами с припиской в углу: «3 экз.» Порой он писал статьи и просил перевести. Я был первым читателем его сочинений и переводчиком статей. Он и сам по-русски писал грамотно, но не чувствовал стиля. Предложения получались как в газете — длинные, тяжелые, с деепричастными оборотами. Я — ему:

— Папа, это не твой стиль, ты так не пишешь.

Кстати, за многолетнюю практику перевода я отработал простой, лаконичный стиль. Шаймиеву он очень нравился. Многие его речи написаны именно в этом стиле.

Режим прежде всего

Отец работал дома. С утра он гулял, затем пил чай и уходил в свой кабинет. После обеда шел в Союз писателей или издательство. Все шло строго по расписанию, и ничто не могло изменить его привычек. Как-то на день рождения отца пришли молодые поэты с шампанским в руках. Мы сели за стол, пошли разговоры, обычные байки из жизни писателей. Ровно в 8 часов отец тихо встал, оделся и ушел на прогулку, через час он так же незаметно вернулся, подсел к нам и продолжил разговор.

Каменоломня

Поэта часто представляют в виде участника богемы, которому для вдохновения нужна вольная, полупьяная жизнь. Для отца же это был ежедневный тяжелый труд. Из его кабинета доносились вздохи, будто он таскал тяжелые камни. Порой они меня пугали, я заходил и спрашивал: «Что, папа, случилось?» Оказывается, тема тяжелая. Стихи-то читаются легко…

Отчизна! В дни невзгод и муки
Твоей судьбы я не бежал:
Надел шинель, винтовку в руки,
А за ремень заткнул кинжал.

Отдыхал отец только по воскресеньям. На лето уезжал в родную деревню Кулле-Кими. За всю жизнь он пропустил только одно лето — была засуха, и он не в силах был видеть выгоревшие поля.

Одна лишь фраза

Отец был немногословным. Мы могли вдвоем на даче прожить месяц и за день обменяться двумя-тремя фразами. Он мог сказать:

— Суп поесть — это всегда хорошо.

Что означало: «Приготовь, пожалуйста, суп». Приказывать он не умел, хотя вроде бы всю войну прошел командиром взвода и роты. Он мог одним словом, одной фразой точно описать ситуацию. Как-то я его спросил, кем был Гаяз Исхаки. Он был запрещен, и отец его читал в старых журналах на арабице. Он ответил в обычной своей манере:

— Он — Тукай в прозе.

Я Гаяза Исхаки прочел еще до официальной реабилитации. Мне это впоследствии пригодилось. В годы перестройки на митингах требовали его публикации. В обкоме КПСС были против. Причем его перепутали с предателем из концлагерей с такой же фамилией. Я побежал в обком к Олегу Морозову:

— Олег, разберись. Гаяза Исхаки путают с каким-то ублюдком, сегодня нельзя его запрещать, в дураках останетесь. Гаяз Исхаки — Тукай в прозе.

Мы подготовили обстоятельную записку, и все недоразумения были сняты.

Продолжение следует