Галина Юзефович: «Сегодняшняя литературная Россия очень маленькая и провинциальная»

Одни критики рекомендуют, другие осмысляют

— Галина Леонидовна, что в вашем понимании представляет собой феномен сетевой критики, чем она отличается от традиционной журнальной критики?

— Не думаю, что это актуальное разделение — на сетевую и несетевую критику. Сегодня почти вся критика — в первую очередь сетевая, как и вообще почти все медиа: те же самые толстожурнальные публикации куда больше читают в «Журнальном зале» «Русского журнала», чем собственно в бумаге. Так что корректнее, на мой взгляд, проводить разделительную линию не по месту произрастания, а по скорости — есть критика «быстрая», есть «медленная». То, что вы, вероятно, называете сетевой критикой — это критика быстрая: книга вышла (или даже еще не вышла, но подготовлена к изданию), критик ее прочитал и сразу написал короткую и желательно яркую рецензию-отклик. Медленная же критика — это критика осмысления, предполагающая, что критик книжку прочел, отложил, подумал, посмотрел на то, как ее воспринимают читатели, перечитал, еще подумал, прочитал две другие книги на схожую тему, сравнил и только после этого написал отзыв. Медленная критика была у нас всегда (ну, по крайней мере. со времен Белинского), а быстрая стала появляться во второй половине девяностых годов прошлого века, когда количество книг на рынке стремительно выросло, и вопрос «что почитать?» стал в некотором смысле важнее вопроса «что и как подумать о прочитанном?».

— Однако, когда читаешь статьи толстожурнальных критиков о так называемой «быстрой» или сетевой критике, возникает ощущение, что они смотрят на нее несколько свысока, называют ее «однодневной», «рекомендательной», уступающей в глубине анализа…

— Мне кажется, вы преувеличиваете степень антагонизма между «медленной» и «быстрой» критикой. Мы — люди, находящиеся по разные стороны условной демаркационной линии — отлично понимаем, что мы различаемся не в «качестве» или «глубине», а прежде всего в целеполагании. Мы делаем разное дело и в разном темпе — одни на самом деле рекомендуют и осваивают новые территории, другие осмысляют и резюмируют. Знаете, это примерно как в горнодобывающей промышленности — одни добывают, другие обрабатывают. Или как в античной битве — сначала вперед выбегают лучники и пращники, которые должны завязать сражение, а потом уже в движение приходит фаланга тяжелых пехотинцев-гоплитов. Думаю, на пращников (то есть на нас, «быстрых» критиков) больше спрос, но это не значит, что они лучше или хуже гоплитов — просто другие.

«Мы все — нормальные, обычные читатели — хотим иногда почитать Салмана Рушди или Михаила Шишкина, а иногда — «Дневник Бриджит Джонс». Фото Олега Тихонова

«У меня вполне типовой мейнстримный вкус»

— Сергей Оробий в статье этого года «Прививка от Белинского» пишет, что «сетевая критика демократична»: «Соревнуясь за внимание читателей, она должна говорить с ними понятным языком. Это поиск баланса между «длинно» и «увлекательно». Это — критика растолковывающая, и тут автору важно не впасть в высокомерие». Как вы находите этот баланс, чтобы не идти на поводу у не всегда высоких вкусов читателя и удерживать планку?

— У меня в этом смысле все очень просто: я не отличаюсь от своего читателя. Я, что называется, стопроцентно репрезентативна: у меня вполне типовой мейнстримовый вкус — то, что нравится мне, с большой долей вероятности понравится и моим читателям. Ну, и вообще, если честно, я не очень верю в «высокие» вкусы и «низкие». Очень редко встречаются люди, которые хотели бы с утра до ночи читать, ну, скажем, Германа Гессе или, напротив, Дарью Донцову. Мы все — нормальные, обычные читатели — хотим иногда почитать Салмана Рушди или Михаила Шишкина, а иногда — «Дневник Бриджит Джонс». Я в этом смысле такая же — я очень люблю Зебальда, но и против хорошего детектива или фэнтези ничего не имею, совсем наоборот. Поэтому, возвращаясь к вашему вопросу, мне не нужно искать какой-то особый баланс, чему-то потакать, а с чем-то бороться: я читаю то, что мне искренне нравится, и потом об этом пишу — просто делаю это в существенно больших количествах, чем средний читатель. Мой опыт показывает, что пытаться под какую-то воображаемую аудиторию подстроиться или, наоборот, от какой-то аудитории отмежеваться — в долгосрочной перспективе всегда проигрышная стратегия. Пиши и говори о том, что любишь сам — твои люди к тебе сами подтянутся.

— Вы ориентируете читателя в книжном пространстве. А как вы сами научились ориентироваться? Что для вас является маяками?

— У меня сложная система сигналов и оповещений. Я поддерживаю контакт с издателями, читаю коллег — и наших, и зарубежных, хожу в книжные магазины (посмотреть, не пропустила ли чего важного). У меня есть круг людей, которым я доверяю и к чьему мнению прислушиваюсь: в русской прозе это обозреватель сайта «Горький» Елена Макеенко, в зарубежной — переводчик и книжный блогер Анастасия Завозова, в фантастике — издатель Николай Кудрявцев и критик Василий Владимирский… Словом, это сложная распределенная схема: выбор книг — это вообще одна из самых важных (хотя и не особо заметных снаружи) областей работы критика. Я вот, например, на ориентацию и отбор трачу примерно четверть своего рабочего времени, если не больше.

— То есть стать литературным критиком очень просто?

— О, с этим все просто: нужно очень любить читать — при этом читать много и разного (не только, скажем, подростковую фэнтези или детективы), хотеть про это писать, а еще быть готовым некоторое (иногда довольно долгое) время делать это бесплатно — читают-то критиков охотно, а платят, к несчастью, не очень. Вот и все — никаких секретов. Если вы будете делать все это достаточно долго, системно и хорошо, ваши читатели вас сами найдут и полюбят, а там, глядишь, и деньги появятся.

Все просто: нужно очень любить читать — при этом читать много и разного (не только, скажем, подростковую фэнтези или детективы), хотеть про это писать, а еще быть готовым некоторое (иногда довольно долгое) время делать это бесплатно

— Вы пишете: «У меня нет объективных критериев, и более того, я даже не вполне понимаю, что это такое применительно к критике. Человечество пока не придумало сколько-нибудь надежных весов и линеек для того, чтобы взвешивать и обмерять произведения искусства, поэтому любая критика (сейчас я вдохну, выдохну и все же скажу это вслух), — всегда вкусовщина». В таком случае камертоном становится сама личность критика, его ценности?

— Ну, личность — это все же сильно сказано. Конечно, женщине-читателю около сорока лет с двумя детьми легче себя со мною соотнести, но обычно люди все же ориентируются не на лицо и социально-демографические характеристики, а на совокупность взглядов, вкусов и мнений. Если критик систематически хвалит что-то вам не близкое, а что-то вам симпатичное, напротив того, ругает или игнорирует, то, наверное, он не может служить вашим камертоном. Если же вы совпадаете всегда или хотя бы часто — ура, вам повезло, вы нашли критика, который вам нужен и полезен. Именно поэтому мне кажется, очень важное свойство критика — это регулярность и системность: чем больше ты читаешь и пишешь, тем проще читателю на тебя «настроиться», научиться считывать твои оценки и понимать, что ты имеешь в виду.

«Мысленно я обращаюсь к умной молодой женщине»

— А кто ваш читатель?

— Как я уже сказала, это человек, похожий на меня в смысле любви к книгам, всеядности (не путать с неразборчивостью) и при этом готовности пробовать новое, то есть читать новые книги, а не перечитывать по кругу «Большие надежды» Диккенса или «Чемодан» Довлатова. Не думаю, что этого человека можно так уж запросто описать в категориях пола, возраста или уровня дохода. Но если фантазировать, то мысленно я обращаюсь к умной молодой женщине — лет на десять младше меня, находящейся, ну, скажем так, в первой трети своей карьеры, возможно, с маленьким ребенком. Но на самом деле, это такой воображаемый собеседник, ментальная конструкция, которая позволяет мне подобрать правильную интонацию, не более того.

— В одном из предисловий к связке рецензий в своей книге вы говорите, что критик — не «пробователь варенья», а «летчик-испытатель». Что это значит?

— Ну понятно же, что не все новые книги одинаково полезны. Когда ты читаешь проверенную классику, у тебя на руках заранее есть все верительные грамоты, ты действуешь наверняка, и худшее, что тебя ждет, это легкое разочарование — «Ах, все так хвалят, я надеялся на большее». А когда ты берешь в руки новую книгу никому не известного автора, ты даже примерно не представляешь, что тебя ждет, к чему готовиться. Это и здорово, и нервно, и немного опасно: для меня каждая книга — это дверь, открывая ее, ты попадаешь в особый мир, и отправляясь путешествовать по нему без карты и компаса, всегда рискуешь — временем, силами, эмоциями, нервами.

«Что же до гнева, то книги его у меня почти никогда не вызывают. Вот, пожалуй, разве что «Взвод» Захара Прилепина пробудил во мне недавно похожие чувства: столько ума и таланта вбухивается в грубую милитаристскую пропаганду, да еще и классиков русских поставил под ружье зачем-то». Фото zavtra.ru

— В той же книге вы пишете, что самая сильная негативная эмоция, на которую вы способны, — это раздражение. А были книги, которые вызывали у вас гнев? И почему вы не пишете отрицательные рецензии?

— Я исчезающе редко пишу отрицательные рецензии потому, что моя функция все же отвечать на вопрос «что почитать». Любой отзыв, даже негативный — это косвенная реклама, это рекомендация, и в ситуации, когда я не могу написать про все, я, понятное дело, предпочту выбрать то, что мне нравится. Я не любитель демонстрировать язвительное остроумие — у меня это и получается-то не слишком хорошо. Поэтому ругаюсь я редко и только тогда, когда книга очень громкая, ожидаемая, приметная — и при всем том плохая. Ну, вот, например, все ждали новой книги Бориса Акунина про Фандорина — я, во всяком случае, ждала с огромным нетерпением. А когда вышла «Планета вода» — она оказалась совершеннейшим разочарованием — и мне показалось важным предупредить об этом потенциального читателя. Вдруг мне удастся сэкономить ему пару сотен рублей и несколько часов, которые он потратил бы на эту книгу. Что же до гнева, то книги его у меня почти никогда не вызывают. Вот, пожалуй, разве что «Взвод» Захара Прилепина пробудил во мне недавно похожие чувства: столько ума и таланта вбухивается в грубую милитаристскую пропаганду, да еще и классиков русских поставил под ружье зачем-то. Но это исключение, обычно если книга меня раздражает, я ее просто откладываю, не дочитав.

«Писатель у нас фигура не медийная, он мало кому нужен и интересен»

— Книжные тиражи падают, книжные магазины закрываются, люди мало читают. Как в такой ситуации вернуть людям вкус к чтению? Возможно ли это?

— Знаете, тут я убежденный сторонник малых дел. Не знаю, можно ли сделать что-то глобально, но уверена, что если каждый из читающих эти строчки будет чуть больше говорить про книги, будет их читать, покупать, дарить и так далее, это немного задержит падение книжной сферы. Думаю, что в конечном итоге мы — читатели — проиграем разным видам интерактива и движущихся картинок, но в наших силах сделать так, чтобы это случилось не на нашем веку и, если повезет, не на веку наших детей.

— В одном интервью вы сказали: «Сейчас возможности прославиться с помощью литературы практически нет. Я не могу вспомнить людей, которые написали роман и стали известными. Поэтому желающих заниматься этим тяжелым, болезненным и неприятным занятием становится все меньше». Неужели ситуация в современной русской литературе настолько плачевна?

— Ну, в общем, да. Неплохой гонорар для писателя за роман, который он писал, допустим, пять лет — это шестьдесят или семьдесят тысяч рублей. Хуже того, даже славы писательством особо не стяжаешь. Как вы думаете, сколько современных русских писателей навскидку вспомнит среднестатистический житель большого города? Пелевина, Улицкую, Рубину, Донцову, Акунина. Может быть, еще Маринину и Сорокина кто-то назовет в лучшем случае, и это все. Писатель у нас фигура не медийная, он мало кому нужен и интересен. С одной стороны, это, конечно, огромная беда: на моих глазах значительная часть талантливых молодых людей, которые хотели бы писать прозу, утекают в те области, где больше денег и славы — в сценарное искусство, например, или еще куда-то. Это совершенно нормально: писать тяжело и неприятно, а делать это без надежды хоть на какой-то успех — тяжело и неприятно втройне. С другой, во всяком случае, я сама так себя утешаю — это означает, что в писательской нише остаются настоящие фанатики, люди, которые не просто талантливы, но еще и горят литературой, не мыслят себя вне ее.

«Не знаю, можно ли сделать что-то глобально, но уверена, что если каждый из читающих эти строчки будет чуть больше говорить про книги, будет их читать, покупать, дарить и так далее, это немного задержит падение книжной сферы». Фото Олега Тихонова

— Вы также неоднократно отмечали, что наши писатели непопулярны на Западе и что мы никому не нужны на международном рынке. Почему так происходит?

— Начнем с простого: англоязычный рынок (а говоря о «западном» рынке, мы именно его имеем в виду в первую очередь) очень самодостаточен — доля переводных книг со всех остальных языков мира на нем не превышает 4—5%, и попасть в эти проценты неимоверно сложно. Остальные же рынки — французский, немецкий, восточноевропейские, скандинавские — относительно компактные и закрытые, ориентированные в первую очередь на собственную литературу и переводы опять же главным образом с английского. Современных русских писателей периодически переводят на европейские языки, но все же они проходят по разряду экзотики — не припоминаю, чтобы какая-то из новых русских книг стала настоящим большим бестселлером хоть где-то за пределами России. Почему так вышло — сложный вопрос. С одной стороны, в этом отчасти повинна сама сегодняшняя литература — очень изоляционистская, замкнутая на собственных ценностях и проблематике, подчеркнуто не глобальная и не вписанная в мировой контекст. С другой, мода на литературу всегда так или иначе связана с модой на страну — Россия сегодня не в моде, вот и литература ее мало кому нужна.

«Принимаясь за роман, писатель в России чаще всего думает о самовыражении и судьбах родины»

— Это как-то связано с тем, что, по вашим словам, «у нас вообще нет такой категории, как писатель-не самоучка»? В отличие от Америки, где каждый человек, прежде чем писать, прочитает хотя бы одну книжку по creative writing и узнает, что про это другие люди думают. Чем продиктована такая традиция российского писательства?

— У нас всегда отношение к писателю было отчасти религиозным: считалось, да и по сей день считается, что писатель (а особенно поэт) откликается на какой-то вышний зов, беседует с музами, что для творчества ему нужно вдохновение, а в его отсутствие все равно ничего не выйдет, сколько ни пыхти. Я не писатель и потому не готова полностью оспаривать эту точку зрения (хотя лично меня вдохновение не посещало, насколько я могу судить, ни единого разу), но понятно, что при таком подходе за бортом остается прагматическая, ремесленная часть. Принимаясь за роман, писатель в России чаще всего думает о самовыражении и судьбах родины, и почти никогда — о том, как сделать героев похожими на живых людей, а сюжет — прозрачным и хоть сколько-нибудь увлекательным. Талант, вдохновение — это все очень хорошо, но для того, чтобы написать по-настоящему прекрасную книгу, нужно еще мало-мальски представлять, что такое история, как ее рассказывать, как устроен диалог, вот эти все скучные и, на первый взгляд, совершенно не творческие вещи. У нас никогда не было школы обучения литературе как профессии, даже в Литературном институте всегда говорили больше о смыслах и стиле, а не о структуре и логике. Вот поэтому сегодня мы и имеем то, что имеем: большое количество неплохо написанных романов, которые невозможно дочитать даже до середины — такие они рыхлые, аморфные и сырые. Впрочем, сейчас эта ситуация начала понемногу меняться — появляются школы творческого письма, вот в Высшей школе экономики в этом году впервые набрали магистратуру по этой специальности. Дай бог, это все сработает, и у нас появятся, наконец, не только «большие писатели», но и крепкие ремесленники.

«Если мы хотим что-то изменить, начинать надо с себя. Вот прямо сейчас, например, пойти и купить в магазине книжку — бумажную или электронную, не так важно. Не взять с полки, не скачать у пиратов — по-честному взять и купить за деньги». Фото Олега Тихонова

— Россию долгое время принято было считать страной самой читающей. Но так ли это сегодня? Вы в одной из последних рецензий назвали Россию «страной глубокого литературного захолустья».

— Уж не знаю, где это принято так считать — российский рынок меньше американского в десять, а в некоторых областях в двенадцать раз, при том, что население в Америке больше всего вдвое. У нас несоразмерно маленький рынок, маленькие тиражи, маленькие гонорары. У нас мало издательств, книжных магазинов, критиков, писателей. У нас трагически мало переводят с иностранных языков. Мы привыкли оперировать понятием «великая русская литература», однако это как расхаживать по улицам во фраке, побитом молью — примерно так же нелепо и неактуально. Сегодняшняя литературная Россия в самом деле очень маленькая и провинциальная. Что с этим делать глобально и можно ли как-то изменить ситуацию — не знаю, но могу лишь еще раз повторить: покуда мы читаем книги, покуда мы их покупаем, о них говорим и пишем, у книг в России есть надежда. Все так говорят: «люди мало читают», как будто это какие-то другие люди — не мы сами. На самом деле, те же самые. Так что если мы хотим что-то изменить, начинать надо с себя. Вот прямо сейчас, например, пойти и купить в магазине книжку — бумажную или электронную, не так важно. Не взять с полки, не скачать у пиратов — по-честному взять и купить за деньги. А потом прочитать, выложить отзыв у себя в «Фейсбуке» или «ВКонтакте» и дать почитать книжку кому-то из друзей. Я не вижу другого способа бороться с этой книжной энтропией, и надеяться нам по большому не на кого — только на себя.