Записки прокурора: исключение из партии Рената Ибрагимова и резинка как оружие Госплана

«Это что за прокурор, который пишет стихи? Безобразие!»

В отроческом возрасте большое впечатление на меня произвел фильм «Александр Невский». Я написал об Александре Невском целую поэму и отослал ее в газету «Пионерская правда». Оттуда пришел ответ: такую большую поэму формат газеты печатать не позволяет, но мы используем ее на московской выставке детского творчества.

Перед окончанием школы мои одноклассники (точнее, одноклассницы, в классе мальчиков было только двое — война!) разыграли на школьном вечере мою пьесу в стихах о том, как мы встретимся через пятнадцать лет. И ведь на самом деле встретились, но лишь немногие, остальных разбросала жизнь по городам и лесам.

Увы! Начитавшись Есенина, я сказал себе: «Если писать, то не хуже, а тебе — слабо!» И писать перестал. Но одинокие зимние ночи в Столбище сделали свое дело: меня опять потянуло к стихоплетству. А ведь могло бы — и к водке!.. Или и впрямь сглазили меня константиновские ведьмы? Только, взявшись за перо, я уже не смог остановиться, написал целую поэму «Мариша» и не без колебаний отважился показать ее литературному консультанту русского отделения Союза писателей Татарии Геннадию Александровичу Паушкину, уже признанному поэту. В поэме я делился своими воспоминаниями о первых днях войны.

Геннадий Александрович — красивый человек и одаренный литератор… Увидев меня в прокурорской форме, он сильно удивился: прокурор, а пишет стихи! И довольно сухо сказал: «Ладно, оставьте, я почитаю...» Похоже, принял меня за очередного графомана.

Какова же была моя радость, когда, неделю спустя, Паушкин сообщил мне, что поэма понравилась, он показал ее своим литераторам и было решено вынести ее на рассмотрение русской секции Союза писателей, чтобы рекомендовать к опубликованию. Правда, он задал мне обидный вопрос: «Вы сами писали?» Но я не обиделся — его тоже можно было понять: явился откуда-то неизвестный начинающий автор, да еще прокурор, — и вдруг на тебе, целая поэма!

«Мариша» была опубликована в 1957 году в литературном альманахе, а я, воодушевленный успехом, стал писать новые стихи. Одной из первых после «Мариши» была опубликована моя «Радуга».

Зреют тучи,
синие,
как сливы,
Вон — одна.
А вон — еще, еще…
Ходит мокрыми ногами ливень,
Радугу повесив на плечо.
Ходит он над Камой и над Иком,
Не спеша шагает в Бугульму…
Стоголосым паровозным криком
Салютуют поезда ему.
Хлещет ливень теплыми струями
По колосьям в шапках золотых,
Умывает добрыми руками
Копотные плечи буровых.
И навстречу ласке той приветной,
Вырвавшись из глубины веков,
Нефть сверкает радугой ответной
В тысячу веселых огоньков.
Только ливню здесь гостить недолго —
На прощанье спляшет горячо
И уйдет
куда-нибудь за Волгу,
Радугу повесив на плечо.

Скоро я стал частым гостем русской секции, а в 1958 году Татарское книжное издательство выпустило сборник моих стихов «Первый снег» под редакцией известной поэтессы Тамары Ян. Критика отозвалась о нем хорошо…

…Вот так я по-настоящему втянулся в поэзию, и мне даже было предложено перейти на работу в Таткнигоиздат, но секретарь райкома Семенов был категорически против. Впрочем, он даже не догадывался, что я пишу стихи. Однако в один прекрасный день он пригласил меня, и я увидел у него на столе какой-то журнал. А Семен Леонтьевич с напускной строгостью сказал: «Это что за прокурор, который пишет стихи? Безобразие!» Потом рассмеялся: «Ладно, мне, конечно, жаль расставаться с грамотным прокурором, я многое тебе прощал, например, когда ты отказывался подписывать многодетных баб на заем, но раз уж ты всерьез решил уйти — бог с тобой! Свободен!»

Ну а затем прокурор республики по моему заявлению и с согласия райкома партии освободил меня от должности прокурора района, я был принят в Таткнигоиздат на должность старшего редактора исторической и политической литературы, но больше редактировал рукописи прозаиков и поэтов. Так начался новый этап моей биографии…

Как Железнов не стал автором гимна СССР, но восславил кукурузу

Поэтическая судьба складывалась неплохо. Меня охотно печатали в местных изданиях, иногда — и в центральных журналах. Русская секция доверила мне руководство объединением молодых писателей при музее М. Горького. Там я познакомился с начинающими литераторами, которые стали впоследствии известными поэтами, писателями и драматургами. Рустем Кутуй, Николай Беляев, Роман Солнцев (по паспорту Ренат Суфеев), Геннадий Капранов (талантливый поэт, которого потом убило молнией) — вот лишь некоторые из них, и я горжусь тем, что в меру своих скромных сил помогал этим талантливым ребятам встать на ноги.

В конце 50-х годов был объявлен всесоюзный конкурс проектов нового гимна СССР и известный композитор Александр Ключарев предложил мне написать слова для музыки, которую он уже сочинил, чтобы участвовать в конкурсе. Наш проект (с нотами и словами) был опубликован в газете «Советская Татария» от 29 сентября 1959 года и, как удалось узнать Александру Сергеевичу, в ходе прослушивания занял 8-е место из 150 проектов. Но, откровенно говоря, я и тогда не понимал, зачем было сочинять этот текст, если и присно, и вовеки веков на это был обречен Михалков…

Для композиторов Алмаза Монасыпова и Поля Двойрина я написал тексты нескольких песен, одну из них исполнял оркестр Олега Лундстрема, за другую нам с Полем присудили премию комсомола Татарии.

Сегодня, когда я пишу эти строки, припоминаются примеры того, как система подчас превращает чиновника в дурака.

Однажды в хрущевские времена пригласил меня к себе заведующий отделом обкома КПСС и попросил написать частушки, убеждающие колхозы республики сеять кукурузу. Я в шутку прямо при нем сочинил экспромт:

«Знает каждый, кукуруза
Для колхоза не обуза,
От нее в восторге свиньи
И коровы без ума.
Даже овцы и бараны
Любят сочные корма».

Каково же было мое изумление, когда буквально через несколько дней Таткнигоиздат выпустил тоненькую книжечку под названием «Звенят частушки бойкие», куда вошел и мой шутливый экспромт. Изумление, которое сменилось чувством стыда…

«Окно в Париж»

Есть такое понятие — поздняя любовь. Такая любовь — к науке — пришла и ко мне, непрошенная, нежданно-негаданно, но зато на всю оставшуюся жизнь.

Успешно сдав экзамены, я стал аспирантом юридического факультета Казанского университета (еще в 1952 году юридический институт, который я заканчивал, стал факультетом КГУ). Шел 1961 год, и было мне уже 34. Но прежде чем приступить к учебе, я неожиданно для себя съездил во Францию.

Это были годы, когда после сталинской диктатуры простые советские люди впервые получили возможность ездить за рубеж. Одна из первых туристических групп, сформированных в Татарской республике, состояла из журналистов и врачей, и я уже не помню, каким удивительным образом без особых связей с властями предержащими сподобился в эту группу попасть. Перед нами открылось «окно в Париж», и, хотя в последующие годы мне еще не раз доводилось бывать за границей, именно это первое европейское путешествие особенно запало в душу. Поэтому хочется рассказать о нем поподробнее.

Пробыли мы во Франции более двадцати дней, после Парижа съездили на юг, в Ниццу и другие города французской Ривьеры. Гидом у нас был пожилой мужчина по фамилии Толстой, внучатый племянник Льва Толстого (как он сам утверждал), бывший врангелевский офицер и помещик, владевший на Волге поместьем «Мурзиха».

Несмотря на то, что к этому времени Советский Союз уже испытал атомную бомбу и Париж был обвешан плакатами, изображавшими Хрущева с хищными клыками и дымящейся бомбой в руке, французы встречали нас приветливо: «О, Гагарин, Гагарин!» — восклицали они с французским картавым «р» с ударением на последнем слоге. Видимо, именно Гагарин олицетворял в их глазах нашу страну, а не «страшный» Хрущев.

Первое истинно французское «О-ля-ля!» мы услышали в Авиньоне от хозяйки маленького бистро под открытым небом, когда в одночасье умяли большую тарелку хлеба с горчицей.

Нельзя не вспомнить и веселого гарсона из нашего отеля. Мы заказывали ему вкусный сыр, на обертке которого была нарисована корова.

«Корову, корову!» — говорили мы, указывая на обертку. И уже через пару дней при нашем появлении в дверях ресторана он приветствовал нас, крича на весь зал и указывая в нашу сторону рукой: «Корова!»

И вообще, «улица» французского общепита была полна неожиданностей. В одном из ресторанов нам подали в больших морских раковинах необычайно вкусную зеленую массу. Мы стали просить еще… И тогда хозяин на ломаном русском языке сказал: «Господа, вы кушать очень дорогой паста из лягушка!» Кое-кого после этих слов стошнило, и все же некоторые повторили свою просьбу, уж больно вкусны были эти лягушки, между прочим, выловленные на Украине. Когда же миловидная официантка случайно обронила раковину с пастой, хозяин ресторана прямо при всех задрал ей юбочку и с улыбкой отшлепал по попке.

…Вспоминая французские рестораны и увеселительные заведения, думаю о разгневанном читателе, который упрекнет меня в том, что я не рассказываю прежде всего о Лувре, Доме инвалидов, Дворце Шайо и прочих сокровищницах великой французской культуры, где мы, разумеется, побывали. Но ведь со времени первой моей поездки во Францию прошли десятки лет, и все это давно стало достоянием тысяч наших туристов. Нет надобности повторяться, хотя, конечно, эти памятники культуры соотносятся с ресторанами и варьете как божий дар с яичницей.

Побывали мы и в Монте-Карло, где в этот день проходил очередной праздник. Вокруг нас плясали странно одетые монегаски, а с лоджии княжеского дворца их приветствовали князь Ренье III, его супруга — голливудская звездочка Грэйс Келли — и, совершенно неожиданно, бывший русский генерал Половцев. Тот самый, который в 1917 году, командуя Петроградским военным округом, отдал приказ найти и расстрелять Ленина. Эмигрировав из России, бравый генерал возглавлял игорные заведения Монако.

Под видом учителя рисования в группе подвизался агент КГБ

Со свойственной мне рассеянностью, я забыл в парижском отеле фотоаппарат и лишился возможности фотографировать красоты Средиземноморья. Между прочим, точно так же несколько лет тому назад я забыл в ялтинском санатории пиджак. Возвратившись в Казань, я отправил в адрес санаторной администрации письмо с просьбой выслать мне пиджак наложенным платежом, то есть за мой счет. Ответа не последовало, и пиджак пропал. Однако здесь все произошло не так. Вернувшись в Париж, мы остановились не в прежнем, а другом отеле, в другом конце города. И каково же было мое изумление, когда, вселившись в отведенный мне номер, я увидел, что на спинке кровати висит мой «Кодак»! О-ля-ля!..

Между тем ощущение внутренней свободы, зародившееся у меня в бытность, когда я вел почти бесшабашную жизнь поэта, во Франции проснулось, да еще как! Не обращая внимания на строгие остережения руководителя группы, невзирая на то, что в группе под видом учителя рисования подвизался товарищ Т., мой бывший студент и агент КГБ, о чем я знал, я позволял себе ходить по парижским улицам в одиночку (что считалось недопустимым грехом), а один раз даже отправился ночью на Плас Пигаль — средоточие греха, площадь, заполненную разношерстным ночным народом и зазывалами в стриптиз-кафе. Сбежал в одиночку во фривольный театр «Фоли-Бержер».

Словом, в представлении товарища Т. я стал потенциальным врагом. И когда мы вернулись в Казань, он немедленно настрочил на меня донос. Вызвали меня в КГБ, следом за КГБ меня пригласил секретарь обкома Тутаев и учинил мне партийный разнос. Стоял вопрос о моем отчислении из аспирантуры, но все же я, как ни странно, был прощен. Правда, не совсем. По возвращении в Казань я опубликовал очерк о поездке, которому журнал «Чаян» отвел целый разворот с пометкой «Продолжение — в следующем номере». Но, увы, продолжения не последовало: когда с моим очерком ознакомились обкомовские товарищи, в редакции раздался соответствующий звонок.

Должен признать: все мы, участники нашей туристической группы, буквально заболели Францией. Встречаясь, только о ней и говорили. Слишком велик оказался контраст с нашей «засоветизированной» жизнью. А для одной из участниц поездки — врача — все это закончилось трагедией. Когда я однажды встретил ее на улице, она призналась, что больше не может жить в СССР. Ну я, конечно, подумал, что со временем она успокоится. А вскоре пришла печальная весть: она повесилась в Москве, в подвале конголезского посольства. Как она туда попала? Осталось тайной за семью печатями. Вот такой болезненной оказалась ее реакция на увиденное за рубежом после долгих лет зашоренной жизни в стране победившего социализма.

За что Рената Ибрагимова из партии исключили

…Неожиданно меня в порядке партнагрузки ввели в состав партийной комиссии Советского райкома Казани. Парткомиссии при обкоме и нижестоящих партийных органах предварительно рассматривали наиболее серьезные персональные дела согрешивших коммунистов и представляли рекомендации: какого взыскания заслуживают эти грешники. Были у них и другие заботы, например, собеседования с туристами, выезжающими за границу: от решения комиссии зависело разрешение на выезд. Включались в комиссию ветераны партии, но, по негласному указанию сверху, какой-то процент должны были составлять и коммунисты помоложе.

В составе комиссии я провел около 4 лет, участвовал в десятках заседаний, но особенно хорошо помню заседание, в котором мы рассматривали дело известного певца Рената Ибрагимова.

Привлекли его к партийной ответственности за утрату партбилета и измену законной жене. Ей он действительно изменил, уйдя к другой молодой женщине, но билет не терял — его изорвала жена в отместку за измену. Не посчиталась с Уставом КПСС!

Между прочим, наказание могло постичь любого, кто потерял партбилет, даже если у него билет украли. По уголовному делу — не виноват, суд мог и оправдать, но партия подобных сантиментов себе не позволяла.

Так что еще до появления Ибрагимова в райкоме комиссия знала: бюро райкома все равно исключит его из рядов КПСС. Вина-то двойная: не просто утрата партбилета (тут еще возможен был строгий выговор), но и «бытовая распущенность»!

Ренат держался достойно, ни о чем не просил, знал, что его ждет. А мы беседовали с ним мягко и доверительно, рассчитывая на взаимопонимание. Мне показалось, что он не слишком-то и был огорчен.

Кирпичи от будущего ректора КГУ и плановый дефицит

…В середине 60-х группа молодых ученых Казанского университета по инициативе физика Евгения Ивановича Кириллова обратилась к руководству вуза с просьбой посодействовать строительству жилого дома. Подписал это обращение и я, поскольку остро нуждался в жилье.

Нас поддержали обком и ЦК ВЛКСМ, стал оказывать всяческое содействие ректор Михаил Тихонович Нужин, не возражало и Министерство высшего образования РСФСР. Так что создали оргкомитет и взялись за дело, а ректор утвердил список будущих жильцов, которым, то есть нам, предстояло работать на кирпичном заводе и на заводе железобетонных изделий.

Именно в этом и заключалась главная идея: дом внеплановый, зато будем строить своими руками! И стали мы не только преподавателями, но еще и строителями. Я, например, на заводе ЖБИ изготовлял тяжелые железобетонные блоки, а будущий наш ректор и академик Александр Иванович Коновалов на другом заводе делал кирпичи.

Но самым трудным было доставать деньги и стройматериалы. Так как дом был внеплановый, деньги в бюджет под него заложить было невозможно, все стройматериалы были фондируемые, одним словом, строили мы его незаконно, партизанским методом. А денежки мы выпрашивали то у Минвуза, то еще где-то малыми порциями, и всякий раз, как только они заканчивались, стройка замирала.

Однажды, когда в очередной раз закончились деньги, я как член оргкомитета в составе целой делегации (куда входил и будущий ректор КГУ Александр Иванович Коновалов) под руководством проректора Николая Моисеевича Лазько отправился в Госплан РСФСР в надежде договориться о плановом финансировании строительства.

Принял нас зампредгосплана Алексей Петрович Лифатов, долго распекал нас, пригрозил даже судом. Но отвлек его от этого неприятного для нас разговора его сотрудник, который с криком «Срочно!» вбежал в кабинет и разложил перед Лифатовым лист ватмана с какой-то схемой.

— Вот здесь у нас баланс не сходится, — сказал он трагическим голосом, ткнув пальцем в какую- то клеточку, — что будем делать?

Как выяснилось из того, что мы дальше услышали, на ватмане была вычерчена в карандаше схема развития нашей легкой промышленности, причем, в итогах цифры по горизонтали должны были сопрягаться с цифрами по вертикали. Речь шла о планируемом производстве мужских рубашек.

— А насколько надо сократить производство, чтобы получить баланс? — спросил Лифатов.

Сотрудник назвал цифру, Лифатов стер в клеточке ластиком прежнюю, вписал новую, и тут я понял: надо бежать в магазин за рубашками, так как очень скоро они окажутся в дефиците. А в следующий раз в жертву бумажному балансу, скорей всего, будут принесены штаны… Одним словом, очереди в магазинах наш Госплан, безусловно, обеспечит. А еще я понял, что один и важных инструментов нашего социалистического планирования — это стирательная резинка!

Граненый стакан и запрещенные похороны экс-секретаря обкома

Ну а с нашей стройкой после долгих мытарств все закончилось благополучно, 5-этажный стоквартирный дом общей стоимостью 476 тысяч рублей был, наконец, построен и заселен. Удивительное явление в нашем плановом хозяйстве, и впоследствии о нем даже написал книгу проректор университета, участник строительства Владимир Степанович Кропотов. Называлась она «Что нам стоит дом построить…»

Я был счастлив, когда получил в этом доме долгожданную двухкомнатную квартиру, почти «хрущевку», общей площадью аж в 45 кв. м! Вот так и живу здесь по сей день.

Расширилась моя «жилплощадь» и на кафедре: я получил в распоряжение большой двухтумбовый стол. Но через какое-то время ко мне подселился… Салих Гилимханович Батыев, тот самый секретарь обкома КПСС, который напутствовал меня, когда я отправлялся работать в прокуратуру Столбищенского района.

Салих Гилимханович, второй секретарь обкома, потом многие годы председатель Президиума Верховного Совета Татарской АССР, сейчас о нем бы сказали «президент республики». Видимо, он не сработался с новым руководством обкома и через некоторое время его отправили на пенсию. До того, однако, будучи еще формальным главой республики и имея ученое звание доцента, Батыев по совместительству заведовал некоторое время нашей кафедрой. Узнав его поближе, я увидел, что человек он добрый, широкой души и благожелательный. Особенно импонировала мне его доступность: любой человек мог напрямую позвонить ему по телефону, который был известен, и очень часто Салих Гилимханович сам снимал трубку, не дожидаясь, пока это сделает секретарь.

Эту его черту я припомнил много лет спустя, выступая на заседании научно-консультативного совета при Конституционном суде Республики Татарстан, когда рассматривался вопрос о доступности, открытости правосудия. Речь зашла и об открытости других органов власти, которая является одним из принципов нашей Конституции. Вспомнил, как недавно хотел встретиться по делу с одним из наших руководителей, выпускником юридического факультета, когда-то сдававшим мне экзамены. Позвонил по телефону, но ничего не получилось, его референт сказал: «Если я вас без разрешения соединю, меня уволят!»

Постепенно я так привык к Салиху Гилимхановичу, что даже стал иногда над ним подшучивать. Так, однажды, когда он собрался ехать на какой-то завод, чтобы вручать грамоты передовикам производства, я незаметно положил в его портфель граненый стакан и крышку от графина.

Позже он, смеясь, рассказывал:

— Собрался народ, я в президиуме собрания раскрываю портфель и вместо грамот вынимаю стакан, за ним — крышку от графина. Стою и ничего чего не понимаю. В зале хохот. И тут до меня дошло — это проделки Ба-а-риса!

Так он меня почему-то называл, протяжно: Ба-а-рис.

Уж как меня бранил за это мальчишество мой учитель Николай Андреевич Волков! И поделом.

Так вот, поскольку его стол перешел к новому завкафедрой, я поделился с Салихом Гилимхановичем, уступив ему правую тумбу своего стола. Увы, ненадолго. Довольно скоро он умер от опухоли мозга. И мне тяжело об этом вспоминать, но что было, то было: на похороны не пришел ни один сотрудник Президиума Верховного Совета, не явился никто из обкома КПСС. Потом прошел слух, что запретили. У гроба на кладбище выступили только двое: сосед Батыева по даче и я. Даже памятник ему поставили за счет семьи… До сих пор не пойму, как можно было так поступить с этим человеком!