Путешественники видели в русской жизни что-то азиатское, потому что такой она и была
Из книги востоковеда-татарофила о влиянии татар на жизнь русского народа. Часть 32-я
Известный российский востоковед-тюрколог, доктор исторических наук, профессор РАН Илья Зайцев 5 лет назад подготовил к изданию книгу Сергея Аверкиева (1886—1963) «Влияние татар на жизнь русского народа», которая была выпущена в Казани тиражом всего 100 экземпляров. С разрешения Ильи Зайцева «Реальное время» опубликовало эту монографию, разделив ее на 30 частей. Авторский текст книги на этом закончен — осталось лишь приложение под названием «А.И. Некрасов. Татарская культура в древнерусском быту. XV—XVI вв.». Публикуем вторую часть этого приложения. Справку о А.И. Некрасове см. ниже.
Текстильные и металлическое производства были, прежде всего, товаром, ввозимым татарами в Россию. Исследование русских одежд, утвари и оружия говорит об этом совершенно определенно. Так, например, летопись рассказывает, что кашинский князь Василий Михайлович был одет в терлик — татарскую верхнюю суконную одежду в виде узкого халата с талией. Иван Калита в своей духовной отказал своему сыну Ивану пояс с капторгами, то есть с металлическими бляшками; и самое слово, и подобные пояса до сих пор существуют у калмыков. Дмитрий же Донской в своей духовной 1389 г. упоминает «пояс золот татаур», то есть с металлическими концами. Надо думать, что подобные татарские изделия начали выходить также из рук русских мастеров, судя по имени одного из последних: Макар. Кожаные изделия с оттисками назывались басманными, что по-татарски означает битые, чеканные (басманами назывались в Москве сухари с оттисками на них, местность, где были провиантские склады, называется Басманной, — прим. авт.). Басма, как узорчатый чеканный металлический лист, получила широкое распространение по полям окон XV—XVII веков, причем рисунки этой басмы дышат Востоком. От татар русские получили зипуны (зубун — узкая домашняя одежда до колен), колпаки (высокие меховые шапки), бязь (бумажную ткань), наконец — башмаки.
У Бориса Годунова в его гардеробе был азям — татарская верхняя одежда до колен. Во время дождя русские носили емурлук (татарский ягмурлук); воротники с запонами назывались аламами (татарский халом); кармашки пояса — тузулуками; мягкие сафьянные сапожки — ичетыгами; остовы седла — арчаками. На шлемах русские в XIV—XV вв. носили еловци (татарский елоу — флаг). Мы знаем, что у Даниила Галицкого оружие было татарское. Самое слово кинжал или, как говорили в древности, кончар, является исковерканным татарским ханджар. Расширение сабли внизу русские вместе с татарами называли елман.
Однако в этих явлениях одежды, утвари, вооружения, особенно в тканях не всегда вскрывается ясно время заимствования и происхождения вещи; так например, башмаки появились лишь в XVII в., восточное же вооружение проникало к нам и до татар. Наконец, последние могли быть лишь передатчиками от иных народов; так, броня из дощечек юшман, известная у татар под названием юмшан, представляет персидскую джоушан. Популярный пластинчатый доспех древности — бахтерец ведет свое происхождение из более глубокой Азии. Лишь кропотливое и разностороннее изучение различных фактов и предметов поможет нам разобраться в относительном отатарчении России в XV—XVI вв. Бросим взгляд на некоторые явления декоративного искусства этой эпохи.
Известно, что изразцы в русской архитектуре и декорации получают сильнейшее распространение в XVII в. как в Москве, так, особенно, в Поволжье. Но они в достаточной мере были в ходу еще в XVI в. Раскопки показали, что керамическая изразцовая декорация, это излюбленное украшение стен на Востоке, откуда оно пришло и на Запад, было известно русским еще в домонгольской Киевской Руси. Следует подчеркнуть, что позабытое, почти исчезнувшее декорирование пышным цветом распускается именно с XVI в., даже, как увидим, со второй половины XV в., то есть в момент наибольшего культурного сближения с татарами. С другой стороны, Золотоордынские раскопки показали, что изразчатое декорирование стен было у татар в широком употреблении. Однако одно сближение эпох и общих культурных явлений недостаточно; но можно указать и сблизить отдельные памятники и художественные формы.
В захолустном городке по верхней Волге Угличе до сих пор стоит так называемый дворец царевича Дмитрия, сосланного в Углич Борисом Годуновым в царствование Феодора Иоанновича в середине 80-х годов XVI века (Дмитрий Угличский и Московский (1582—1591) — царевич, младший сын Ивана IV Грозного и его седьмой жены Марии Нагой. В 1584 г. отправлен с матерью в Угличский удел. Погиб при неясных обстоятельствах, — прим. сост.). На самом деле дворец был выстроен по крайней мере на столетие ранее (здание, называемое «дворцом царевича Димитрия», построено в 1480-м — начале 1490-х гг. Дворец принадлежал угличскому удельному князю Андрею Большому, — прим. сост.). Еще в XV в. Углич как захолустье служил местом политической ссылки, которая для князей (как и для царевича Димитрия) иногда называлась «уделом». В 1446 г. Дмитрий Шемяка (Дмитрий Юрьевич Шемяка (1420—1453), князь галицкий и углицкий. Участвовал с братом Василием Косым в династическом споре за великое московское княжение с Василием Темным, — прим. сост.), известный своей близостью к татарам, сослал в Углич московского князя Василия Темного вместе с его женою. Можно думать, что уже тогда в Угличе существовала какая-то княжеская усадьба; кроме того, следует помнить, что Углич был удельным городом и имел своих князей. Относится ли дворец к первой половине XV в.?
Обычно полагают, что он выстроен в 1460-х годах, но существует мнение, что постройка может относиться лишь к 1480-м годам, когда русские научились от итальянцев прочной кладке здания из кирпича. В некоторых формах и украшениях дворца можно видеть влияние Новгорода, в других — Востока, но никак не Москвы. Конечно, только подробное изучение памятника на месте дает точный ответ на вопрос о его происхождении. Мы же здесь обратили внимание лишь на его декоративный изразчатый пояс. Его узор (рис. №1) (здесь и далее оригинальный иллюстративный материал отсутствует, — прим. сост.) состоит из соприкасающихся кругов, вверху заостренных сердечком. Внизу эти круги пересечены цепью опрокинутых дуг, на пятках которых насажены трилистники с усиками, заполняющие пространство внутри кругов в их верхней части, то есть вышеупомянутом сердечке. Соприкосновение кругов, трилистников, концы сердечек и усиков снабжены и даже прерваны кружочками или шишечками; трилистники внутри сердечка, а также таковые же между последними имеют типично восточную искривленную форму. Словом, перед нами типичная арабеска с сердцеобразными щитами, с вереницей опрокинутых дуг, с соединением геометрических форм с растительными, теряющими природный организм, с тонкой ланцетовидной листвой. В книге профессора Ф.В. Баллода на таблице 24 мы находим, правда, не тождественные формы, но сходные мотивы и тождественную композицию изразчатого фрагмента (вероятно, А.И. Некрасов имел в виду одну из книг Ф.В. Баллода о Золотой Орде: «Старый и Новый Сарай, столицы Золотой Орды (результаты археологических работ летом 1922 года)» (Казань, 1923) или «Приволжские Помпеи» (М., 1923), — прим. сост.).
Не повторяя всего предыдущего, мы вполне вправе предположить татарское воздействие, так естественно прежде всего распространявшееся по Волге. Быть может и самую архитектуру в ее формах и особенно кладке следует отнести на счет татар; также весьма возможно, что памятник старше 1480-х годов. Если последнее верно, то и другую керамическую декоративную деталь Угличского дворца следует отметить, именно, вереницу маленьких колонок с шарообразными утолщениями посреди; она появляется затем на ряде московских архитектурных памятников XV—XVI вв., начиная с 1482—1490 годов.
К эпохе более поздней, именно к 1494 г., относятся замечательные псковские изразцы церкви Георгия со Взводу (так в тексте. Вероятно, имеется в виду Церковь Георгия со Взвоза — православный храм в Пскове, возведенный предположительно в XV в., — прим. сост.), найденные внутри церкви под штукатуркой. Один из них (рис. №2) особенно типичен своим восточным характером. В типично восточном щите в виде миндалины с килевидным заострением вверху представлен едущий всадник, быть может, татарин; плохая работа затрудняет детальную аналитику. От щита, образованного стеблем, отходят мелкие стебельки и отростки с листочками и цветочками; некоторые из этих листочков имеют кривые кончики, на что следует обратить особое внимание и с чем мы еще встретимся далее; давно этот орнамент был назван «мелкотравчатым» и связан с воздействиями на русскую культуру Востока. Теперь мы можем утверждать, что этим Востоком были татары. В книге профессора Ф.В. Баллода на таблице 14 дан фрагмент татарской керамики с овальной конфигурацией из мелкотравчатых усиков с шишечками и завитками по концам. Немногие фрагменты декоративной керамики Москвы средины XVI в., например, известного храма Василия Блаженного, возможно, при детальном изучении также обнаружат восточные черты. Несомненные восточные мотивы керамики XVII в. уже лежат вне пределов интересов нашей настоящей заметки.
Не менее замечательно воздействие татар на русскую деревянную резьбу, которая получает широкое развитие в первой половине XVI в., в поделках разного рода. В то время как для воспроизведения архитектурных форм и украшений необходимо было приглашение мастеров из Орды, в мелких поделках художественной промышленности достаточно проникновения предметов производства. Мы уже приводили имя мастера Макара, делавшего пояса в ордынском вкусе. Среди деревянной резьбы можно отметить такие извития арабескового стебля (рис. №3), что только достоверное происхождение может установить русское, а не татарское или, вообще восточное производство. Рядом с извитием стебля следует отметить его пересечение в виде плетенки с овалами и спиралями с излишками по концам и трилистниками (рис. №4). Эти же и другие мотивы мы находим в ту же эпоху на металлических памятниках, в том числе на уже вышеупомянутой басме.
Наконец, несомненно татарские мотивы проникли в русские книжные украшения. С конца XV в. и до средины XVI в. в московских и отчасти северно-русских рукописях встречается тот мелкотравчатый орнамент, которому ближайшее соответствие мы находим в другом производстве на упомянутом выше псковском изразце 1494 г. Вместе с этими травами, стеблями и растительными усиками изображены часто тонкие изгибающиеся ланцетовидные листья; но в них есть одна деталь, до сих пор еще необъясненная: концы листов трепещут, извиваясь, как водоросли на волнующейся воде (рис. №5). Ни в прошлом русской орнаментики, ни в воздействиях Запада нельзя отыскать объяснений этого явления; вместе с тем оно предстает перед нами вполне сложившимся, откуда-то взятым и всегда соединенным с другими восточными деталями. Профессор Ф.В. Баллод на таблице 15 своего труда издал фрагмент керамики из Старого Сарая, содержащий рисунок листвы с дрожащими, как у водоросли, концами. Таким образом, странное и необъяснимое явление в украшениях большого количества русских книг первой половины ХVI в. находит себе объяснение. Кстати заметим, что сам керамический образец из татарской столицы имеет оригинальность, отличную от известной мусульманской орнаментики персов, турок, арабов и прочих.
Оставаясь на почве книжных украшений, мы должны отметить, что даже гравюра, в связи с книгопечатанием проникшая в Москву в средине XVI в., не обошлась первое время без арабески, как типично восточного украшения. Но подробное рассмотрение этого интереснейшего воздействия Востока на русскую культуру мы даем в особом очерке (вероятно, речь идет о труде А.И. Некрасова «Книгопечатание в России в XVI и XVII веках» (М., 1925), — прим. сост.).
Для нас достаточно было указать те общие явления культурных отношений и те детали быта в его художественном облике, которые ясно рисуют нам, как подчинялась русская жизнь татарскому началу, под его возбуждением обновляя свой облик и цивилизуясь. Общие впечатления западных путешественников ХVI—XVII вв. от русской жизни, как от чего-то азиатского, татарского, вовсе не были лишь плодом невежества «образованных» людей, а проистекали и от истинного положения вещей, хотя бы и при неправильной их квалификации.
От составителей:
«Публикуемая заметка А.И. Некрасова, которую сам автор называет «этюдом», была обнаружена в фонде историка Ильи Бороздина, хранящемся в архиве РАН. Ученые были знакомы, скорее всего, еще со времени учебы на историко-филологическом факультете Московского университета; позже оба состояли в таких организациях, как МОГАИМК, РАНИОН, ВОКС, Госиздат и ряд других. Вероятно, А.И. Некрасов передал текст И.Н. Бороздину для публикации в журнале «Новый Восток» в конце 1920-х гг., однако он не был опубликован, так как журнал прекратил существование в 1930 г.».
Справка
Алексей Иванович Некрасов родился в Москве 7 марта 1885 г. в семье педагога. В 1904 г. окончил 5-ю Московскую классическую гимназию и поступил в Московский университет на историко-филологический факультет. Окончив его в 1909 г. по специальности «история русского искусства», в 1910 г. он был оставлен для приготовления к профессорскому званию по кафедре истории и теории искусства. В личном деле А.И. Некрасова — сотрудника Московского отделения Института истории материальной культуры (МОГАИМК) указано, что с 1909 по 1914 гг. он преподавал русский язык в частных женских гимназиях Е.Д. Юргенсон (учрежденная Ю.П. Бесс) и Е.Е. Констан. Тогда же А.И. Некрасов стал принимать участие в работе Славянской комиссии Московского археологического общества, Московского общества литературы и искусства, Общества любителей древней письменности, Общества древней письменности и искусства и ряде провинциальных научных обществ. С 1910 г. по 1917 г. преподавал в Институте Московского дворянства для девиц благородного звания имени Императора Александра III.
Первые опубликованные работы А.И. Некрасова «Погребальные урны по Оаксаке» и «Несколько слов о лицевых списках жития Ефросинии Суздальской» относятся к 1910 г. В дальнейшем он активно публиковал свои труды, написав более 180 статей и монографий, а знание немецкого, французского, английского и итальянского языков позволило ему печататься и в зарубежных изданиях.
Из-за научных разногласий со своим учителем, профессором В.Н. Щепкиным, А.И. Некрасов был вынужден сдавать магистерские экзамены в Петербургском университете. В 1914 г. после защиты магистерской диссертации, посвященной книгопечатанию в России в XVI—XVII вв., он вернулся в Московский университет в качестве приват-доцента и стал читать курсы по византийскому и русскому искусству, по истории орнамента художественной промышленности.
С 1913 г. А.И. Некрасов начал преподавать общую историю и теорию искусства в Московской консерватории, в 1917 г. получил звание профессора по отделению искусствоведения. Удивительная работоспособность позволяла ему совмещать написание статей, чтение докладов и участие в археологических съездах, музейную деятельность, практическую работу со студентами по обследованию памятников архитектуры и чтение лекций в различных учебных заведениях даже в разных городах. С 1917 г. он числился профессором по кафедре искусствоведения в вузах нескольких городов: Москвы, Твери, Нижнего Новгорода, Костромы, Иваново-Вознесенска. Вот только ряд занимаемых А.И. Некрасовым должностей, который он перечисляет в Curriculum vitae для МОГАИМК: заведующий отделением искусствоведения, председатель кафедры искусствоведения, заведующий производственной практикой историко-этнологического факультета, заведующий археолого-этнографическим музеем (включенным в структуру факультета) в Московском I университете; заведующий отделом древностей Румянцевского музея (1918—1919), профессор Московского Высшего технического училища (1921—1926), заместитель декана Костромского университета, заведующий Костромской консерваторией (1919—1922), профессор Костромского педагогического института; заведующий отделом искусствоведения Костромского музея местного края, Комитетом по охране памятников и отделом художественного образования Костромского Губпрофобра (1921); профессор Политехнического (1921—1924) и Педагогического (1922—1923) институтов Иваново-Вознесенска, научный сотрудник Госиздата (1923—1924) и т. д. Именно он ввел в систему обучения историков искусства обязательную практику — поездки для обследования памятников искусства и музеев вне Москвы, нередко лично их возглавляя.
Такая напряженная работа не помешала ученому в 1921 г. защитить в Московском университете диссертацию на тему «Ксилографический орнамент первопечатных московских книг». В эти же годы А.И. Некрасов становится членом Российской Академии истории материальной культуры (РАИМК, затем ГАИМК), Российской академии художественных наук (РАХН, затем ГАХН) (1923—1929) и действительным членом Научно-исследовательского института археологии и искусствознания Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН) (1921—1931) по разделу искусств.
Деятельность А.И. Некрасова во второй половине 1920-х — 1930-е гг. была не менее насыщенной. Помимо преподавательской и музейной работы в ряде вышеуказанных заведений он становится научным сотрудником Облплана ЦПО (1924—1926), Госплана (1926—1927), Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (ВОКС), профессором Института новых языков, заведующим кафедрой истории искусства Института кинематографии (1934—1938), членом ученого совета по литературе, языку и искусству Наркомпроса. В это же время он участвует в работе Общества изучения русской усадьбы (ОИРУ).
В 1931 г. гуманитарные факультеты были выделены из Московского I университета и преобразованы в Институт истории, философии и литературы (МИФЛИ), в котором А.И. Некрасов продолжил преподавание на искусствоведческом отделении. В 1936 г. по представлению МИФЛИ он был утвержден в ученой степени доктора искусствоведения (русское искусство) без защиты диссертации. Параллельно работал в Третьяковской галерее, где некоторое время выполнял обязанности ученого секретаря и заведовал Кабинетом архитектуры (1930—1934). В мае 1934 г. Кабинет был передан в ведение Всесоюзной Академии архитектуры, куда перешел и А.И. Некрасов, периодически работая в Третьяковской галерее консультантом.
В 1937 г. в жизни ученого начались неприятные перемены. В немалой степени этому способствовала тематика изучаемых им проблем, в частности, древнерусское искусство, отождествляемое с религиозной мыслью. В сентябре он ушел из Третьяковской галереи, вызвав критику в свой адрес со стороны руководства за «ненужный академизм». В характеристике, данной А.И. Некрасову для ИИМК в апреле 1938 г., несмотря на признание его значимости как искусствоведа, появляется фраза «В методологическом отношении — ученый старой школы, весьма далекий от марксистского понимания изучаемых явлений».
19 апреля 1938 г. А.И. Некрасов был арестован по 58-й статье и приговорен к 10 годам заключения. Ему были инкриминированы «террористические настроения», участие в антисоветской буржуазно-националистической организации искусствоведов, которая занималась вредительством и имела целью установление фашистской диктатуры. Срок отбывал в лагерях Воркуты. В условиях лагерного режима работал архивариусом, читал курс лекций по архитектуре на курсах Воркутинского угольного комбината по повышению квалификации архитекторов и строителей; помимо этого, работал над книгами «Теория архитектуры» и «Московское зодчество. К 800-летию Москвы».
В 1948 г. А.И. Некрасов был освобожден из заключения, жил в подмосковном Александрове, где работал внештатным консультантом Александровского музея и занимался исследованием памятников города и окрестностей. 10 февраля 1949 г. ученый был повторно арестован за то, что приехал к семье в Москву, и выслан в Новосибирскую область. Там он работал на общественных началах консультантом Райпромкомбината художественно-промышленных керамических изделий. 25 сентября 1950 г. А.И. Некрасов скончался в селе Венгерово, где и был похоронен. В 1956 г. уголовное дело было пересмотрено и прекращено за отсутствием состава преступления.
Трудно переоценить вклад А.И. Некрасова в науку. Его статьи и монографии определили новый метод изучения истории архитектуры. Один из крупнейших отечественных историков искусства, он стал родоначальником московской школы искусствознания. По его книгам училось несколько поколений искусствоведов и архитекторов. Большое количество его трудов, к сожалению, до сих пор не опубликовано, хотя изложенные в них взгляды ученого не потеряли актуальности и в настоящий момент.