«Пусть божественный свет прольется на наши могилы»: сталинский террор глазами суфийского шейха

Обыденное дело шакирда

В новой колонке я хотел поделиться с читателями мыслями о своей книге, совсем недавно увидевшей свет. Она называется «Исламская поэзия в эпоху Сталина. Сборник стихов Кыяметдина ал-Кадыйри». Эту книгу мы с коллегами готовили к изданию с 2013 года, и мне хотелось бы рассказать, чем она важна. Тем более что здесь уважаемый читатель может скачать ее полностью.

Во время работы с архивом Габделхабира Яруллина, имама мечети «Марджани» в Казани в 1967—1993 годах, мне в руки попала небольшая рукопись со стихами на татарском языке. Внимательное чтение рукописи показало, что передо мной дневниковые записи, составленные в эпоху сталинского террора суфийским шайхом Кыяметдином ал-Кадыйри (Кыям Кадыров, 1882—1953), одним из ярких деятелей советского ислама.

Кем был автор? Как эта рукопись оказалась у Яруллина? О чем писал суфийский шайх во время репрессий?

Чтобы ответить на эти вопросы, потребовалась уйма времени. Еще больше — чтобы расшифровать и установить точный текст стихов. Дело в том, что татарские поэтические тексты обладают своей ритмикой и правилами жанра. Эти правила влияют на орфографию и даже на чтение отдельных слов. Поскольку все это суперсложно и я в поэзии полный профан, то мне очень помог мой давний друг Ильхам Гумеров, выступивший научным редактором издания. В свое время Ильхам абый защитил диссертацию о поэзии Гали Чокрыя (1826—1889), а сейчас возглавляет Центр письменного и музыкального наследия в ИЯЛИ АН РТ, одно из крупнейших хранилищ татарских рукописей в нашей республике.

Надо сказать, что написание стихов в среде российских мусульман было делом обыденным. Еще со студенческой скамьи многие шакирды пробовали перо в сочинении религиозной, бытовой поэзии и, конечно, же в любовных стихах (мәгъшукънамә). Кто-то из них стремился достичь идеала в поэтическом творчестве. Таково, например, богатое наследие Гали Чокрыя — с точки зрения поэтических правил его стихи безупречны. Другие же авторы не заботились особо о строгом следовании шаблонам, а видели в поэзии средство передачи внутренних переживаний и саморефлексии.

Собственно поэтический сборник Кыяметдина ал-Кадыйри относится к сочинениям второй группы авторов. Перед нами не изысканный образчик проникновенной поэзии, а полигон для эксперимента с исламской литературной традицией, помноженной на личный опыт автора. Что же может быть интереснее для историка, чем такое сочетание? Здесь стоит заметить, что, к сожалению, такого рода бытовая поэзия в целом остается у нас недооцененной в качестве массового источника о мировоззрении людей, умевших писать, а также об артикуляции ключевых категорий в обществе (представления о достоинстве, совести, родине и отношениях между людьми). В целом есть над чем еще поработать.

Кем же был автор?

В самом тексте рукописи автор называет себя «Кыям Гафури», или просто «Кыям», и сообщает целый ряд интересных деталей о своем детстве. Он пишет, что чуть было не умер младенцем из-за болезни. Он провел какое-то время на берегах реки Кондурчи в районе Нурлата и затем учился в медресе «Кизляу» — знаменитом центре суфийского братства «Накшбандийа» в Татарстане. Потом была Казань и учеба в медресе «Мухаммадия». В своих стихах Кыяметдин прославляет своих учителей и подробно пишет о том, кто и что преподавал в начале XX века. Между 1906 и 1918 годами он работал учителем на фабрике Акчуриных в Ульяновской области. Из его стихов становится ясно, что в какой-то момент уже при большевиках Кыяметдин оказался в тюрьме, где его посещали лишь самые близкие люди.

Бар иде бер заманнарда зиндандагы битләрем.
Еглый-еглый яза идем хатыныма хатларым.
Бар иде таш зиндан эчрә (бик) ямансу чакларым.
Шул чакларда, якын дустым, сездән башка күрмәдем.

Было время, что я провел в темнице.
Роняя слезы, писал я письма своей супруге.
Была грустная пора, проведенная в каменной темнице.
В ту пору кроме тебя, мой близкий друг, никого я больше не видел.

Благодаря знаниям другого моего товарища, Ильнура Миннуллина, нам удалось установить дальнейшие подробности жизни автора. Согласно данным ОГПУ, Кыям Кадыров родился в деревне Сауш Тюлячинского района. Уже в 1920-е годы он числился среди опасных суфийских «ишанов» и даже попал в лагерь. В самом деле, в некоторых версиях цепочки суфийской преемственности в Татарстане фигурирует имя Кыяметдина ан-Нурлати, под которым, видимо, следует воспринимать нашего автора. В 1940-е годы Кыям Кадыров стал имамом в мечети «Марджани» и даже издал фетву с призывом сражаться против немецких фашистов. После войны следы имама терялись.

Подробности последних лет жизни Кыяметдина ал-Кадыйри удалось обнаружить моему ученику Мансуру Газимзянову. Во время работы в архиве Ростова-на-Дону он случайно нашел автобиографию Кадырова, составленную в 1953 году. В целом она подтверждает наши знания из других источников, хотя в официальной автобиографии на русском языке Кадыров решил упустить любое упоминание суфийских связей и обучение в медресе «Кизляу». Оказывается, что последние несколько лет он служил имамом в мечети Ростова-на-Дону, а в 1953 году приехал в Казань и, скорее всего, здесь скончался.

Портрет Габделхабира Яруллина из его архива

Рукопись стихов ал-Кадыйри сохранилась случайно: автор отбывал срок в лагере вместе с Габделхабиром Яруллиным, другим выпускником медресе «Мухаммадия», большим любителем старой татарской литературы. Судя по всему, они подружились, и Кадыров подарил свои стихи Яруллину. По иронии судьбы Яруллин тоже стал имамом в мечети «Марджани», но уже в 1967 году.

Когда книга стихов Кадырова уже вышла из печати, мне посчастливилось найти сразу несколько великолепных портретов Кыяметдина хазрата. Все они ранее хранились у Джаруллы Юсупова (1880—1975), одного из старейших членов Духовного управления в Уфе. Юсупов и Кадыров, оказывается, были близкими друзьями. Скорее всего, в богатейшей библиотеке Юсупова должны были быть личные письма Кадырова и, может быть, какие-то его произведения, но, увы, после смерти Юсупова почти все его наследие пошло прахом: библиотека была растаскана, дневники сожжены, даже старинный кирпичный дом и великолепный плодовый сад, в котором Юсупов преподавал религию односельчанам, были уничтожены. Это потрясающая несправедливость, поскольку Джарулла Юсупов был личностью уникальной для истории ислама в России: он занимал важные посты в религиозной системе с 1913 года до своей смерти в 1975 году. Я не припомню другого такого долгожителя в истории российского ислама. Вышеупомянутый имам Габделхабир Яруллин называл его в своих воспоминаниях «ходячей историей» («аяклы тарих»). Остается лишь надеяться, что так же, как в случае с Кадыровым, какие-то записи Юсупова еще удастся обнаружить в составе других частных библиотек и архивов.

Портрет Кыяметдина ал-Кадыйри из архива Джаруллы Юсупова

А стихи-то о чем?

Стихотворный сборник Кадырова лишен какой-то ясной структуры. Автор явно писал стихи не для публикации, а для себя, это была форма саморефлексии. Тем интересны его записи, ведь мы так мало знаем о внутреннем мире мусульман России. Вот что Кадыров написал 9 апреля 1935 года:

Дияләр: язма шигыреңне, гомерегез бушка үтәр!
Мин күргән хәсрәтләремә кем түзәр, сабырын итәр?
Мәүлам илһам кылса иде, язмасмы идем күбрәк.
Шигырь укып күңелем ачсам, киңәймәсме күкрәк?
Тарихи дәвердән үтү өчен кирәк бер чара.
Гыйбрәтләнмәк тиеш булыр һәр күргәннән барча да.

Говорят: не пиши стихов, пройдет жизнь зря!
Кто стерпит то горе, что я видел, кто выстоит?
Дал бы Господь мне вдохновенье, писал бы еще.
Если прочту стих в удовольствие, не станет ли шире душа?
Чтобы прожить век, нужен свой подход.
Каждый должен учиться у увиденного.

Ни в одном месте Кадыров не пишет о политических событиях того времени напрямую. Более того, автор настаивает на терпении (сабырлык) как ключевой категории. Только терпеливые попадут в рай. Задачу суфиев Кадыров видит в благочестивом уединении и постоянном поминании Аллаха. Если большевики несут с собой конец света, то мусульмане должны с достоинством предстать перед своим Творцом.

Әй мөэминнәр, шөкер итик, бу хәл — ислам нигъмәте,
Сабыр итик һәр эштә, без — пәйгамбәр өммәте.
Бәлаләр(г)ә сабыр итү — әнбияләр сөннәте,
Сөннәтене әда итсә, ул пәйгамбәр өммәте.

Мусульмане, будем благодарны, ведь беды — милость ислама,
Будем терпеливы во всем, мы — община пророка.
Терпеть испытания — наследие пророков,
Ведь община пророка бережет его наследие.

Где-то, конечно, эмоции брали свое. Ведь под каток сталинских репрессий попали близкие Кадырову люди, его учителя и наставники. Вот что он пишет о гибели Кашшафа Тарджимани, заместителя муфтия в Уфе:

Әй газизем, сәгый иттең Аллаһ өчен дин юлында,
Каһарман, тик нәгърә итеп булдың корбан, Тәрҗемани.
Милләт вәкиле булуың сыйфат илә Тәрҗемани,
Милләтнең теләген үтәп, син аталдың Тәрҗемани.

Друг мой, ты старался на пути религии ради Аллаха,
Герой, ты стал жертвой, Тарджимани, испустив истошный крик.
Будучи истинным сыном народа, Тарджимани,
Обрел ты имя Тарджимани, сослужив добрую службу народу.

Преимущественно этический характер стихов может смутить историков. В такой поэзии почти невозможно видеть обычный резервуар для фактов. В поэтических строках я предлагаю видеть отражение мировоззрения автора и его стремление отразить собственную индивидуальность (шахсийа) с помощью традиционных литературных форм и жанров.

Әй сандугач, син сайрыйсың, зикер итеп Аллага,
Син сайрысың, мин ялварам, үзем сөйгән Мәүлага.
Әй сандугач, син бер мәхлук, Аллаһның сөйгән кошы,
Зикер әйтеп сайравың Аллаһны сөйгәнгә охшый.

Соловей, ты поешь, поминая Аллаха,
Ты поешь, а я обращаюсь к любимому Господу.
Соловей, ты творение, любимая птица Аллаха,
Твое пение, подобно зикру, выдает любовь к Аллаху.

По моим ощущениям, в традиционной татарской религиозной литературе образы природы, плодового сада (бостан) и животных тесно переплетены с вероубеждением и мироощущением мусульман в Центральной России. Стихи Кадырова в этом отношении имеют множество предшественников и отдают эхом в поэзии, приведенной Фатхелкадыйром Бабичем в его энциклопедическом труде по исламскому вероубеждению «Борһане тәүхид» (Душанбе, 1968):

Тирә як тулган агачлар, чәчәкләр, гөлләр, ямь-яшел яфрак.
Килә кәефем алга вә артка, сикерәм яшь куян төсле.
Чүмам уйга, моңланам, җырлыймын сандугач төсле.
Димен, кем соң боларны монда чәчкән һәм үстергән?
Су сибкән кем боларга, шундый гүзәл тәрбия иткән?
Сырлана күңелем шунда, уйлыймын, фикерлим көн-төн.
Иям баш бер Ходага һәм күңелдә дөрли ут-ялкын.
Иман нуры тарала шунда бөтен гәүдәмә.
Диям дә, Аллаһу әкбар! Егылам Раббыма сәҗдәгә.

Кругом полно деревьев, цветов и роз, зеленых листьев.
Настроение меняется, прыгаю, будто заяц.
Ухожу в раздумья, грущу, пою, словно соловей.
Говорю: «Кто же посадил это все и вырастил здесь?
Кто поливал их водой и вырастил такую красоту?»
Сердце щемит, думаю, размышляю день и ночь.
Склоняю голову лишь пред Творцом, в моем сердце горит огонь.
Свет веры освещает все мое тело.
Говорю: «Аллах велик!» и падаю ниц пред Творцом.

Прекрасная иллюстрация такого вероубеждения — фотография вышеупомянутого Джаруллы Юсупова в его саду, служившем одновременно мечетью на открытом воздухе и медресе для его учеников.

Фото Джаруллы Юсупова в его саду

В исламе есть представление о естественности религиозного состояния (фитра). Глядя на одухотворенные лица красивых людей со старых фотографий, читая этическую поэзию, невольно думаешь об этой естественности как ключевой категории внутреннего мира образованных мусульман. Особенно ярко, конечно, эта категория проявляется в эпоху кризисов и испытаний. Может быть, и поэтому тоже нам так важно сегодня понять, чем был «советский ислам» на уровне личности, а не на уровне кабинетов и высоких трибун.