«В начале 30-х годов на нашу семью начали «наезжать» — тогда было принято решение бежать в Казань»

Русско-японская война, визит московского комиссара и вынужденный побег в Казань

— Рушан Галяфович, ни для кого не секрет, что род Шамсутдиновых дал много известных личностей Татарстану. Хочу попросить вас поближе познакомить нашего читателя с историей ваших предков.

— Родственники по отцовской линии — выходцы из крестьян Апастовского края — дед Гайнутдин Шамсутдинов и бабушка Бадрижамал, которые поженились в конце XIX века и покинули это место. У них были братья, сестры, все они отправились на Урал, в город Надеждинск, чтобы начать новую жизнь. Сейчас этот город носит название Серов, в честь героя СССР, знаменитого летчика-испытателя, погибшего в 1940 году. В этом уральском городе, на разных металлургических заводах, дед работал рабочим. Одновременно занимался разведением лошадей для поставки на эти заводы. Тогда ведь не было тракторов, автомобилей — все проблемы с перевозом решались за счет тяговой силы.

— А его супруга чем занималась в это время?

— Как обычно: рожала детей, занималась домашним хозяйством. К слову, родила она 10 детей, но выжили из них только шестеро, среди них был мой отец. Условия такие были, медицина не та… Все-таки царское время.

Наступил 1905 год. Мой дед Гайнутдин воевал на русско-японской войне, а бабушка, даже когда он был на фронте, ездила к нему. Тогда уже железная дорога была. Во время русско-японской войны, дед опять же смотрел за лошадьми, чтобы животные были в порядке, здоровые, чтобы были вовремя подкованы. Да-да, за этим следили не только кавалеристы — был специальный человек. Мой дед разводил лошадей и после окончания войны, благо условия позволяли.

На удивление, с приходом советской власти мою семью не трогали. Более того, они стали довольно зажиточными и смогли позволить себе построить большой двухэтажный дом. 48 окон — представляете? Этот дом арендовали несколько человек, в том числе фотограф Ногель — все фотографии той эпохи были сделаны им. А еще был один немец-мороженщик, который тоже у них арендовал помещение, поэтому в доме находилось еще и кафе.

В один прекрасный момент, в 1921 году в город прибыл московский комиссар с мандатом Ленина, который объявил, что пришло время восстанавливать металлургические заводы, пришедшие в негодность за время Гражданской войны. Мой дед со своими братьями отправился в казахские степи, он сам выбирал лошадей — а их нужны были тысячи, чтобы наладить тягловую службу на этих заводах.

Но потом, в начале 30-х годов, на них уже начали «наезжать» — слишком, мол, богатые. Плюс, на носу — коллективизация… В этот момент было принято решение уехать в Казань, продать этот огромный дом с землей. К слову, нашелся новый покупатель, который заплатил только половину оговоренной суммы. К счастью, этого хватило, чтобы из множества домов они выбрали тот, что был в два раза меньше и находился на улице Захарьевской (Каюма Насыри). Этот дом (1856 года постройки) принадлежал мулле Исанбаеву, который служил при Апанаевской мечети. К слову, здание и сейчас живо и здравствует, и я в этом доме живу и работаю.

Донос на «чуждые элементы» и скрипки по образцу Амати

— Почему выбрали именно Казань? Решение было продиктовано желанием вернуться на родину?

— Ну, знаете, это же своя нация, близость к корням. Именно в этот период, в 30-е годы, усилилось давление на религию, начали сносить церкви, мечети…

— Как развивалась история после переезда?

— Один из братьев моего отца как раз закончил военное училище по специальности «связист», а вот остальным туговато пришлось — они поступили на рабфак (рабочий факультет) учиться, но их оттуда отчислили. Как это получилось? Из Надеждинска пришло письмо-донос от дочери приказчика, что в советском учреждении не должны учиться некие «чуждые элементы». И моего отца, его брата и сестру выгнали из учебного заведения. В дальнейшем состоялся суд, на котором выяснилось, что мой дед был сыном батрака, который работал на немецкого помещика в Апастовском крае, и благодаря этому их восстановили — все-таки советская власть следила, чтобы самым бедным крестьянам и рабочим были открыты все пути для учебы.

А у этой дочери приказчика судьба сложилась плохо, потому что, как говорят, не рой другому яму — сам туда попадешь: много раз замужем была — один муж повесился, другой спился, третьего арестовали и расстреляли. Эта дочь приказчика играла вместе с моим отцом в детстве. Он мало говорил на эту тему — по характеру молчун был.

Перед войной, в тридцатые годы, мой отец поступил в автодорожный техникум и дальше пошел по этой профессии: работал инженером на автотранспортных предприятиях, был начальником автоколонны, работал главным инженером автотранспортного управления — все было связано с этим, вплоть до самой пенсии. Его брат Исмай в это же время учился в музыкальном училище. Дело в том, что наша бабушка, Бадрижамал, сама на многих инструментах играла: на скрипке, на гармони, кубызе…

— Она сама этому научилась?

— У нее был природный дар, она сама освоила инструменты еще в детстве, будучи деревенской девушкой, крестьянкой. И все дети у нее росли на фоне этой музыки, поэтому все они умели играть на музыкальных инструментах. Профессиональное образование получил только Исмай, но тем не менее на скрипке, домре, фортепиано другие играли очень хорошо: и мой отец, и дядя. У них были свои скрипки очень хорошего качества (сделанные по технологии Амати). Они и сейчас сохранились: темно-коричневого цвета, и звук у них качественный. Немецкие скрипки, сделанные на совесть еще в XIX веке.

Немецкие блиндажи из русской березы, медаль «За отвагу» и родство с Каюмом Насыри

— А в военные годы как складывалась судьба?

— Наступил июнь 1941 года, и первым на фронт уехал самый старший, Басыр, он всю войну был связистом, участвовал в боевых действиях, был контужен и его комиссовали. Закончил войну в звании капитана. Про эти годы он много не рассказывал. Говорил лишь то, что война — страшная штука, ужасная. Моему дяде Исмаю в первый годы войны пришлось очень тяжко: он оказался на ленинградском фронте. В страшные морозы 1941 года в окопе отморозил пальцы на ногах, которые ему ампутировали в госпитале…

Вот что он мне рассказывал: «Мы в окопах находились месяцами: никаких бань, по колено в воде. Представляешь, из подмышек доставали вшей, бросали в костер, и они трещали». Вот настолько солдаты были в запущенном состоянии. В отличие от наших, немецкие окопы, блиндажи были чудом архитектуры. Немцы очень любили березу нашу — это настолько твердое дерево, что даже если снаряд попадет, то блиндаж еще может сохраниться, и те, кто внутри, тоже могут сохранить свою жизнь. Сверху в несколько скатов еще земля. Так что это было хорошее укрепление. Дядя говорил: «Когда мы штурмом брали их окопы, блиндажи, то там был порядок. На столике бутерброды, кофе горячий. Наши блиндажи, окопы страшные и загаженные: тут же туалет, тут же мы и спим — в общем, российская безалаберность и разгильдяйство».

Потом, после госпиталя, Исмаю посчастливилось встретить земляка, комиссара, который занимался распределением солдат. Он помог ему получить санитарную машину. Он, говорит, я обращаюсь к нему на татарском: «Ради Аллаха, я шофер, дайте мне машину». В 1943 году случился эпизод, за который его потом наградили солдатской медалью «За отвагу». Вот, как он рассказывал:

«Сталинградский фронт, степь, с передовой в госпиталь едет полная машина с раненными. Тут в небе появился немецкий самолет «Юнкерс». Увидел санитарную машину с большим красным крестом на крыше и начинает атаку. Дядя резко затормозил, и бомба упала перед автомобилем. Самолет сделал следующий круг (скорость у него где-то километров 200—300), на сей раз я, говорит, скорость сбавил и начал ехать тихо-тихо, начинает бомбу бросать — я раз, и скорость прибавил; бомба взорвалась позади машины. Самолет пошел на третий круг. Ладно, говорит, была трофейная маскировочная сетка, которую я на ходу достал из под сиденья и мы быстро ее растянули и укрылись. Самолет потерял нас из виду. Покружился, покружился некоторое время и улетел».

Затем наступило мирное время. Когда мы подрастали, все мы учились в музыкальной школе по классу скрипка. Брат Инар и сестра Фарида потом поступили в педагогический институт на музыкальный факультет. Юран окончил Казанскую консерваторию.

— Еще один вопрос по поводу вашей родословной: действительно ли она переплетается с родом Каюма Насыри?

— Да, но уже по материнской линии Сагитовых. Был такой Сагит Мурза, военачальник, известный еще с XV века, со времен Казанского ханства, его историки хорошо знают, полководец, все битвы выигрывал. И по этой линии где-то через 14 поколений я родился.

У моего прапрадеда Сагит бин Ахмета аш-Шырданы (1741 — 1831) была дочь Фазиля, которая вышла замуж за имама-хатипа Абду Насыра (1797 — 1872), и родился Каюм Насыри (1825 — 1902). Мой прадед Мухаммед-Йусуф Сагитов (1830 — 1908), они были с Каюм Насыри двоюродными братьями.

У нас была общая коллективная фотография с Каюмом Насыри, но она не сохранилась. Художник Байназар Альменов сделал его портрет по описанию человека, который тесно общался с Каюмом Насыри. К слову, это изображение сейчас везде растиражировано. И если мы сравним Мухаммед-Йусуфа Сагитова и Каюма Насыри, то это будет одно и то же лицо. Скулы немного выдаются, у подбородка лицо узкое, щеки втянутые, глаза без эпикантусов, и уши у них одинаковой формы. В общем, если в целом смотреть, то можно сказать, что это практически один и тот же человек.