«В нашей избе, которая находилась посреди деревни, устроили сельсовет»

«Мы жили еще в своем доме, родном доме отца, следовательно, это было до погромного 1930 года. Этот год зловеще и необратимо маячил пока на горизонте», — вспоминал о своем детстве Ашраф Валиуллин, сын муэдзина из татарской деревни Старое Арсланово Буздякского района Башкирии. В этом эпизоде ему было где-то 6—7 лет, вокруг уже началась коллективизация. Из Старого Арсланово стали высылать кулаков, арестовали имущество и у отца маленького Ашрафа.

«В гостях»

Мама давно собиралась сходить в какую-то дальнюю деревню и обещала взять меня с собой. Возможно это была ее родная деревня Ламу.

И вот этот день настал. Встали рано, попили чай, мама захватила приготовленный с вечера узелок, и мы отправились в путь.

Два, казалось бы, незначительных момента, связанных с посещением далекой деревни, навсегда запечатлелись в моей детской памяти, и я часто вспоминаю о них: это посещение кладбища и то, как я своим поведением поставил маму в неловкое положение в гостях у ее знакомой. Сколько же мне было тогда лет?

...Я «отнялся» от груди, да еще мусульманином стал, значит, мне было уже больше пяти лет. Если добавить, что я родился в декабре, а сейчас лето, выходит, что мне было пять с половиной лет.

По проселочной дороге шли мы довольно долго. Мама время от времени справлялась, не устал ли я. Мне прогулка нравилась, и я бодро отвечал, что нет. Тем не менее раза два мы присели на короткое время отдохнуть.

Вскоре показалась деревня, куда мы держали путь, а в стороне от нее, помню, слева от нас, кладбище. Мы подошли к ограде. Мама развязала свой узелок, достала оттуда чистый платок, такой же белый, какой у нее был на голове, накинула его на спину, плечи, голову, и, как показалось мне, приняла особый, торжественно-благообразный вид.

Переступив с правой ноги и повторяя за мамой «Бисмилләир-рахмәнир-рахим», мы зашли на кладбище. Мама произнесла слова приветствия: «...И-и, бу йортларның әхелләре, сезгә Алла Тегаленең сәламе булсын!»

Не стану пытаться передать эти слова по-русски, ибо они в моем переводе потеряли бы свою присущую лишь родному языку характерную выразительность. А какие слова произносят при посещении кладбища верующие христиане и произносят ли они их вообще, я не знаю до сих пор, спрашивать об этом кого-либо не приходилось.

Большая часть могил на кладбище была без ограды. Покрытые зеленой травой холмики были обозначены каменными или деревянными столбиками с конусообразным верхом. Мама подошла к могиле за невысокой аккуратной деревянной решеткой, в которой буйно поднимался куст сирени. Здесь вечным сном спал отец или мать моей мамы (не запомнилось), то есть мой дедушка или бабушка. По-мусульмански скрестив ноги, мама села лицом на кыблу (юг), я сел рядом на пятки и, по примеру мамы держа ладони ракушкой перед лицом, повторял: «Бисмиллә-ир-рахмән-ир-рахим». Потом она вполголоса прочитала молитву и, как сейчас я понимаю, несколько сур Корана, закончив их знакомыми мне словами: «Аллаһ әкбәр!» Мы провели ладонями по лицам.

Никогда не забуду эти минуты. Светило ласковое солнце. Высоко в синем небе медленно проплывали небольшими островками светлые облака. Легкий ветерок нежно ласкал зеленую траву, любовно играл листьями сирени над могилой. Было тихо. И в этой необычайной тишине лишь заунывно-задушевный мелодичный голос мамы, читающий суры Корана, казалось медленно растекается над могильными холмами, осторожно огибая их. Уж не такие ли минуты воспеты в чудесных стихах Бунина:

«Плывут узоры туч прозрачною фатою,

В пустынных небесах высоко над землей.

И все кругом светло, все веет тишиною,

В природе и в душе — молчанье и покой».

Кажется, что это все было недавно. И сейчас у меня перед глазами могила с сиреневым кустом за скромной оградой, мама в белом платке, так и слышится ее музыкальный напев.

После кладбища мы направились в деревню, к маминой родственнице, которая радушно встретила нас: «И-и-и, нинди зур егет булган», — сказала она про меня и шутливо добавила:

— Ничек килдең, үзең атладыңмы, әллә әннәң күтәреп килдеме үзеңне?

— Мин үзем, — ответил я стеснительно, чувствуя внутреннее беспокойство, как бы мама на проговорилась о том, что лишь недавно я перестал быть «грудным» и стал «тәтәй малай».

Хозяйка стала хлопотать у печки, что-то помешивая в котле, поставила самовар, постелила на нарах скатерть из клетчатого материала, какие в деревнях женщина (в том числе и моя мама) ткали сами на хитроумных самодельных станках.

Вскоре на медном подносе появился и горячий, пышущий паром самовар с веселым чайником на конфорке.

Чтобы легче было понять дальнейшее, несколько слов о татарской кухне. В те времена татары для семьи и гостей готовили некое рассыпчатое кушанье: мука, поджаренная на масле или сале, разбавленная водой. Называлось такое блюдо — талкан, или иначе боламык. Для домашних животных — кур, овец, коз, а также собак, готовилась густая мучная болтушка с добавлением отрубей и других пищевых отходов. Такая болтушка получалась рассыпчатой и тоже коричневого цвета. Мы называли ее «эт боламыгы», то есть для собаки. Внешне он мало отличался от обычного талкана, которым питались люди, на первый взгляд, разумеется.

Итак, мы расположились у скатерти, мама приняла свою обычную позу — села, сложив ноги калачиком, а я — слева от нее, подогнув ноги в коленях и опираясь на пятки.

Хозяйка наложила из котла на большую, круглую чашку рассыпчатое кушанье и поставила перед нами. Когда она отошла за ложками, я, наклонившись к чашке, выпалил:

— Әни, әни, бу эт боламыгымы?

Мама резко толкнула меня в бок локтем, хозяйка подошла и, наградив меня многозначительным взглядом, разложила перед нами ложки. Маме, конечно, было очень неудобно и она, подавляя смущение, быстро-быстро о чем-то заговорила с хозяйкой.

Мама не ругала меня, лишь позже по поводу моего неуместного вопроса сказала, что «аш алдында алай сорашырга ярамый, улым, гонах була». Она сознавала, что в нашей семье, сколько я помню, такое блюдо почему-то не готовили, и предложенный нам в гостях талкан (он оказался таким вкусным) я фактически видел впервые.

Вечерело. Наполненный свежими впечатлениями день приближался к концу. Мама не могла себе позволить пропустить вечернюю молитву и стала готовиться к намазу. Легли мы спать рано, чтобы спозаранку отправиться в обратный путь.

Ограбление

До сих пор мне не верится, что в нашей глухой, заброшенной, забытой людьми и самим богом беднейшей татарской деревне Старо-Арсланово (западная часть Башкирии), были кулаки. Да еще такие кровожадно-злые, вооруженные обрезами, какими они нам запомнились из произведений советских писателей и по кинофильмам.

Но шли тридцатые годы. Проводилась так называемая социалистическая переделка деревни. Создавались колхозы. («Процесс пошел», — сказал бы Михаил Сергеевич Горбачев, будь тогда он у руля). Не могли оставаться в стороне от нововведений и активисты нашей нищенской деревни. Требовалось доложить верхам, сколько хозяйств раскулачено, разорено, сколько богатых семей выселено из своих домов, сослано в Сибирь.

Чыннанда: «Ни кылырсың, тотса мәскәүләр якаң? Как ты будешь отвечать там, тотса мәскәүләр якаң?» (Г. Тукай).

Возможно, буду не совсем объективным, но мне кажется, что в подобных ситуациях представители моей национальности обычно проявляют излишнее рвение. Может, это следствие присущих нашему народу обязательности, исполнительности, трудолюбия и привычки доводить начатое дело до конца.

А может, это узость ума, отсутствие единства и дружбы в мыслях и действиях. Вечная боязнь: как посмотрит на это Москва и что она скажет? Скорее всего, и то и другое, слившееся вместе и превратившееся в национальную черту нашего характера (невольно позавидуешь евреям!). За примерами нет даже надобности возвращаться в годы тридцатые.

Достаточно вспомнить, с какой старательностью, каким злорадством, усердием и возмущением, смешанным с ликованием, односельчане выселяли родителей и семью Мусы Джалиля, едва узнав о том, что он попал в плен к немцам. А сколько зависти ближним, грызни между собой, нетерпимости друг к другу мы наблюдаем сейчас?!

В нашей деревне «раскулачиванию» подверглись семья муллы и семья мезине (муэдзина), то есть моего отца, так как новая власть враждебно относилась к служителям религии. Нетерпимость к духовным лицам власть не скрывала, даже закрепила конституционно. «Не избирают и не могут быть избранными монахи и служители церквей и религиозных культов», — гласила Конституция РСФСР 1918 года (раздел IV, статья 65 — «ч»).

Семью муллы выселили в баню, а мы, помнится, нашли приют в какой-то полуразрушенной, покосившейся, заброшенной избушке, где никто не проживал. Все домашнее имущество, даже несчастную баню (?) и приусадебный участок отобрали.

В нашей избе, которая находилась посреди деревни, устроили сельсовет. Отца арестовали и посадили на 5 лет.

Из чего же состояло «богатство» «раскулаченной» нашей семьи? И моего отца-мезине, посаженного в тюрьму. Об этом я узнал из справки, присланной по моему запросу из МВД Республики Башкортостан (№3/8-м-6902-В от 23.08.1996 года). Привожу ее полностью.

«Опись

Имущества жителя деревни Арсланово Буздякского района БАССР

Валиуллина Мирсаяфа на момент раскулачивания.

1. Изба деревянная — 1. 100 рублей.

2. Баня деревянная — 1. 15 рублей.

3. Надворные постройки — 1. 8 рублей.

4. Плуг железный — 1. 5 рублей.

6. Лошадь — 1. 60 рублей.

7. Домашняя утварь».

Тяжело даже представить, как можно было бы вести обыкновенное крестьянское хозяйство без перечисленного самого необходимого имущества. Однако раскулачили, так как отец был служителем религии.

Сохранилось ли в моей детской памяти из этих горестных для нашей семьи дней что-нибудь?

Очень немногое. Хорошо помню, как мы с мамой оставляли наш дом, оголенный, совершенно пустой. Явился какой-то грозный дядя и потребовал, чтобы мама отдала ключи и чтобы мы покинули дом.

У меня в руке был агач төпсәсе (маленький пенек-корешок дерева, похожий на какую-то зверушку), которым я играл. Выходя за дверь, я с силой швырнул свою игрушку на пол в направлении угла избы. Грозный человек, который держал в руках ключи, прикрикнул на меня, что-то вроде «цыц!», выругался и даже топнул ногой. С моей стороны это было, наверное, выражением детского протеста против совершаемой по отношению к нам несправедливости.

Помнится мне еще, как мама затем частенько ходила в нашу, теперь уже ставшую чужой, избу убираться, подметать, мыть полы и каждый раз брала меня с собой. Видимо, тянуло к себе ее родное семейное гнездо.

Бедная мама! Как только терпело твое сердце, как оно, наверное, обливалось кровью, как это было невыносимо тяжело и унизительно.

Между тем время шло. Закончился грозный, тяжкий 1930-й год, принесший нашей семье непоправимое горе, незабываемые переживания, слезы. Пошел и не менее тяжкий 1931-й. Наступил 1932-й. Где в это время находились члены нашей семьи? Сколько лет было каждому из нас?

Шестидесятилетний папа второй год отбывал незаслуженное наказание где-то в Белебее или Уфе.

Мажит абый после окончания педтехникума в городе Белебее работал в одной из школ района учителем. Ему было в 1932 году 26 лет.

Раисе апе шел 21-й год, и она находилась в Средней Азии, в Таджикистане.

Вторая половина семьи, мама — 49 лет и больная после перенесенной оспы, глубоко несчастная всю последующую жизнь бедная наша Марьям тата (19 лет) и я продолжали жить в родном Старом Арсланове в упомянутой приютившей нас чужой избушке.

Мне к концу года, то есть 1 декабря, исполнялось 8 лет, это означало, что в сентябре я должен буду пойти в школу.