«Узнав про Бездну, Щапов говорил студентам: «Ну вот вам и деятельность!»

Публикуемые ниже материалы касаются, главным образом, 1) событий в с. Бездне, Казанской губернии, 2) казанской панихиды по убитым в с. Бездне крестьянам и 3) А.П. Щапова, общественного деятеля и преподавателя русской истории в Казанском университете. Силен в них и местный колорит; тем не менее это не лишает их значения общего, т.к. своим содержанием они обнимают явления всероссийского масштаба. Научная литература давно уже оценила события в с. Бездне как одно из самых ярких проявлений крестьянской борьбы в России в 60-х годах прошлого столетия; равным образом и личность А.П. Щапова, особенно в наше время, ставится на ряду с выдающимися деятелями России той эпохи. Это и дает нам полное основание объединить результаты наших архивных разысканий летом 1926 года под вышеуказанным заглавием.

Богатое собрание исторических источников — архив III отделения канцелярии его величества заключает в себе и дело бакалавра казанской духовной Академии А.П. Щапова. Это «дело» состоит из собственноручных бумаг Щапова и подлинных материалов тех учреждений и лиц, которые были творцами этого дела. Материал рисует нам 1) ту социально-политическую обстановку, в которой находился Щапов в Казани, и ту классовую борьбу, в которой были слишком на виду «возмутительные» действия преподавателя Казанского университета; 2) эти же материалы рисуют нам вполне отчетливо и взгляды Щапова на злободневные вопросы социально-политической действительности.

Материалы первой группы чрезвычайно удачно дополняют «Воспоминания» мирового посредника Крылова, которые положены в основу освещения событий в с. Бездне в исследовании Игнатович, и архивные материалы Государственного Совета, изученные Попельницким.

Деятельность казанского губернского комитета об улучшении быта крестьян известна уже из «заключения» губернатора Козлянинова на проект, в котором устанавливается, что крестьяне попадут в условия «стеснительнее прежнего», которые могут только «расстроить, а не улучшить их быт», что крестьянин будет работать на помещика «более прежнего».

Тот же Козлянинов в приводимом нами письме дает прекрасное обоснование этих тенденций дворянства: «совершенное отсутствие сочувствия к освобождению крестьян, т.к. большинство дворян, устроившее службой свое состояние», — «самые вредные и упорные поборники старины, упрочившей их состояние». Дворянство было «в неприязненном положении к ученому сословию, чиновничьему и купеческому», а вместе с тем и к крестьянству. Собещанский, чиновник особых поручений Мин. внутр. дел, дает аналогичную оценку положения: крестьянская свобода в проекте дворян была «пустым звуком», а самый проект был значительно консервативнее «Положения о крестьянах».

Между тем ожидания крестьянства простирались на помещичьи земли и леса, господские выпуски и выгоны и даже на хлеб в господских амбарах. Столкновение казалось неизбежным. И оно началось прежде всего расправами, экзекуциями и ссылками крестьян, о чем красноречиво повествует приводимое нами «донесение полковника Ларионова».

Интересные для историка детали в освещении безднинского расстрела и казанской панихиды вносят бумаги Козлянинова и Собещанского, противопоставляя и подчеркивая взглядам дворянства взгляды общества и крестьянства, даже с некоторой долей предпочтения последним перед первыми в целях охранения государственного правопорядка и общественного спокойствия. Эти же материалы служат средством для анализа позиции Щапова и правдивости его показаний.

Более богата содержанием вторая группа материалов — о А.П. Щапове. Как историк и общественной деятель А.П. Щапов приобрел общероссийское значение несмотря на то, что его взгляды и деятельность были в противоречии с господствующими направлениями как в либеральных, так и в некоторых революционных кругах. С 1917 года интерес к А.П. Щапову пробуждается особенно сильно. Доступность архивных материалов особенно импульсировала разыскания новых источников о нем для освещения его научной и революционной деятельности. Публикуемые ниже материалы не заканчивают этих разысканий, но ярче освещают нам личность Щапова, его общественно-политические взгляды и его место в революционной обстановке 60-х годов XIX века.

Еще в Казани Щапов вошел в подпольную революционную деятельность, о чем ясно свидетельствует его старинный друг и знакомый в женевском журнале за 1876 год «Вестник Правды»: узнав про Бездну, Щапов говорил студентам: «Ну вот вам и деятельность! Вы только собираетесь заводить по деревням своих агентов, закупаете шрифты и достаете литографские станки, а жизнь-то бьет своим обычным ключом». «Большее участие принимал он в организации воскресных школ, которые подчас представляли собой очаги для политической и революционной пропаганды и подготовки, как об этом свидетельствуют письма Муравского и «процесс воскресников». К революционной работе не остался он безучастным и в Петербурге; несмотря на свое поднадзорное положение и длительную болезнь, он принимает участие в составлении прокламации «к раскольникам», чтобы пополнить ею серию прокламаций, составленных Шелгуновым, Чернышевским и Михайловым. Влияния Щапова из Казани распространились на Вятку, Пермь, Нижний, Сибирь и др. города. Сенатор Жданов, найдя в 1863 г. у арестованных в Вятке студентов «в высшей степени возмутительную» лекцию Щапова об общине, воскликнул: «Боже мой! сколько погибло молодежи от неуменья останавливать ее и не преследовать таких людей, как Щапов». Между тем культурное и революционное молодое поколение, старалось отдать должное Щапову в их политическом воспитании и революционной его деятельности как агитатора-пропагандиста, ставило его в один ряд с героями 14 декабря 1825 г.

Бумаги, принадлежащие перу Щапова и находящиеся в его «деле» в архиве III отделения, могут быть разделены на две категории: а) записки его лекций, научные заметки и выписки из источников и б) бумаги общественного и революционного значения. К первой категории относятся отрывки лекций о придворном быте во второй половине XVIII ст., об административном управлении в XVIII в., о декабристах, выписки из бумаг Г. Державина, А. Радищева и др. Все это было изъято из большого тюка с его рукописями, доставленными в III отделение вместе со Щаповым из Казани. Рукописи были сильно перепутаны при обыске и в таком виде доставлены были в Петербург; большую часть из них Щапов получил обратно, а указанные нами были приложены к делу как вещественное доказательство. Из них мы помещаем заметки о народных движениях и декабристах, как наиболее цельные по смыслу отрывки.

Вторая категория его собственноручных бумаг заключает в себе «показание» Щапова о казанских событиях, письмо Александру II о реформе государственного строя и отрывки лекции «О конституции». Последняя опубликована нами в 1926 г. целиком, письмо Александру II печатается впервые и лишь из показания Щапова нам был известен один отрывок в статье Попельницкого, который приводит его из рапорта Собещанского. Но этот отрывок далеко не самая существенная часть показаний Щапова.

Из бумаг, не принадлежащих перу Щапова, но касающихся его, обращают на себя внимание указанные выше письмо Козлянинова и выписка из донесения Собещанского. Интересно и мнение воинствующего реакционера митрополита Филарета о письме Щапова Александру II, в котором мы видим попытку вскрыть вредное для правительства направление взглядов Щапова. Играя словами, не входя в существо мысли Щапова, митрополит, в тон резолюции Александра II, порицает Щапова, видя в нем врага господствующего государственного и социального строя. Отметим и интересные материалы, доставленные в III отделение жандармским полковником из Перми в начале 1862 г.: стихотворение «А.П. Щапову» и копия речи на панихиде; копию речи в печати не воспроизводим, т.к. она отличается от опубликованной в «Красном Архиве» лишь стилистически, но, не сомневаясь, можно утверждать, что эта копия писалась со второго подлинника, о котором читаем в «показании» Щапова. Среди прочих документов этого дела отметим переписку о Щапове с III отделением министра внутренних дел Валуева, министра просвещения Головнина и госпитального начальства, которая вскрывает мелкие, но существенные детали о времени пребывания Щапова в столице и о высылке его в Сибирь.

Эти материалы вполне позволяют нам выяснить политические взгляды одного из пионеров социалистического направления в начале 60-х годов XIX в. Его глубокие исторические познания прошлого России и в особенности крестьянства, живое участие в общественной жизни и критическое отношение к различным направлениям общественной мысли при его живой, восприимчивой и деятельной натуре создали в Щапове не только знатока истории народа, но и борца за его лучшее будущее.

Провозгласив на панихиде демократическую конституцию как идеал в социально-политической борьбе ближайшего будущего, он проявил себя сторонником демократического государственного устройства, как мог его представить себе деятель, всецело проникнутый интересами трудовых классов населения России, и в особенности крестьянства. Его политический демократизм проявился очень сильно в письме к царю, где он, не касаясь функций самодержавной власти, дает вполне ясное понятие о царе царствующем, но не управляющем, если не сказать еще больше. Эта мысль и дала повод митрополиту Филарету в страхе воскликнуть, что при осуществлении проекта Щапова монарху нечего будет делать.

Бросаются в глаза чрезвычайно оригинальные мысли Щапова о народном просвещении. Идеи всеобщего обучения, профессионального образования, и особенно с сельскохозяйственным уклоном, идеи всесловности, приоритета общественной инициативы, пропаганды и введения специальных налогов на нужды просвещения, наконец, идея политического значения просвещения — все эти принципы Щапова в вопросе о просвещении нашли себе чрезвычайно полное выражение в письме к Александру II. Однако эти взгляды нельзя назвать окончательными, т.к. позже Щапов еще более их углубил, выдвигая на первый план в преподавании опыт и рисуя прообраз школы фабрично-заводского ученичества нашего времени.

Изложенные в письме мысли Щапова об областности и федерации, о народосоветии и самоуправлении, о выборности администрации и ответственности ее, о военном и сословном строе, о гласности и других гражданских свободах не являются новыми, за исключением проекта реформы цензуры. Все это было не один раз высказано, как в исторических работах, так и публицистических, но в вопросе о цензуре Щапов идет значительно дальше своих современников, выдвигая ответственность только автора и лишь перед выборном судом.

Но более серьезного внимания заслуживают мысли Щапова по экономической политике. Под влиянием отраженной в русской журналистике европейской экономической мысли преимущественно консервативного направления, Щапов на первый план ставит необходимость экономического развития провинции. Для этого необходимы всесословные земские банки и кредитные компании, для этого нужно устранить вред экономической централизации, которая не дает возможности развития в должной степени провинциальной торговле, сельскому хозяйству, ремеслу и промышленности. Со всей «крестьянской» концепцией Щапова, развитой в вопросах социальных и политических, его экономические взгляды чрезвычайно гармонируют, но находятся в большом противоречии с господствующими течениями экономической мысли как представителей промышленного капитала, так и представителей пролетарского социализма. Крестьянский социализм звал Щапова больше к Сисмонди, чем к Сен-Симону и Фурье. Программа Щапова по экономической политике, данная в письме к Александру II, дает возможность говорить об экономических взглядах Щапова в 1861 г. уже с большей определенностью.

Печатаемые ниже записки Щапова о характере народных движений, которые он именует «инстинктивно-революционными» и «буйно-энергическими», в которых отсутствует в полной мере «разумно-сознательное начало», уточняют еще более взгляд Щапова на значение их в борьбе с существующем строем, а вместе с тем косвенно намечают и роль революционной интеллигенции в этих движениях, задача которой сводится к борьбе с анархичностью народных движений за это «разумно-сознательное начало, но не только предварительно, а и в процессе развития этого движения». Но рядом с этим «показание» Щапова о панихиде по своему тону и смыслу противоречит только что сказанному, что надо объяснить исключительно тактикой подсудимого на допросе.

Публикуемый материал вносит поправки в некоторые доводы Лучинского, например, о времени представления письма и показания о панихиде, что им неправильно отнесено к июлю месяцу 1861 г., о взятии Щапова на поруки Baлуeвым, чего вовсе не было. Служба Щапова в министерстве внутренних дел была больше в интересах надзора за ним, что и указывается в одной из справок III отделению в ноябре-декабре 1861 г.: «Щапов, состоя ныне в ведении министерства, не на службе, но так сказать под надзором, занимается работами по раскольничьим делам». Донос А.Н. Муравьева на Щапова по поводу его книги «Земство и раскол», направленный Долгорукову в начале декабря 1862 г., не имел никакого значения на дальнейшее пребывание Щапова в столице, т.к. высылка его была решена уже в июле месяце 1862 г. Что может навести на изыскания, это — записка Валуева в III-е отделение от 1 марта 1863 г., в которой он настойчиво требует высылки Щапова из столицы «для предупреждения могущих быть вредных последствий от связи его (Щапова) с неблагонадежными людьми». Тут уже, видимо, явилось, иное подозрение, чем то, по которому он привлечен был к допросу в «процессе 32-х» по оговору Ничипоренко.

О перемене с Анги на Иркутск Щапову из Сибири хлопотать не надо было, т.к. вследствие письма Щапова к Головнину и кн. А.А. Суворову, петербургскому генерал-губернатору, еще в 1863 г., Суворов вместе с министром просвещения Головниным добились у Долгорукова смягчения наказания Щапову, что следует из писем Головнина от 5/VII и 15/VIII–1863 г.

*Редакционная коллегия: доктор исторических наук И.К. Загидуллин (научный редактор), кандидат исторических наук И.З. Файзрахманов, кандидат исторических наук А.В. Ахтямова.

**Материалы по истории классовой борьбы в России в 60-х годах XIX века

Опубликовано в издании «Известия Общества археологии, истории и этнографии» (Казань, 1927. Т. 33. Вып. 4. С. 75–79)