Альберт Гимранов: «Прощайте, я надеюсь с вами больше никогда не увидеться»

«Всю жизнь хотел стать врачом — и стал им»

Альберт Гимранов — один из тех докторов, что попали в медицину вслед за своими родителями. Врачом-травматологом работала его мама, мальчик много времени проводил у нее на работе с раннего детства. Коллектив челнинской БСМП, в которой работала мать, хорошо его встречал и тепло относился к мальчику.

— А папа работал на КАМАЗе, туда было не попасть: проходная, строгая система. Поэтому в сравнении с отцовской работой мамина казалась дружелюбной и приятной. Так что у меня с детства особых вариантов не было: я знал, что буду врачом, — рассказывает доктор.

Когда Альберт учился в выпускном классе, он уже подрабатывал в БСМП санитаром по сопровождению. Просто развозить больных по отделениям было скучно, поэтому юноша освоил некоторые медицинские манипуляции — например, инъекции. Так что в медицине он попробовал все — от санитара до заведующего отделением. Он вспоминает:

— Я закончил очень хорошую школу — физико-математический лицей в Челнах. Мы с одноклассниками до сих пор общаемся. Они мне сейчас говорят: «Ты счастливый человек. Хотел стать врачом всю жизнь — и стал им». Хотя и они все в жизни состоялись: один из них работает в Оксфорде и даже был номинирован на Нобелевскую премию. Этот лицей был лучшей школой, которую можно было закончить в то время в Челнах, я до сих пор ему благодарен. Экзамены в институт удалось сдать очень хорошо — подготовка была отличная.

А потом химиотерапевт скажет: «Ах, она такая? Значит, она поддается вот таким лекарствам». Думаю, именно это — наше будущее

«Наши пациенты выздоравливают!»

На лечфак казанского мединститута Альберт поступил в 1991 году. Говорит, что в выборе специализации его помотало. Например, на 4 курсе очень тянуло к психиатрии. Но, поработав на практике в психиатрической больнице, юноша понял, что это слишком тяжело с моральной точки зрения, и решил, что эта стезя не для него. В итоге интернатуру прошел по общей хирургии, в Челнах. Но штатного места в БСМП для Гимранова на тот момент не нашлось, и тогда он решил уехать в Казань и пройти ординатуру по онкологии в республиканском онкодиспансере. Здесь он и остался работать в итоге — после ординатуры ему предложили место, которое молодой доктор с удовольствием и занял.

— В онкологии все по-другому, не так, как в психиатрии. И в маммологии в частности: потому что наши пациенты выздоравливают. Их можно лечить. Не скажу, что на 100% — в медицине такого вообще не бывает. Но за те 20 с лишним лет, что я работаю, очень сильно изменились подходы к лечению, развилась фармацевтика. Тогда мы радовались, что пациентка прожила 5 лет после операции, а теперь говорим и о 10, и 15 годах, и о гораздо больших сроках. И даже для метастатических пациентов есть целый спектр препаратов, назначая которые поэтапно, мы продлеваем жизнь надолго! Изменилось очень много! — объясняет доктор тот факт, что в итоге, несмотря на тонкую душевную организацию, оказался в такой драматичной специализации, как онкология.

Маммологический профиль выбрал для себя еще в ординатуре. Молодого доктора звали в химиотерапию, но он ответил: «Не состоюсь как маммолог — буду химиотерапевтом».

— Но в итоге остался в маммологии. Хотя очень уважаю химиотерапию, это классная специальность. Думаю, будущее онкологии — именно за ней. А работа хирургов когда-нибудь сведется к тому, чтобы забрать образец опухоли, чтобы наши морфологи смогли ее разложить и сказать: «Эта опухоль вот такая-то». А потом химиотерапевт скажет: «Ах, она такая? Значит, она поддается вот таким лекарствам». Думаю, именно это — наше будущее, — уверенно говорит Альберт Минусагитович.

Как формируются стереотипы

20 лет назад диагноз рак звучал как приговор. Но почему же тогда доктора и тогда, и сейчас утверждают, что это излечимая болезнь? Доктор объясняет: все просто. Раньше мы практически не слышали об успешных случаях излечения, потому что пациенту с самого начала не говорили диагноза. Считалось, что такие новости вызывают слишком сильный стресс и даже увеличивают риск самоубийств. И если лечение проходило успешно, человек просто не знал, что его лечили от самого настоящего рака. Этот диагноз пациент слышал, только когда врачи понимали: все, тут уже ничем не помочь. Тогда зловещее слово выплывало наружу. А если и пациент, и его окружающие слышали его только в самой терминальной стадии — стало быть, и стереотип в обществе сформировался соответствующий: рак — значит, смерть.

— У нас до сих пор наблюдаются пациентки, прооперированные лет тридцать назад, которые уверены, что рака у них не было, а была мастопатия и доброкачественная опухоль. Мы их не разубеждаем: если вам так легче, то пожалуйста, — рассказывает Альберт Минусагитович. — Тогда не было закона об информированном согласии, и мы скрывали от пациентки, что она болеет раком молочной железы. Это была табуированная тема. И даже когда я говорил пациентке, что у нее метастазы в легких и ее болезнь неизлечима, тогда на меня коллеги сурово смотрели и спрашивали: «Вы не боитесь, что она пойдет сейчас и покончит жизнь самоубийством»? Это был очень сильный стереотип… Году в 2005-м к нам в отделение приезжал психолог из Питера, проводил тренинг «Как сообщать неприятные вещи». Нас там заставляли моделировать ситуацию, когда мы сообщаем пациенту его диагноз. И знаете, как тяжело было переломить сложившийся стереотип поведения! Заставить себя в позитивном ключе говорить: «Да, у вас рак, вы неизлечимы, но у нас есть шанс продлить вам жизнь».

Но сегодня изменилось законодательство, и пациент в своей истории болезни обязан лично своей рукой подписаться под тем, что знает свой диагноз, понимает суть лечения и согласен на него. И каждый ординатор умеет говорить человеку, что у него рак. Даже медсестры понимают, что делать в той или иной ситуации. А еще порой при разговоре доктора с пациентом присутствуют штатные психологи РКОД.

— Есть пациенты, которые не могут выйти из момента отрицания: «Вы ошиблись, у меня не может быть рака». Но таких все меньше. В общем случае все укладывается в классическую психологическую модель: отрицание — гнев — торг — депрессия — принятие, — объясняет наш герой. — Мы знаем это и понимаем, как и в какой момент говорить с пациентом.

Чем раньше найден рак, тем больше шансов на выздоровление

Операция по удалению опухоли сегодня уже не такая, как двадцать лет назад. Все меньше ее травматичность, все меньше хирурги делают калечащих процедур с полным удалением груди. Однако, конечно, бывают случаи, когда этого не избежать. И при этом современные технологии позволяют порой сразу же сделать реконструктивную пластику молочной железы: на место пораженного органа поставить качественный имплант. Доктора сегодня умеют сделать так, что, если не знать об операции, сложно догадаться, что она была.

Доктор рассказывает: малоинвазивные операции все чаще удается делать в том числе и потому, что благодаря развитию скрининга и обследований сегодня в онкодиспансер попадает все больше и больше пациенток с первой стадией рака — их сегодня в РКОД 33% от всех диагностированных. И это много больше, чем в среднем по России. Альберт Минусагитович объясняет, как удалось добиться такой статистики:

— Есть разные способы диагностики болезней молочной железы: маммография, МРТ, УЗИ. Но только с помощью маммографии можно определить косвенные признаки опухоли, которая еще так мала, что ее саму нельзя зафиксировать. Это мельчайшие образования — кальцинаты, продукты ее жизнедеятельности. Но чтобы их заметить на маммограмме, нужно специальное образование. В РКОД три таких специалиста: их задача заключается только в том, чтобы одну за другой изучать маммограммы пациенток и находить самые ранние признаки рака. Потому что здесь действует общее правило: чем раньше найдено онкологическое заболевание, тем больше шансов его вылечить. Это нам и помогает.

И еще один благоприятный фактор, который помогает вовремя находить рак — диспансеризация. Для женщин старше 40 лет в это обследование включается маммография, потому что пик заболеваемости раком молочной железы — от 50 до 70 лет. В более раннем возрасте заболевают в основном те, кто находился в высокой группе риска по раку груди. Есть специальные критерии, по которым доктора определяют риск в случае каждой отдельной пациентки — анамнестические и генетические.

Альберт Минусагитович обращает внимание на то, что сегодня уже становится относительно доступным генетический скрининг человека на наличие мутаций, которые программируют те или иные формы рака. Есть клинические рекомендации, в соответствии с которыми есть даже группы пациентов, которым такое исследование рекомендовано, и тогда за него заплатит ФОМС. Все жестко зарегламентировано.

Всегда ли I стадия рака лучше, чем IV?

Прогноз заболевания зависит от параметров опухоли. Есть физические параметры — ее размер, наличие или отсутствие метастазов в лимфоузлах, отдаленных метастазов. Стадия рака выставляется в зависимости именно от этих параметров.

А есть понятие «молекулярно-биологический подтип опухоли»: из каких рецепторов и клеток она состоит, к каким препаратам чувствительна. На сегодняшний день, объясняет доктор Гимранов, успешность лечения зависит от того, есть ли чувствительность к той или иной группе препаратов. Бывает так, что люди с первой стадией, но с плохим биологическим прогнозом живут хуже и меньше, чем люди с четвертой стадией, когда уже есть отдаленные метастазы, но зато у которых более благоприятный молекулярно-биологический подтип опухоли.

Докторам в прогнозировании помогают высокие технологии. Альберт Минусагитович показывает нам программу, в которую заводятся параметры опухоли, возможности для лечения (перечень химиопрепаратов) и данные о пациентке (возраст, наличие или отсутствие менопаузы и т.д.). После того как в окошки забиваются необходимые данные, программа рассчитывает в процентах, каков прогноз выживаемости по этому случаю и на какое время. Мы варьируем параметры и видим, как сильно меняются прогнозы. Причем в сложных случаях применение химиотерапии добавляет добрую половину от всех шансов, которые безжалостная программа отводит пациентке.

Так что доктор в очередной раз подчеркивает: рак молочной железы — не приговор. И со временем ситуация становится все более оптимистичной:

— Когда я начинал медицинскую практику, химиопрепараты были еще не так широко введены в практику. И сначала было все непонятно, как это будет работать. Они еще и стоили феноменальных денег — 2,5 тысячи евро за одну инъекцию, а инъекций на один курс надо было 18. Поэтому если бы мы не входили в программу его клинических исследований, наши пациенты не смогли бы их получить. Это были баснословные деньги. Но наш центр в эту программу входил… Зато сейчас такая терапия уже доступна. Каждый год появляются все новые и новые препараты, с новыми свойствами. А когда заканчивается пятилетний период после ввода нового препарата, начинают появляться дженерики. И это, кстати, совсем не плохо. Исследования, которые сравнивали действие дженериков и оригинальных препаратов, показывают, что у них очень близкое действие. Так что с препаратами сейчас все проще, их очень много выходит на рынок.

Поэтому, объясняет доктор, он и считает медикаментозную терапию будущим онкологической практики. Здесь, кстати, не только «химия». Есть препараты для иммунотерапии, активно развивается таргетная терапия — это когда препарат направлен против конкретных молекул в опухоли и действует только на них.

Как казанские хирурги учились у итальянского отца маммологии

Но и хирургия сдавать своих позиций точно пока не собирается. Все равно есть опухоли, которые надо оперировать. Альберт Минусагитович объясняет, как изменяется подход к таким операциям с течением времени:

— В онкологии сейчас происходит постепенная деэскалация хирургического лечения. Раньше нам нужно было обязательно убрать молочную железу вместе с мышцами и лимфоузлами вокруг нее. Считалось, что только это позволит пациентке прожить долго. Но исследования доктора Веронезе, которого называют отцом современной маммологии, показали: во многих случаях нет разницы между тем, убрана грудь целиком или только опухоль, а оставшаяся часть подвергается лучевой терапии. Возможно, будет различаться количество рецидивов, но продолжительность жизни у таких больных будет одинаковой. Именно Веронезе организовал в Милане ведущий институт, изучающий онкозаболевания молочной железы, собрал в команду лучших онкологов со всего мира — и вот к таким выводам они там пришли. Так в нашей науке началась эра органосохранных операций.

Сегодня, как рассказывает доктор, при ранних стадиях можно сделать минимальную операцию, убрать опухоль через небольшой разрез. Потом остается передать пациентку коллегам-радиологам. То же и с лимфоузлами: врачи забирают только пару из них на исследование, и если в них нет метастазов, то остальные не трогают. На этом хирургическое лечение заканчивается. Так что не всем приходится делать большие операции, которые изнуряют и хирургов, и пациентов, потом требуют долгого периода восстановления…

Кстати, в 2016 году именно Гимранов во время конференции в Милане напросился в институт Веронезе на стажировку, и итальянцы, премного удивившись наглости онкологов из далекой северной страны, несколько лет бесплатно учили их современным методам и подходам в онкологической хирургии молочной железы. В их применении хирурги РКОД были первыми в России.

«Человек всегда хочет, чтобы за него кто-то все сделал»

Доктор утверждает: пациенток ему не жалко. А вот сострадания в его работе очень много. Альберт Минусагитович говорит: к своим больным относится как к партнерам, ведь каждое решение на пути к излечению принимается совместно.

— Самое сложное — побудить пациентку принять решение. Потому что человек всегда хочет, чтобы за него кто-то все сделал, — говорит наш герой. — А для этого главное — заставить пациентку проговорить вслух, что она болеет раком. Потому что только тогда приходит осознание проблемы и человек начинает думать, что делать дальше. Ведь если врач услышит от пациентки «Делайте, доктор, что считаете нужным», ему проще всего удалить ей грудь вместе со всеми лимфоузлами и отпустить с миром. Но этого ли ей надо? Я стараюсь всегда предложить варианты. Например, предлагаю сделать малоинвазивную операцию (если это возможно в данном случае) и объясняю женщине: потому что в таком случае меньше рисков, вы быстрее выпишетесь, и в идеале мы больше с вами никогда не увидимся в операционной.

Альбер Минусагитович признается:

— Моя любимая фраза, которую я говорю пациенткам: «Прощайте, я надеюсь с вами больше никогда не увидеться». Не потому что они плохие, а потому что я хочу, чтобы они жили. Поэтому ушли — и хорошо!

Доктор работает в онкодиспансере с февраля 2000 года. За это время врачи стали ставить больше диагнозов «рак молочной железы». Но наш герой говорит, дело не в том, что фатально выросла заболеваемость. Просто за это время увеличилась продолжительность жизни. Значит, и вероятность дожить до своего рака у людей выросла. Кстати, а вот смертей в процентах от заболевших становится меньше. И это еще раз подтверждает факт: медицина идет вперед и помогает людям! А ситуация в Татарстане, как говорит Альберт Минусагитович, по этим показателям выглядит куда лучше, чем в среднем по стране. Во-первых, спасибо высокой выявляемости, поставленной на поток в республике. Во-вторых, у нас все неплохо и с обеспеченностью препаратами, и с уровнем хирургии, самыми прогрессивными методами которой пользуются казанские хирурги.

Я стараюсь всегда предложить варианты. Например, предлагаю сделать малоинвазивную операцию (если это возможно в данном случае) и объясняю женщине: потому что в таком случае меньше рисков

«Рак — это всегда поломка генома»

Почему начинается рак? Доктор отвечает: всегда виновата поломка генома. Она может быть результатом соматической мутации (происшедшей в течение жизни) или герминальной (пришедшей вместе с родительскими генами). Кстати, среди причин рака молочной железы только 10% — это наследственность. Остальное — спорадические случаи, возникшие спонтанно.

А в ответ на вопрос о том, что может вызвать эту спонтанность, доктор качает головой: на 100% обвинять в возникновении онкозаболевания конкретный фактор невозможно. Но есть доказанные зависимости с ростом вероятности заболеть. Есть факторы, на которые мы можем повлиять; на которые мы повлиять не можем (как правило, генетические); и те, в отношении которых четких доказательств связи с онкозаболеваниями нет.

Как можно самостоятельно снизить риск рака груди? Например, уменьшить количество потребляемого алкоголя. Рекомендации ВОЗ гласят, что безопасно для здоровья пить не более 3 доз алкоголя в неделю (доза — это 180 мл вина, 0,33 л пива или 20 мл крепкого алкоголя). А вот что касается курения — возможно, больше 20 сигарет в день увеличивают риск заболеть раком молочной железы. Но конкретных доказательств и четко установленной зависимости пока нет. То же относится и к высоким психоэмоциональным нагрузкам, и к нарушению циркадных ритмов, и к использованию эстрогеноподобных веществ. Например, в креме для кожи порой содержатся и гормоны, улучшающие состояние кожи. А некоторые кремы от загара сделаны на основе эстрогена, так что всегда нужно внимательно читать этикетку.

Среди факторов, которые может контролировать человек, числится ожирение, особенно если оно развивается во время менопаузы. Вредна и гиподинамия: чтобы интенсифицировать обмен веществ и снизить риск онкологического заболевания, необходима физическая активность минимум трижды в неделю.

Четко доказанный фактор риска — лучевая терапия в подростковом возрасте, когда люди лечились от лимфомы и других пролиферативных заболеваний. Если молочная железа попадала в зону этой лучевой терапии, то средний срок наступления рака с большой вероятностью составляет около 10 лет. Риск очень высок.

Но в конечном итоге, как говорит доктор, этиология рака — самый большой камень преткновения для онкологов. Доподлинно невозможно сказать, что именно становится движущим фактором развития опухоли в каждом конкретном случае.

Не только жизнь спасти, но и красоту навести

— Когда я только начинал работать, — рассказывает Альберт Минусагитович, — пациентки хотели одного: выжить. Им было неважно, в каком виде они от нас уйдут. Теперь все изменилось. Теперь они хотят жить хорошо и оставаться красивыми, потому что понимают: все не так фатально. Только подумайте: в год через наше отделение проходят 3 700 пациенток. И если бы все они умирали, то зачем бы мы тогда нужны были? Естественно, они это понимают, видят опыт других своих «коллег» по заболеванию.

Поэтому многие просят сохранить им грудь или, если это невозможно, сделать правдоподобный протез. И это вполне возможно, причем в рамках ОМС. Но случаи бывают разные. Доктор приводит пример:

— Представьте себе цветущую, ухоженную, прекрасно выглядящую женщину 50 лет с миллиметровой опухолью. Она приходит ко мне и говорит: «Все, убирайте мне грудь, я хочу жить». Я отвечаю: «Посмотрите на себя в зеркало и представьте себе, что у вас нет груди. Куда мы будем двигаться дальше? Ведь можно сделать вам минимальную операцию и убрать только шишку, а попутно даже еще и форму груди улучшить». Ведь есть такое понятие — онкопластические операции, когда мы вместе с тем, что убираем опухоль, ремоделируем форму груди: подтягиваем ее, делаем аккуратнее.

Доктор показывает схемы того, как может измениться грудь после онкологической операции: с применением элементов пластической хирургии получается еще и эстетический эффект — подтягивание, улучшение формы. Более того, несмотря на то, что опухоль развивается только в одной груди, доктора в рамках ОМС делают симметризирующую операцию на вторую (чтобы эстетика была безупречной).

Но не всем можно сделать такую операцию. Однако даже после органоуносящей операции (когда удаляется грудь) тоже есть разные способы исправить эстетическую картину. Один из вариантов — срочная, одномоментная реконструкция, когда ткани удаленной молочной железы заменяются имплантом прямо во время первой операции. Вариант другой — отсроченная реконструкция, когда сначала удаляют грудь вместе с опухолью, потом под кожу вставляется экспандер, в него постепенно заводится вода, и когда кожа растягивается до нужного состояния, экспандер замещается силиконовым протезом.

Мы спрашиваем доктора: зачем все эти сложности? Зачем заботиться о красоте, если основная задача, которая стоит перед онкологом, — спасти жизнь?

— Нет. Нет, это не так! — убежденно восклицает доктор. — Есть же еще период реабилитации. И помимо того, что мы занимаемся хирургией, мы этим занимаемся и должны исходить исключительно из того, что хочет пациентка, нам надо сохранить качество ее жизни! Понятно, что у нас есть свои хирургические амбиции — было бы приятно классно что-то сделать и потом этим гордиться. Но кстати, если пациентка не хочет косметологических этапов — никто не вправе настаивать.

Кстати, доктор говорит, что желание или нежелание заниматься эстетикой не зависит от возраста. Бывают 80-летние дамы, которые не желают оставаться без бюста, а бывают 30-летние женщины, которые просят убрать грудь и оставить их в покое.

Просто очень обидно было бы терять ту систему, которую мы так долго и стройно выстраивали — когда пациентка приходила к нам и получала полный замкнутый цикл лечения, начиная от постановки диагноза, химио- и лучевой терапии, заканчивая операцией, реконструкцией груди и реабилитацией

Для реконструктивной хирургии в РКОД до сих пор использовали качественные немецкие импланты. На вопрос о том, чего в этом смысле ждать от сегодняшней ситуации, Альберт Минусагитович отвечает:

— Западные компании не прекращают поставлять свои фармпрепараты и медицинские изделия в Россию — одна за другой они заявили о своей этичной позиции. Разве что приходится теперь перестраивать логистические цепочки. Но с имплантами проблема не только в логистике: во всем мире испытывается нехватка медицинского силикона. Его делает только один завод в мире, он находится в США. У фирм, производящих импланты, еще до февральских событий стояла очередь за этим силиконом до августа. Сейчас поменяется цена на импланты из-за логистики, но я все равно надеюсь на то, что они будут закупаться. Может быть, будем искать другие варианты. Просто очень обидно было бы терять ту систему, которую мы так долго и стройно выстраивали — когда пациентка приходила к нам и получала полный замкнутый цикл лечения, начиная от постановки диагноза, химио- и лучевой терапии, заканчивая операцией, реконструкцией груди и реабилитацией.

«Когда у него в отделении лежишь — ты его просто любишь»

Альберта Гимранова многие называют лучшим доктором в республике по маммологическому профилю. Его пациентки от него в полном восторге. Например, Лариса Смолина, которой Гимранов делал уже две операции, говорит:

— Когда у него в отделении лежишь — ты его просто любишь. Забываешь о том, как тебе плохо. Знаешь, что придет на обход заведующий — и даже в порядок себя захочешь привести, подкрасишься, прихорошишься. Он идеальный доктор. Внимательный. Грамотный. Очень много знает. Очень умеет разговаривать и классно мотивирует. Когда он мне раскрыл диагноз, я ему сообщила: «Вы какую-то ерунду говорите. Вы ошиблись, у меня не может быть рака в 38 лет. Я не хочу лечиться». А он мягко меня спросил: «А жить ты хочешь?» Поговорил со мной. Объяснил все. Рассказал, какие возможны варианты лечения и операции. Что делать потом и каково мне будет. Все рассказал, честно и без обиняков. Так и получилось, и у меня ремиссия, и я совершенно спокойна. От него все выходили умиротворенными. Он просто лучший. Я с ним пошучу: «Альберт Минусагитович, вы же знаете, что я вас люблю?» А он краснеет и отвечает: «Ну ладно уж тебе…» Смущается всегда, как ребенок.

Слово «лучший» звучит в его адрес нередко. И когда спрашиваешь у него, амбициозный ли он и тяжела ли слава лучшего, он смущенно и мягко улыбается:

— Я не совсем понимаю, что такое «амбициозный». То, что я делаю, делаю не для себя, а для пациентки, которая становится моим партнером в этой работе. Конечно, я получаю от этого профессиональное удовлетворение, но прежде всего я стараюсь для них. Я хочу, чтобы та система, которая выстроена здесь, действительно помогала. В 2016 году, когда я стал заведующим, для меня было сверхидеей сделать так, чтобы здесь пациент получил полный цикл того, что ему нужно. Чтобы он всегда знал, какой шаг будет следующим. Чтобы при этом количество его походов в клинику было минимизировано — ну не надо ему лишней нервотрепки в очередях и дурных мыслей в голове. Мне удалось найти в этом единомышленников. Это и химиотерапевты, и кардиологи, и диагносты, и врачи поликлиники, и реабилитологи — все, кто согласились со мной работать. И поэтому мы создали такой замкнутый контур, спасибо им огромное за это!

У РКОД есть филиалы в Набережных Челнах и Альметьевске, где пациентка проходит точно такой же путь замкнутого цикла лечения, что и в Казани. Там смонтированы установки для лучевой терапии, полноценный стационар. Но у пациентки всегда есть выбор — оперироваться там или в Казани. Доктор рассказывает: есть и дамы, которые после операции через всю республику едут к нему лично, чтобы перевязку сделал только он, хотя это рядовая процедура, которую проведут в любой ЦРБ. Он делает: главное, чтобы пациентка хотела лечиться.

То, что я делаю, делаю не для себя, а для пациентки, которая становится моим партнером в этой работе. Конечно, я получаю от этого профессиональное удовлетворение

«Когда мы теряем пациента — это очень тяжело»

Альберт Минусагитович рассказывает: очень важно понимать, какой пациент пришел к онкологу, хочет он жить или нет. И если не хочет — что бы врачи с ним ни делали, сколько бы ни стоили его лекарства, спасти его невозможно, уверен доктор. А есть категории пациентов, которые действительно хотят жить — и они даже с глубокими метастазами полноценно живут по несколько десятилетий! В онкодиспансере врачи делают все, что могут. Лечат пациента до последнего, пока понимают, что есть даже минимальный шанс на то, что человеку станет лучше. Есть и еще такой момент: поскольку постоянно появляются новые лекарства, новые методики, то безнадежная еще вчера ситуация может получить неожиданное продолжение уже сегодня. И Гимранов говорит, что очень на это надеется.

Но что если выздоровления не будет? Что если доктор видит: ничего не помогает, человек на пороге смерти?

— Это очень сложно. В процессе лечения ты устанавливаешь диалог с пациенткой. И это всегда не только про лечение. Он и про семью, и про работу, и про переживания. И когда мы теряем пациентов, это всегда тяжело. Мы, конечно, выстраиваем границы — нас учат этому, мы беседуем с психологами, чтобы уметь работать с этим дальше и не выгорать. Помогает выстроить границу: все-таки пациентка, как бы ты ей ни сострадал, — это не твой родственник. А тебя должно еще хватить на свою семью: на жену, на детей, на близких. Этому учат, и мы должны это уметь. Иначе работать будет невозможно. Я научился ставить эмоциональную границу. Но, повторюсь, терять пациенток очень сложно, — признается врач.

Жить, а не выживать

Очень больной вопрос для женщины — потеря красоты. Многие из них ощущают свою личную идентичность в своей внешности. А что если все-таки требуется мастэктомия? Химия и лучевая терапия — тоже процедуры травматичные для эстетики: выпадают волосы, портится кожа… И здесь пациентку тоже ободряет доктор, помогает ей пройти через все стадии лечения, ведь конечная цель дороже всего — сохранить жизнь. Он говорит:

— В таких случаях нужно подумать, а что именно видит эта женщина в зеркале, чего она боится. Скорее всего, реакции окружающих. Многие с ужасом думают, как отреагирует муж. Но я же вижу, как складываются отношения в семьях после операций. И если до рака все было хорошо — все продолжает оставаться хорошо. А если пара и без того была на грани развода — она распадается, когда приходят трудности. Грудь можно восстановить, мы это сами сделаем. А волосы и тем более не проблема — всегда говорим, что это возможность для экспериментов, пробовать разные парики. Это, кстати, для многих моих пациенток действительно становится поводом для вдохновения. Поэтому все поправимо, а уж картина в зеркале — тем более!

Как рассказывает доктор, осложнения от терапии, как правило, контролируемы. От тошноты и рвоты есть таблетки. Если падает количество лейкоцитов — есть специальные лекарства.

Возвращаясь к разговору о том, что диагноз — не приговор, Альберт Минусагитович вспоминает, что сегодня все пациентки после рака груди хотят не выживать, а жить — и планируют эту жизнь, в том числе и беременности, и роды. Он рассказывает об одной из таких женщин: она ухитрилась забеременеть на фоне лучевой терапии.

— На тот момент беременность во время лучевой терапии считалась жесточайшим табу. А она отказалась ее прерывать, даже несмотря на то, что принимала потенциально тератогенные препараты. Я сам лично сомневался в том, что ей стоит рожать. Но эта пациентка очень волевая и упрямая. И вот сейчас ее ребенку уже 8 лет, он учится в первом классе, и его мама до сих пор жива, несмотря на то, что у нее есть метастазы. Она живет полной жизнью и не собирается ни в чем себя ограничивать. Супермолодец!

В свое время мы убедились, что иностранцы такие же любопытные, как мы: как-то во французской деревне мы жили в доме XV века, снимая его у местных жителей — он был пекарем, а жена его гончар. К ним приехали в гости его друзья из Парижа, и вдруг мы заметили, как они к нам через изгородь по очереди заглядывают

«Отсутствующие» хобби доктора Гимранова

На вопрос о хобби доктор сначала виновато улыбается: «Я неинтересный человек, у меня нет хобби». Но потом выясняется, что есть, и еще какие! Во-первых, он очень любит путешествовать. Рассказывает, как с семьей во время отпуска уезжал в Европу и жил там не в туристических местах, а среди местного населения.

— Я очень люблю общаться с людьми! — восклицает Альберт Минусагитович. — Как-то раз мы снимали этаж в доме у одной итальянской семьи, и они каждый вечер приходили к нам пить чай. Они не говорят по-английски, мы не знаем итальянского, но у нас так здорово все получалось, они прямо классные были. Снимали мы домик и у греков — с ними тоже было интересно, но они хотя бы английский знали. В свое время мы убедились, что иностранцы такие же любопытные, как мы: как-то во французской деревне мы жили в доме XV века, снимая его у местных жителей — он был пекарем, а жена его гончар. К ним приехали в гости его друзья из Парижа, и вдруг мы заметили, как они к нам через изгородь по очереди заглядывают. Как же не заглянуть, там ведь настоящие русские! Разные страны, разный уклад, разный быт — мне безумно нравится это все видеть и наблюдать!

Кроме того, «не имеющий хобби» доктор признается в страстной любви к театру. Вспоминает, как начинались их романтические отношения с тогда еще будущей женой, которая в свое время познакомила его с традициями петербургского театра. В Казани Альберт Минусагитович очень любит театр оперы и балета — хвалит и балетную труппу, и оперную, и качество постановок. А вот о театре Качалова отзывается прохладно — говорит, ему ближе классическая манера игры и режиссуры.

В процессе беседы выясняется еще одно увлечение нашего героя — винные дегустации с профессиональными сомелье. Это началось пару-тройку лет назад, и вообще не пивший до тех пор Альберт Минусагитович понял: вино — это искусство и элемент образования. Так что теперь он разбирается в вине, понимает эту культуру и до глубины души поражает коллег на конференциях, придирчиво обсуждая с сомелье в ресторанах карту вин.

В семье Гимрановых двое детей — дочке 20 лет, сыну 16. Доктор не хотел, чтобы дочь становилась врачом — по крайней мере здесь, в России: говорит, это сложный режим для женщины. Поэтому девушка учится на биолога и строит планы на то, чтобы уехать в Германию. Сын пока определяется с выбором.

«Попросить прощения у всех, кому не смог помочь, и поблагодарить всех, кто нашли в себе силы жить»

Альберт Минусагитович с горечью указывает на то, что в обществе усиливаются тенденции неуважения пациентов к врачам. Он размышляет, как такая ситуация сложилась: то ли виновата экономическая направленность современного общества, то ли что другое… Но все равно говорит: работа врача — его жизнь, и ею ему жить.

Альберт Гимранов — прогрессивный, современный, эмоциональный и очень интеллигентный доктор. Несколько часов в разговоре с ним пролетают незаметно. А он продолжает рассказывать — как «выторговал» у смерти несколько лет для безнадежной, казалось бы, пациентки, как уговаривал лечиться упрямиц-нигилисток, как восхищался передовыми методами хирургии в Австрии и Италии и как в поте лица выстраивал гуманную и совершенно европейскую систему онкологической помощи в РКОД… Под конец нашей встречи он говорит:

— Люблю свою работу. Наверное, я альтруист. Но ведь не зря говорят, что альтруизм — это эгоизм, направленный вовне. Я люблю общаться с людьми, мне это очень приятно. Я понимаю, что приношу им пользу — и психологическую, и физическую, и мне это нужно. Я вижу в своей работе и элемент испытаний, и даже некоторого азарта. Например, когда ты видишь сложную пациентку и думаешь: «Ну что, Гимранов, сможешь ты ее вытащить или нет?» Это не амбиции, это не спорт. Это что-то другое. Порой мне хочется попросить прощения у всех, кому не смог помочь, и сказать спасибо всем, кто нашли в себе силы жить. Вся моя работа — история об этом!