Чиновничья теология и традиционализм: в чем разница между современной и традиционной религиозностью?

Традиционное и либеральное общество

В качестве определения понятий следует сказать: какой разлом позволяет нам разделить общество современное и традиционного? В плане идей и мысли этот разлом связан со становлением либеральной идеологии. Либерализм является первой политической идеологией — то есть убеждением, что не религиозное право, не решение Бога является источником правления государя, но свободное решение объединения людей.

Отторжение божественного мандата от правления произвел английский мыслитель и теолог Томас Гоббс. Самого Гоббса сложно назвать либералом, но на либерализм он повлиял очень сильно. Гоббс в своем труде «Левиафан» не стал рассматривать правление государя как прямое решение Бога — источником его правления он назвал решение людей присягнуть одному лицу для того, чтобы остановить тотальную войну «всех против всех», то есть выйти из состоянии анархии, которая никому не выгодна.

Именно мысль Гоббса повлияла на другого английского мыслителя — Джона Локка. Локк сам занимался торговлей, и его политическая мысль вдохновлена рыночными понятиями. Для Локка источником правления является не присяга, а договор равноправных субъектов, подобный рыночному договору. Это называется «общественный договор» — понятие, стоящее в основе либерального учения о государстве.

Понятие «равноправный субъект» очень важно. Здесь проявляется второе отличие общества традиционного — от государств Нового времени.

«Равноправный субъект» трех идеологий модерна — либерализма, коммунизма и фашизма — можно определить еще через понятие «атомарный». Это значит, что политический статус человека ни в коей мере не зависит от его социальной страты, и все коллективные идентичности человека не являются политически важными. Единица правления — человек, с его индивидуальными правами, а не общество. Да, сам человек, с наличествующими в нем представлениями и интересами, отличен от других людей — но эти отличия не носят функциональный характер, потому что они не проявляются в его правовом статусе. Все они деполитизируются, отсюда — отделение Церкви от политики.

В этом смысле Средневековая модель радикально отличается от модерна. Средневековое государство можно представить себе как объединение разных обществ — гильдий купцов, рыцарских орденов, крестьянских общин, церкви или исламских вакфов. Человек не мыслился вне рамок своего общества. Менее радикально это выражено в исламской культуре, более — в индуистской. Но человек, так или иначе, политически представлял из себя нечто большее, чем он сам, одинокий — он был членом общины, занятый общим делом.

Отчуждение

Несмотря на кажущееся преимущество такого подхода — свобода политики от любых форм коллективной идентичности — у нее есть и свои проблемы. Политика — это не просто какая-то из сфер жизни, а «освобождение политики от религии» — это не просто какая-то самоочевидная истина.

Власть связана с тем, как мы будем управлять и обустраивать нашу жизнь. Потому вопрос устройства мира, равно как и устройства собственной жизни, первостепенен.

Отсюда возникает вопрос — если такой важный институт, который регулирует общественную жизнь, не построен на основе каких-либо коллективных ценностях, кроме поддержания атомарного характера населения посредством «свобод», то какие ценности должны быть у личности? Более того, доходит до того, что уже семью лишают права «навязывать» детям свои представления о том, как следует жить. Откуда личности брать ценности?

Любой молодой (и не только) человек постоянно встречается с вопросом: «Каким образом мне жить?» Полная свобода порождает растерянность. А растерянность зачастую порождает желание избавиться от такой свободы.

Это желание является психологической предпосылкой мышления фашиста. Фашизм так же представляет из себя одну из идеологий отчужденного человека модерна. Множество атомизированных людей существуют и живут единственно ради поддержания работоспособности корпоративного государства и его превосходства. Власть, существующая для того, чтобы преобразовывать мир в соответствии с высшими ценностями, сама становится ценностью, подменяя собой все, относящееся к Высшему порядку.

Наиболее выраженную реализацию такого корпоративного государства мы видели в XX веке. Человечество столкнулось с тотальной государственной мобилизацией, которая привела к двум мировым войнам, наиболее кровавым в истории.

Религия в этой борьбе участвовала напрямую: причем в двух сторонах конфликта. Впрочем, нельзя сказать, что религия здесь играла первостепенную роль — все-таки политические идеологии не терпят конкуренции на почве управления душой человека.

Кто является носителем божественной истины?

В постсекулярную эпоху религия возвращается в публичное пространство. Но здесь она сталкивается с модернистским государством, в то время как сама религиозная община только формируется.

Государство обращается к религии для реализации собственных интересов. Но религия, постулируемая чиновниками, и религия, постулированная духовенством, сильно отличаются друг от друга. Когда право на трактовку религии получают чиновники секулярного государства, а не духовенство и религиозные правоведы, можно говорить о таком феномене, как «чиновническая теология».

В домодерновом, традиционном обществе существовало сильное и влиятельное духовное сословие. В становлении современного государства это сословие подвергалось всяческим преследованиям, вплоть до полного истребления.

Мы можем понять это на основе собственной истории. В Казанском ханстве и других ордынских политических образованиях была целая прослойка «сейидов» — потомков Пророка Мухаммада, занимавшаяся духовными делами. Это был институт, имевший возможность трактовать религиозные нормы. Можно представить, что он был крайне влиятельным и даже способным навязать государству «правильные» представления о религии.

Уже в Российской империи духовенство в лице суфийских наставников стало важным институтом, оберегающим мусульман Урала и Поволжья от религиозной ассимиляции. Оно не только боролось с христианизацией, включая насильственную (восстание муллы Батырши), но и выступало против рудиментов и заимствований языческих обрядов. Кроме того, оно выступало посредником в общении между общиной мусульман и Российским государством.

Влиятельность этого института сложно переоценить хотя бы в том, что он стоит у истоков татарской нации. Ведь легализация понятия «татар» принадлежит суфийскому наставнику и ханафитскому муфтию Шигабутдину Марджани. Тем самым сама татарская нация происходит от мусульманской общины Урало-Поволжья, руководимой духовным сословием.

Потому большевики после Великого перелома так яростно пытались уничтожить любые намеки на существование мусульманского духовенства: будь оно «реакционным» (кадимисты) или «прогрессивным» (джадиды). Так об этом писал начальник второго восточного отдела НКВД Х.С. Петросян: «Я ответил, что никакой разницы между ними по существу нет, что мы будем бить и тех и других, никого больше не объединяя.».

Новая большевистская коммунистическая идеология не могла потерпеть конкуренции на религиозном поле, сама собравшись стать единственной властительницей душ. Религиозный характер большевизма выразил коммунистический философ Антонио Грамши: «Социализм — именно та религия, которая должна убить христианство. Религия в том смысле, что и он [социализм] является верой, у него есть свои мистики и свои практики: религия, потому что трансцендентного бога католиков он заменил в сознании людей верой в человека и его лучшие силы как единственную духовную реальность».

Сегодня мусульманская община в Татарстане вынуждена порождать для себя духовных учителей практически с нуля. К чести татарстанского руководства, оно мало напрямую вмешивается в дела мусульманской общины, позволяя мусульманам самим определять для себя религиозные установки и воспитывать духовных учителей.

Кемалистская идеология в Турции также активно боролась с исламским духовенством в лице суфийских тарикатов. Но проявилось это в более мягкой форме, чем в коммунистической России. Некоторые тарикаты пошли на сделку с властью, ограничив свои религиозные устремления секулярной кемалистской идеологией — а некоторые ушли в подполье, отчего образовался феномен турецких тайных «джамаатов». Сегодня эти суфийские тарикаты стали акторами возвращения религии в публичную политику.

Впрочем, большую роль в этом «возвращении» играет и турецкое чиновничество правящей партии. Тот факт, что кроме чиновничьего истеблишмента существует и сильная роль религиозных джамаатов, позволяет последним не соглашаться с «единственно верной» позицией чиновничества. Из-за огромной инфляции в Турции Эрдоган призвал отказаться от процентных ставок, соответствующих уровню инфляции — заявив, что процент запрещен в Исламе как ростовщичество. Этому воспротивился Джуббели Ахмед Ходжа, занимающий одно из важнейших положений в турецком джамаате «Исмаил ага». Он заявил, что процентные ставки, соответствующие уровню инфляции, не противоречат Исламу, добавив, что следует «или ввести шариат, или не использовать религию в своей риторике»:

«Послушайте, эта ситуация наносит большой ущерб Исламу. Не знаю, знают ли об этом они, но мы это видим изнутри. Если ты продолжишь эту экономическую политику, и люди в итоге обеднеют, то все начнут винить Ислам. Есть фетвы, в которых говорится, что [в нынешних условиях] проценты могут быть закреплены по отношению к обесцениванию денег [инфляции]». (перевод: «Голос Турции»)

Конфликт между религиозной риторикой турецких чиновников, использующих религию в собственных экономических интересах, и духовенством турецких джамаатов — это и есть конфликт между «традиционной» и «чиновнической» теологией.

Специфика существования православия в Советском государстве породила феномен «сергинианства», когда церковь, в целях собственного сохранения, была вынуждена пойти на сделку с атеистической советской властью. Название этого феномена происходит от имени митрополита Сергия Старогородского, издавшего Декларацию 1927 года, где описывалась форма и принципы существования православия в Советском государстве. Подобные условия принимал для себя и советский ислам.

Принципы, легшие в основу «сергинианства», легли в основу принципа «чиновничьей теологии» советского и постсоветского времени, когда духовные лица вынуждены принимать те теологические нормы, которые навязывает им секулярное государство сверху. Спор о том, является ли борода атрибутом ислама или нет, теряет свою внутришариатскую плоскость и зависит от предпочтения аппарата светских чиновников. В советское время Декларация 1927 года была вынужденной необходимостью, но как происходит эволюция церкви или мусульманской общины в наше время?

Не стоит думать, что секулярное чиновничество выступает толерантным арбитром для духовенства. Мы видим это на примере Индии, где в последнее время огромную роль стало играть националистическое индуистское движение «хиндутва». Последнее является наглядным примером «чиновничьей идеологии», когда политическая партия вмешивается в суверенные дела религиозных общин. Она уничтожает древние мечети (как мечеть Бабри 16-го века) и запрещает мусульманкам носить платки в учебных заведениях.

(Мусульманка одна выступает против толпы индуистских националистов, демонстративно надев хиджаб в учебное заведение)

В «постсекулярном» перевороте, который происходит по всему миру, включая Россию, я вижу большую проблему: кем он будет совершаться? Если религия будет становиться уделом секулярных чиновников, а не искренне верующих людей, посвятивших религии свою жизнь и не предающих ее ценности из политической необходимости, как это было в традиционном обществе, мы можем обнаружить, как феномен «чиновничьей теологии» превращается в «религиозный фашизм». Это может проявиться еще сильнее, когда человек, отнятый от всех коллективных идентичностей, за духовным руководством будет обращаться к религии — но транслировать ее через призму современных политических установок, обращаясь за руководством не к религиозным авторитетам, а к силе и могуществу, воплощением которых выступает государство.