Рубин Абдуллин: «Система образования сильно пострадала от реформ»

«Замыслов у человека всегда больше, чем реальных дел, воплощенных в жизнь»

— Рубин Кабирович, консерватории исполнилось 75, вам — 70. Самое время оглянуться назад и вспомнить те свои дела на посту ректора, которыми вы гордитесь?

— Прежде всего, эти два юбилея — несопоставимые совершенно по значению. Решение открыть в Казани консерваторию пришлось на апрель 1945 года, еще до Победы, в самые трудные времена. Память об этом многих людей приводит в трепет. Тогда мечты о мирной, светлой и счастливой жизни витали в воздухе.

У того времени была удивительная атмосфера — атмосфера добра, справедливости и сопричастности к этой жизни, которая творила чудеса. Все испытания, лишения и утраты, понесенные во время войны, требовали духовной и моральной компенсации. Поэтому значение юбилея консерватории, этого исторического события, несоизмеримо выше.

А мой день рождения — это проходящая дата. Конечно, надо оглянуться, строго посмотреть на себя и сказать себе все самые строгие и нелицеприятные суждения. Потому что замыслов у человека всегда больше, чем реальных дел, воплощенных в жизнь. Надо спросить себя: «А ты все сделал для того, чтобы это успеть, это суметь, это сделать?».

— Вы себе как на этот вопрос отвечаете?

— К сожалению, отвечаю так: «Я недоволен. Могло быть лучше, могло быть больше, могло быть!» Потому что тот вклад, который любой преподаватель консерватории вносит в своих студентов, — это вклад в будущее.

Замыслов у человека всегда больше, чем реальных дел, воплощенных в жизнь. Надо спросить себя: «А ты все сделал для того, чтобы это успеть, это суметь, это сделать?»

— В консерваторию с улицы не приходят? Нужно сначала закончить музыкальную школу, потом училище…

— Вы совершенно правы. И без этого предшествующего одиннадцатилетнего этапа редко получается что-либо. Даже если человек исключительно одарен, нужна предварительная выучка. Вспомним, например, как Леопольд Моцарт пестовал своего сына.

— С двух лет.

— Да! И он был жестоким по отношению к Вольфгангу. Строгие родители так и подходят к своим детям. Хотя я не знаю родителей, которые сказали бы: «У нас, конечно, способный сын, но вот тот — лучше».

Это очень редко бывает, когда мудрость или жизненный опыт позволяет судить о своих детях объективно. Все считают, что их дети просто рождены для того, чтобы учиться в консерватории. Мы очень часто сталкиваемся с тем, что эти представления, овеянные любовью к своему чаду, искажают реальную картину.

Трудно бывает ответить родителям: «Вы знаете, он способный, но много потерял в процессе предварительной подготовки, и вряд ли ему удастся нагнать своих коллег по курсу».

Очень много трудностей у современного человека, связанных с представлениями об успехе. Потому что мы находимся в товарном мире, где если ты хорошо зарабатываешь — ты успешный, а если плохо зарабатываешь — ты не успешный, не талантливый, и все перечеркивается

«А сколько я буду зарабатывать?»

— Есть какая-то разница между современными студентами и теми, кого вы учили, скажем, тридцать лет назад?

— Очень много трудностей у современного человека, связанных с представлениями об успехе. Потому что мы находимся в товарном мире, где если ты хорошо зарабатываешь — ты успешный, а если плохо зарабатываешь — ты не успешный, не талантливый, и все перечеркивается.

К сожалению, мерой всего стали деньги. Потому что пока экономика была экономной, как в Советском Союзе, у музыкального искусства была своя ниша, выстроенная в системе образования и в интересах государства. После этого образования была строгая система распределения.

Сейчас каждый приходящий к нам студент сразу хочет знать: «А сколько я буду зарабатывать? В каком оркестре я буду работать? Какие там ставки? Какую квартиру я смогу купить?». Он все это в своем мобильнике быстро-быстро вычисляет. И это накладывает отпечаток жесткого прагматизма на мышление и очень часто ведет к внутреннему конфликту, а иногда даже и к внешнему. Потому что он начинает размышлять: «Где же я ошибся? Если у меня до сих пор успеха нет, наверное, в этом виноват мой педагог». В последнюю очередь он ищет причину в себе — может быть, он не так занимается, не так организован, не так предан своей профессии. И это часто приводит к столкновениям, к конфликту интересов между педагогом и студентом. Изредка, но это бывает, и это становится признаком нездоровья поколения.

— А что еще входит в специфику этого поколения?

— Сейчас у нас учатся дети девяностых. А вспомним, что было в начале девяностых? Была попрана система образования, не обязательно было читать что-либо. И мобильников не было — был информационный вакуум. И сейчас вдруг на этого человека навалилось, весь мир у него в руках в виде маленького компьютера. И лишь немногие понимают, что компьютер — это всего-навсего инструмент познания. Все зависит от того, как ты им будешь пользоваться. Если будешь тратить время на игры и развлечения — считай, что ты это время вычеркнул из своей жизни. А если компьютер нужен, чтобы узнать больше — то он становится очень мощным инструментом, помогающим становлению личности.

Студенты сейчас почти все вынуждены работать. И если он общается с Бетховеном, а потом идет в бар разливать напитки, то в этом есть некое несмыкание. Но мы стараемся наших студентов пристроить в консерватории

— Но мы живем во времена информационного шторма, когда информация самого разного толка льется отовсюду. И если взрослый человек умеет фильтровать, находить что-то ценное…

— Далеко не все взрослые умеют фильтровать информацию.

— Ну хотя бы статистически можно предположить, что он умеет это делать. А вот молодежи сложнее. Как вы думаете, возможно ли удержаться в этом мощном потоке информации на каких-то ориентирах?

— Только если увлечь человека подлинной, глубокой идеей высокого содержания. Сделать его поклонником своей профессии, а не выбирателем благ из нее. Вот, кстати, студенты сейчас почти все вынуждены работать. И если он общается с Бетховеном, а потом идет в бар разливать напитки, то в этом есть некое несмыкание. Но мы стараемся наших студентов пристроить в консерватории. Или на концертмейстерскую работу, или в колледжах, или в музыкальных школах. Чтобы они продолжали обращаться в этой же сфере и не теряли бы драгоценные часы и минуты на случайные заработки.

— Выходит, что консерватория призвана не только научить технике игры или пения, но и сформировать некий философский пласт представлений у своих воспитанников?

— Очень важно сознавать, что значит вообще музыкальное искусство в нашем противоречивом и беспокойном мире, что значит оно в нашем государстве, что музыкант должен сделать в ответ на субсидии, отпущенные государством на его образование, и в чем государство заинтересовано. С этой точки зрения представления молодых людей весьма туманны. Для них их личный успех — это путеводная звезда.

В то время как они должны точно понимать и чувствовать то время, в котором они существуют, осознавать свою роль в строительстве здания искусства в нашей стране. Нужен точный фокус, взгляд на музыкальное искусство.

Это очень непростое дело. Человек за пять лет в консерватории должен переплавить себя в более ценную субстанцию и понять, какая роль ему предназначена. Тут и социальный, и политический, и идеологический процесс, это все очень важно.

Человек за пять лет в консерватории должен переплавить себя в более ценную субстанцию и понять, какая роль ему предназначена. Тут и социальный, и политический, и идеологический процесс, это все очень важно

«Музыканты — заложники своей профессии»

— Нужно много лет, чтобы стать музыкантом. А что еще нужно для профессионального становления, кроме времени, усидчивости и таланта?

— Педагог. К нему надо попасть как в семью, к родственной душе. Я очень часто наблюдаю стремление студентов попасть к определенному педагогу, которого уже знают по его предыдущим ученикам. Человек ищет родство — родство идей, представлений, школы.

И еще один очень важный фактор — среда обитания. Например, Денис Мацуев получил отличную школу Московской консерватории, попал в хорошую среду, в которой его профессиональный и музыкантский рост были естественным явлением. Среда многое определяет — важно, кто учится рядом, кто играет в соседнем классе. Ведь на зачет студенты выходят все подряд и слышат друг друга. И кто-то думает: «А все-таки вот этот лучше». Это очень мощный стимул для того, чтобы начать вставать в шесть утра, приезжать и работать над собой.

— Вы сами и про пять утра рассказывали, когда на органе занимались.

— Да, не хватало времени, и это был единственный способ преодолеть эту нехватку. И сейчас в шесть утра в консерваторию приходят. Приезжают на самокатах, велосипедах, на такси, с тем, чтобы попасть на хороший инструмент, поработать и быть готовым к следующей встрече с педагогом. У нас это норма.

Среда многое определяет — важно, кто учится рядом, кто играет в соседнем классе. Ведь на зачет студенты выходят все подряд и слышат друг друга. И кто-то думает: «А все-таки вот этот лучше». Это очень мощный стимул для того, чтобы начать вставать в шесть утра, приезжать и работать над собой

— Сколько часов в день музыкант должен отдавать инструменту?

— Музыканты — заложники своей профессии. Вот у нас есть школа-десятилетка. Норматив общего образования, установленный Министерством просвещения — максимум девять уроков, хотя обычная нагрузка — шесть часов в день. Он потом сел на самокат, на велосипед, сделал уроки, позанимался своими делами. А у музыканта к этому прибавляются еще плюс три-четыре часа в день. Всегда.

Ведь как говорил создатель Петербургской консерватории Антон Рубинштейн: «Если я не занимаюсь день — это знаю я. Если два дня — это знают мои соседи. А если я не занимаюсь три дня — это слышит публика». И когда я говорю о заложниках своей мечты, своей профессии — это так и есть. Надо трудиться неустанно.

— Консерватория всегда стояла особняком от других вузов.

— В силу того, что у нас индивидуальный характер занятий. Этого нет ни в одном другом вузе. Студент должен породниться с преподавателем, понимать его взгляды, его намерения. Потому что это устная традиция. Этого не напишешь: как поставить палец на струну, как правильнее развернуть кисть над клавиатурой. Это богатейшая система, приоритет нашей страны во всем мире. Самая большая беда — если эту систему начнут разрушать. Во имя финансов, во имя реформ или же во имя чего-нибудь другого.

У нас индивидуальный характер занятий. Этого нет ни в одном другом вузе. Студент должен породниться с преподавателем, понимать его взгляды, его намеки. Потому что это устная традиция. Этого не напишешь

«Зачем подменять домом пионеров профессиональное обучение?»

— Кстати, о системе музыкального образования. Она как-то изменилась за последние десятилетия?

— Система образования сильно пострадала от реформ, которые, как я сейчас понимаю, были навязаны в счет заимствований — из фонда Сороса, из Всемирного банка. Они говорили: «Да, мы дадим вам заимствования, но в ответ вы должны провести реформы».

А требовалась ли реформа музыкального образования? Я сильно сомневаюсь. Ведь неслучайно высшее образование получают в консерватории. Само слово «консерватория» имеет значение «сберечь». И кроме прочего, все реформы последних лет не подвергались анализу. А что мы получили? Стало лучше, что ли? Каждый вуз, каждое учебное учреждение отсылает в вышестоящие инстанции отчеты о своей работе, ведется мониторинг. А кто-то задумывается над тем, что мы получили?

Нужно ли было, скажем, переводить музыкальные школы в категорию дополнительного образования? Ведь если оно не обязательно, то оно становится неким клубом, кружком при доме пионеров. Зачем подменять домом пионеров профессиональное обучение? И сейчас дошли до того, что начинают ревизировать: «А зачем нам играть инвенции Баха, пьесы Чайковского»?

— А чем их предлагается заменить?

— А их ничем не заменишь. Была история: человек с высшим музыкальным образованием, который работает в департаменте образования Москвы, некто Калачикова. Она утверждает, что многие сочинения Шостаковича ушли в прошлое. Хотя это история нашего отечества, по сути дела, написанная в музыке. А ведь она же выпускница Гнесинской академии! Понимаете? Внутри системы происходят очень сложные процессы, идет переоценка ценностей, и очень часто в пользу успеха и материального состояния. И значительно реже в пользу духовной составляющей, идейной, концептуальной составляющей профессии.

Требовалась ли реформа музыкального образования? Я сильно сомневаюсь. Ведь неслучайно высшее образование получают в консерватории. Само слово «консерватория» имеет значение «сберечь»

— Но ведь даже само понятие «музыка» у каждого ассоциируется со своими вещами. У одного сразу перед глазами встает симфонический оркестр, а у другого — Киркоров.

— Так кто же против современной музыки, которая содержит воспитательный компонент? Дело в том, что все, вами сейчас перечисленное, есть социальные условия. Это устройство общества, то, из каких слоев оно состоит — бедных, средних, достаточных, супердостаточных, какая гармония между этими слоями.

Я сейчас очень обрадовался намерению премьер-министра Мишустина возродить ремесленные училища, рабочие профессии. Я не знаю, с какой головой оно было разрушено — опять же во имя реформ, а может, в числе главных причин была экономия. Но кто будет работать? Кто забьет гвоздь, кто сделает мебель, кто встанет к станку? Утрата образовательных линий, приводящих к гармонии общества, — это значительный провал, который только-только сейчас вознамерились восстановить.

Я считаю, что это нужно и важно, в том числе и для музыкального образования. Потому что невозможно существовать в мире, в котором человек может сказать «я культурный человек» только потому, что он у себя в квартире сделал красивый ремонт. Это плинтусовый, бытовой уровень культуры. Его освоили и поедают очень быстро. Мир настолько беспокоен, что он никак не может найти гармонии в том, что, кому и в какой мере принадлежит. Продолжается гонка по разделу ценностей, вместо гонки по их созданию.

Технический прогресс диктует свои условия и вкупе с товарно-экономическими отношениями ускоряет и ужесточает жизнь каждого человека. Но человек остается созданием природы и хочет быть ее частью, а не винтиком в большой машине! А мы видим безоглядную гонку зашоренных лошадей, которые хотят быстрее поменять то, что было, неведомо на что. Это — к вопросу о тех реформах, которые прошли.

Внутри системы происходят очень сложные процессы, идет переоценка ценностей, и очень часто в пользу успеха и материального состояния. И значительно реже в пользу духовной составляющей, идейной, концептуальной составляющей профессии

— Кстати, а как вы относитесь к практике объединения вузов, укрупнения? В Казани это на себе испытал, к примеру, Университет. Причем к нему присоединили вузы с многолетней историей, со своей школой, со своей традицией — такие как, например, финансовый институт.

— Моя мама всю жизнь проработала в финансовом институте. И она очень переживала, что их «растворили». А вы сейчас говорите о том, о чем мы уже говорили несколько фраз назад. Это бездумное реформирование. Реформа во имя реформы.

Повторюсь: знающие люди говорили, что кредит, который Горбачев взял во Всемирном банке, выдавался под условие реформирования. Потом и Ельцин говорил: «Нам нужны реформы». А ведь кто платит, тот и заказывает музыку.

Реформы были нацелены на разрушение высококонкурентной системы образования. Может быть, вы читали интервью Илона Маска журналу «Таймс»? Он там говорит, что учит своих сотрудников по учебникам советского периода. Там — основы математики, физики и химии. И называет наших классических авторов! То есть мир сошел с ума.

То, чего было в достатке, решили прореформировать и получить неизвестно что. Установить новые стандарты. Объединить кучу вузов в один университет. А что это дает? Экономия мизерная, а потеря колоссальная. Сложившуюся систему разрушить легко, а вот создается она за несколько десятилетий. Когда я был в Китае на родине Дэн Сяо Пина, меня подвели к его памятнику с выбитой на постаменте цитатой: «Корни народа — в его образовании». И китайская компартия выполняет этот завет. Сейчас китайцы учатся во всех странах мира, их субсидирует государство. У нас их сейчас две сотни в вузе — они учатся как пианисты, как вокалисты.

— Можно сказать, они исправляют мрачные страницы своей истории — когда движение хунвэйбинов в середине двадцатого века физически уничтожало интеллигенцию в стране.

— А наши кто исправит? Только мы сами.

Не должно быть в культуре конвейера. Это вообще страшное слово — конвейер. Это существует сейчас и в мире изобразительного искусства, когда владелец конвейера ставит свой «пальчик» на работы своих студентов или аспирантов: «Я — автор»

«Это страшное слово — конвейер»

— Какие тенденции вы видите в развитии современного искусства? Например, в театре.

— Не секрет, что в современном мире есть коммерческий театр и еще пока существует режиссерский. Но силы режиссерского театра уже на исходе. Потому что товарно-денежные отношения требуют подготовить спектакль быстро и ярко. Вы заметили, что в последнее время в театральных новых постановках все кричат, выкидывают какие-то кульбиты? Такое чувство, что там только и думают, чем бы еще привлечь внимание.

— Когда ставят классику Шекспира, а на сцене танцуют канкан.

— А вспомним паузы великих актеров, которые иногда говорили больше чем текст… То есть психологический театр, углубленный, личностный, к сожалению, уходит на второй план, а ведь это очень мощный воспитатель, мощный пропагандист внутреннего мира и духовной составляющей человека. В то время как коммерческий театр идет по линии «Хочешь развлечься? Приходи». Развлекуха, вы понимаете?

От этого не уберегся и концертный зал, где развлекательного направления программы уходят в сторону от своей главной — воспитательной — роли. И то, чем неоправданно богаты телевизионные программы со своими шоу, развлечениями и желтизной некоторых программ, которые попросту привлекают всякими разбирательствами наподобие «Интересно, это его сын или не его?». В буквальном смысле копание в белье человека! Бедный Баталов со своим домом, который никак не могут поделить наследники. Или Петросян со своим разводом. Или все эти разговоры о покойной Гурченко… Я считаю, что это очень вредит, и особенно — психологии молодого человека. Его отвлекают от главного.

— То есть что-то надо менять?

— Да. С представлением о гармоничном мире, а не о мире как о беговой дорожке. Не должно быть в культуре конвейера. Это вообще страшное слово — конвейер. Это существует сейчас и в мире изобразительного искусства, когда владелец конвейера ставит свой «пальчик» на работы своих студентов или аспирантов: «Я — автор».

А в театре конвейер? Когда спектакль создается за три дня. Вот идет фестиваль, и каждый день — премьера. А в премьере участвуют заезжие звезды, которые создают большую кассу. Человек видит афишу и думает: «Ооо, вот этого я пойду послушаю».

Или вот еще часто слушатель говорит: «Сейчас пойду смотреть оперу». «Смотреть оперу», «смотреть концерт» — вы только вдумайтесь в эти слова. Это говорится неосознанно, но шоу в сознании превалирует над представлением, над воображением, над памятью человека. А ведь что можно создать за две репетиции?

Вот это — коммерция, которая диктует условия. И очень часто это становится превалирующим смыслом в деятельности целого учреждения. И тогда то, о чем мы с вами говорили — то, над чем трудятся педагоги, над личностными качествами студента, чтоб его представления были соответствующими философии профессии, критериям красоты — переворачивается под гнетом условностей бытия.

Музыка — это плод воображения. И тайну ее создания, что побудило написать именно эту мелодию или взять эту гармонию, эту ритмическую фигуру — никто не знает

— С развитием новых технологий компьютер уже умеет писать музыку, а голограммы ее поют. Вам не страшно, что со временем нейросети заменят живых композиторов и исполнителей?

— Помните цикл Айзека Азимова о роботах, его законы робототехники? Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить вред для человека. Но это уже сейчас происходит. Если считать роботами наши компьютеры, гаджеты, которые мы держим в руках, то они уже нам диктуют, сколько на что времени потратить, что сделать, в какой последовательности и как. Мне кажется, это война между достижениями науки и техники — и природой.

— То есть музыку может создавать только человек, а остальное — развлечение?

— Конечно. Музыка — это плод воображения. И тайну ее создания, что побудило написать именно эту мелодию или взять эту гармонию, эту ритмическую фигуру — никто не знает. Симпатию к искусственно созданной музыке сложно испытывать. Она не дает никакой радости сердцу. Может быть, уму — да: мы узнаем, что так тоже можно, можно вычислить. Ну и что? Ну вычислил…

«Во время пандемии у людей отняли главное — общение»

— Пандемия сильно сказалась на процессе обучения?

— Во время пандемии внезапно у людей отняли самое главное, то, над чем они не задумывались — общение. Это как соль со стола убрать. Это было большое испытание. Человек, точно понимающий свою задачу в жизни, нашел, чем заниматься — перечитал книги, сидел за инструментом, совершенствовал свое мастерство. А некоторые не знали, куда себя девать, потерялись.

Общение в целом дополняет каждую личность. Вот мы сейчас с вами разговариваем — я от вас что-то почерпнул, вы от меня. И такое общение — это очень важно. И чем выше уровень осознания, понимания этого мира, тем результативнее будет работа каждого.

— А как же вы работали во время пандемии? Как происходило общение педагога со студентом? Ведь невозможно в полной мере оценить качество игры только онлайн.

— Послушать онлайн можно. Но это все равно что обедать по телефону. Я в общежитие отвез своим ученикам электронный инструмент, чтобы они могли заниматься. Я имел запрет на прямую работу со студентами — мне дозволялось только послушать по телефону или онлайн. Мы выпустили курс, но с большим сожалением. Все-таки полгода были потеряны. Какие бы отчетности по удаленному обучению мы ни представляли, удаленное обучение — оно и есть удаленное.

Послушать онлайн можно. Но это все равно что обедать по телефону

— Многие крупные концертные залы и театры во время пандемии открыли свои архивы, показывали свои крупные постановки.

— У нас то же самое произошло. Хотя, наверное, несопоставимы архивы той же Венской оперы и Казанской консерватории. Хотя я убежден, что некоторые достижения этой консерватории вполне могут соперничать с самыми звонкими именами. Наши выпускники работают и в Лондоне, и в Ла Скала в Милане, и в Большом театре... Те редкие звезды, которых мы произвели за это время, они все-таки говорят о том, что здесь образование хорошее, достойное любой личности, которая сюда приходит.

«Строже, чем коллеги в консерватории, о тебе не скажет никто другой»

— Вы и активно концертирующий музыкант, и ректор. Все-таки это две очень разных сферы деятельности. Как вам удается столько лет все успешно совмещать?

— Давайте отойдем от представления о том, что я исключительная личность, успеваю одно, другое, третье... Это взаимодополняющие вещи. Может быть, это у меня получилось, а может быть, не в полной мере. С учениками я должен заниматься, потому что я от них почерпываю новые идеи, новое видение. Это ведь люди XXI века, а я рядом с ними — древний экспонат.

И коллеги, с которыми я работаю, — с ними мы обсуждаем, как построить этот сложнейший учебный процесс, чтобы он был гармоничным, чтобы все его части дополняли друг друга.

— То есть управление — это, условно, процесс коллегиальный?

— Не условно. У нас в уставе это написано: высший орган управления — Совет консерватории. А он состоит из всех заведующих кафедрами, деканов и проректоров.

— А взаимодействие с вышестоящими инстанциями?

— По большей части это взаимодействие заключается в мониторинге. У наших учредителей есть Департамент высшего образования и науки. Я думаю, что человек 10—12 там работают как минимум, и каждому нужна отчетность по его линии. Это очень много времени, бесплодно отданного. Если бы эти мониторинги кто-то еще рассматривал. А так — ты отчитался, получил зарплату...

Я думаю, что разрешение этой проблемы — в понимании того, что самоответственность, высокая ответственность перед профессией и перед людьми, которых ты воспитываешь, должна быть вознаграждена доверием. Строже, чем коллеги в консерватории, о тебе не скажет никто другой. Это и есть самый строгий фильтр.

В каждом выпуске есть те, кем мы потом будем гордиться. И в этом выпуске они были, даже несмотря на сложные условия, при которых приходилось выпускаться

— А чему вы еще учите студентов?

— Не бояться ошибаться. Ошибки учат гораздо быстрее, чем похвалы и успех. Не надо бояться их.

«В каждом выпуске есть те, кем потом мы будем гордиться»

— Но ведь не все потеряно? У вас же полная консерватория студентов, и среди них наверняка есть будущие звезды.

— Я уверен, что есть. Причем в каждом выпуске есть те, кем мы потом будем гордиться. И в этом выпуске они были, даже несмотря на сложные условия, при которых приходилось выпускаться.

— Вы испытываете сложности с приемом студентов на первые курсы в связи с реформированием системы музыкальных школ? Как подготовлены ваши абитуриенты?

— Приходится восполнять это на подготовительном отделении. Можно было бы этого не делать, если бы эту систему не трогали. Она ведь создавалась столько десятков лет. Неужели разумный подход был невозможен?

— То есть, абитуриента приходится «доделывать?»

— А как же? И с иностранцами то же самое. Им на подготовительном отделении дается то, что они в своей стране не могли получить — потому что там нет бесплатной системы музыкального образования. Хотя видите, у нас сейчас тоже музыкальные школы работают так: хочешь предпрофессионального образования? Плати. А если тебе надо для общего образования — пожалуйста, ходи бесплатно. Но это ничего тебе не даст.

Вот есть вещи, о которых приходится сожалеть, которые приходится отстаивать и приходится надеяться, что разумный подход восторжествует. К сожалению, среди чиновничества складывается ситуация из разряда «троечникам помогать не надо, они свое место займут». Троечники свое место заняли — и управляют.

Я считаю, что это ложные идеи, вложенные в смысл соответствующего закона: для того, чтобы быть управленцем в образовании, необязательно иметь эту профессию. То есть сталевар может управлять министерством образования. Между тем есть старая истина про сапожника и пирожника — помните ее?

Мы хотели бы перенести юбилейный год консерватории, отметить значительными постановками на сцене, большими программами. У нас есть предложение о концертах в Санкт-Петербурге, в Москве. Мы всегда ориентируемся на мировой рынок

— «Беда, коль сапоги начнет тачать пирожник, а пироги печет сапожник»?

— Да. Я считаю, должен быть очень жесткий профессиональный стандарт и подбор — особенно руководителя. Он должен быть профессионалом.

— Что у вас в планах в ближайшее время?

— Как у ректора — выдержать критерии образовательного процесса, независимо от внешних условий. Если говорить о высоких целях, то мы хотели бы перенести юбилейный год консерватории, отметить значительными постановками на сцене, большими программами. У нас есть предложение о концертах в Санкт-Петербурге, в Москве. Мы всегда ориентируемся на мировой рынок. Ведь можно съездить с концертом в Набережные Челны — и это будет хорошо. А когда мы проверяем себя на высокой сцене — где с тебя спрос за каждую ноту, это совершенно другое. К сожалению.

— Но не может же быть в провинции такая же требовательная публика, как в том же самом Питере. Там она складывалась столетиями.

— Дело не в публике, а в самом музыканте и в его ответственности перед собой.

— Неужели вы в Зеленодольске будете играть хуже, чем в Москве?

— Именно в Зеленодольске я буду замечательно играть, потому что я окончил там первый класс музыкальной школы.

— А как у музыканта какие у вас планы?

— К сожалению, мне пришлось перенести на более благоприятное время мои концерты в Германии. И ученики мои не смогли сюда приехать — третий концерт «Рубиновых звезд» должен был состоять из тех, кто работают за рубежом — в Норвегии, Голландии, Германии, Австрии, Италии. И все были готовы приехать, однако условия не позволили. Но я надеюсь, что в будущем это произойдет.