Ивану IV пришлась по душе «грозность» на манер султанов: турецкое влияние на Московское государство

V. Нравы и обычаи

9. Турецкое влияние (продолжение)

По сведениям Фоккеродта и Манштейна, галерный флот в России был создан Петром I по образцу турецких галер. О них рассказывали царю греки и далматинцы, приехавшие в Россию в первую войну Петра с турками. Первые русские галеры были построены в Воронеже для набегов на Азовское море. Впоследствии, когда адмиралтейство было переведено в Петербург, там стали строить галеры для плавания в Балтийском море между скалами (шхерами) и островами. В Петербурге была построена специальная галерная верфь и отдельная галерная пристань.

Петр I на своих галерах, подражая туркам, тоже пользовался трудом каторжников, о чем свидетельствует датский посланник Юлий Юст. Так в своем дневнике от 6-го мая 1710 года он отметил, что на галере хозяина занимаемого им дома, шаутбенахта, графа Jeana de Bouzi, было по 28 весел с каждого борта, на каждом весле сидели 5—6 закованных каторжников. «Когда я (т. е. Ю. Юст, — прим. С.А.) сходил с судна, то, по приказанию шаутбенахта, один из квартирмейстеров, у которого на плечах на серебряной цепочке висел серебряный свисток, три раза просвистел в него, и при всяком разе каторжники приветствовали меня глухим «ура», звучавшим особенно странно и противно».

19 января 1722 года Петром I был издан следующий указ: «С мордвы, черемис рекрут брать, как с русских», а татар брать малолетних, а именно в гарнизоны от 10 до 12 лет, из которых употреблять в денщики генералам и штабу третью долю и в матросы некоторую часть». Нельзя здесь не видеть подражания туркам, вербовавшим в янычары христианских мальчиков, которых они обращали в ислам, несомненно, что Петр рассчитывал, что татарские дети в гарнизонах и во флоте вынуждены будут принять христианскую веру.

На чисто политическое влияние Турецкой империи на Московское государство XVI века впервые обратил внимание профессор А.Е. Крымский. Симпатии к Турции, появившиеся среди некоторых кругов московского общества, он назвал «Туркофильством в Московской Руси XVI века», подразумевая под туркофильством идеализацию турецких государственных порядков, турецкой «веротерпимости» и турецкой «справедливости». О первой говорит напечатанная в 1648 г. в Москве «Книга о вере», составленная игуменом киевского Златоверхого Михайловского монастыря; вторую усердно расхваливал известный публицист XVI столетия Иван Пересветов, выходец из Польши, в своих статьях и докладных записках-челобитных, подаваемых им Грозному царю. Рассказывая в «Сказаниях» о том, как в Турции «неверный царь /да/ благоугодная учинил, великую мудрость и правду в царстве свое ввел», Пересветов сравнивает с Турцией Московское государство, «великое, сильное и славное и всем богатое», обладающее «доброй верой христианской и красотой церковной», но не имеющее «правды». «Чтобы к той истинной вере христианской да правда турецкая, — восклицает Пересветов, — ино бы с ними (русскими) ангел беседовал».

«Книга о вере» всегда пользовалась большим спросом у русских старообрядцев. «Недаром, — говорит Крымский, — впоследствии гонимые великорусские старообрядцы искали религиозного убежища для своей «чистой» и «старой» веры в той же бусурманской Турции».

Что касается публицистических сочинений Пересветова и его докладных записок-челобитных, рекомендовавших молодому московскому царю «грозность» на манер турецких султанов, то она, вероятно, пришлась ему по душе и имела влияние на развитие царского абсолютизма.

Симпатии к турецким порядкам и к турецкой «правде» и «справедливости» мы находим у русских людей и много позже, и не только в среде преследуемых московским правительством старообрядцев, но даже среди представителей православного духовенства. Так, в 1710 году священник города Москвы, Иоанн Лукьянов, отправившийся в путешествие в Святую Землю (Палестину), при описании Константинополя расхваливал турецкие порядки и обычаи, которые он противопоставлял порокам и нравам русских людей и единоверных им греков. Приведем из этого сочинения наиболее интересные в этот отношении выдержки:

«Воровства в Царь-граде и мошенничества отнюдь не слыхать, там за малое воровство повесят, да и пьяных турки не любят, а сами вина не пьют, только воду да кагве (кофе), черную воду крепкую, да солоткий шербет; изюм мочат, да пьют». «В Царе-граде женский пол зело искусно ходят, не прелестно; бесстыдных жен не увидишь или девок; и покощюнить над женкою нельзя: лучшему шлык расшибет. Да и не увидишь, где бы кто посмеялся над женкою, а блудниц потаенных много. Озорничества у них нет, и суды их правые; отнюдь и лучшего турка, с христианином судимого, не помилуют; а кой у них судья покривит или что мзды возьмет — так кожу сдерут да соломою набьют, да в судейской палате и повесят; так новый судья и смотрит». «Турки милостивее греков и жиды нравами лучше их; невольник у турка в седмь лет отживается, а умер турчин, так хоть и в год освободится; а у жида также в семь лет — так и свобода; а у грек хоть сам издохнет, а на волю не пустит; таковы греки милостивы; а где случится невольнику уйтить от турка, да греку в руки попадет, а он опять его продаст турчину или на каторгу. Греки московских людей зело не любят». «Греки крестов на себе не носят, и хоромах у них икон нет, а с турками во всем смесились и зело порабощены: как турок идет улицею, то все ему грек лучшее место уступает, а гордостью-таки еще дышат; да еще турки-то добрые люди, что еще милости — все поступают с таким непокорливым родом; кабы де грекам так Бог попустил туркам владеть — отнюдь бы греки так туркам свободно не дали жить; все бы в работу поработили. «Везде у них (у турок в Константинополе, — прим. С.А.) отходы по улицам и у мечетов; испразнивши да умыв руки, да и пошел; зело у них этим довольно, у них нет какова обычая, чтоб просто заворотясь к стенке да мочиться: зело у них зазорно, у них эта нужда изоймет: где не поворотился — везде отходы, у нас на Москве скаредное дело наищешься, где испразниться; да не осуди, пожалуй, баба и при мужиках так и прудит: да где денешься? Не под землю».

Турция была надежным убежищем вплоть до XX столетия не только для преследуемых в России за веру старообрядцев, но даже русское православное монашество в XIX столетии под покровительством турецкого правительства чувствовало себя гораздо свободнее, чем в России, и создало на Афоне крупный Пантелеймонов монастырь, 4 скита — Андреевский, Ильинский, Кромица и Новая сиванда — и 66 так называемых келий, которые представляли из себя небольшие обители, устроенные на земле какого-нибудь монастыря. Наиболее богатые Пантелеймонов монастырь и Андреевский скит имели благоустроенные подворья для паломников: первый в Константинополе, Одессе и Петербурге, второй — в Константинополе, Одессе и Ростове-на-Дону.

Короленко, имевший в Румынии ближайшего родственника (брата своей жены) в эмиграции, в течение 1893—1915 годов был в Румынии 7 раз. Там он имел возможность познакомиться со старообрядцами — липованами, выходцами из России по религиозным мотивам. Старообрядцы были недовольны румынскими порядками и сравнивали их в пользу последних. Когда Румыния входила в состав Турции, то им жилось лучше, чем в освобожденной Румынии с ее наиболее свободной конституцией. «Степь, — замечает Короленко, — живет своей стихийной жизнью, вздыхает «о турчине» с его диким, но в сущности добродушным режимом».

Художник-маринист А.Н. Боголюбов имел возможность перед крымской войной 1854—1855 гг. наблюдать в Синопе образцы турецкой честности в почтовых пересылках и в торговле. Так, по его словам, местное турецкое население доверяет турку-почтарю деньги для пересылки в разные города, без всякой от него расписки и никогда не бывает обманут в своем доверии. Ему же несколько раз приходилось наблюдать, как покупатели (турки) без всякого надзора хозяина брали зерно из его складов, и тот, по окончании работ, только отмечал взятое количество мелом на стенках амбара.

Подробную характеристику турка, относящуюся ко времени русско-турецкой войны 1877—1878 гг., дает Е.А. Рагозина, которую мы здесь и приводим целиком:

«Я прожила много лет среди оттоманского населения до и после войны, а потому имею полное право сказать, что довольно хорошо изучила господствующие черты его национального характера.

На мирном положении, как гражданин своей родины — это самый уживчивый, терпеливый и снисходительный народ во всем мире.

У турка необыкновенно развито чувство собственного достоинства и благородной гордости. В обращении он важен, серьезен, выражается вычурно и образно.

В житейских сношениях, безусловно, честен, чему не мешало бы поучиться его ментору, просвещенному европейцу.

Ему чужды хитрость и коварство, присущие другим восточным племенам. Если он не желает быть откровенным, то предпочитает лучше промолчать, но не станет лукавить и изворачиваться.

Вот почему он такой плохой дипломат и почему всегда будет жертвой хищного и лживого иноплеменника.

Но самое удивительное и прекраснейшее свойство его души это — неизменное постоянство и преданность тому, кто сделал для него хоть что-нибудь хорошее и не обманул его доверия. В подобном случае он становится другом в полном значении этого слова: всегда бескорыстным, благодарным и неподкупным ни за какие блага мира.

Добавьте к этому еще несравненную деликатность и вежливость, а главное, несокрушимую верность данному слову и обещанию».

К этой характеристике следует добавить отзывы о турках, записанные князем В.А. Дабижа в Константинополе в 1878 году со слов русских людей: «Отзывы русских, имевших дела в Турции, — пишет Дабижа, — даже отзывы наших русских офицеров, бывших в плену, приписывают туркам много хорошего: гостеприимство, бескорыстие, великодушие, честность. Самый честный продавец — турок. На слово, данное турком, можно вполне положиться, хотя оно и не засвидетельствовано никакими юридическими актами. Должно еще сказать, что все беспорядки, грабежи и убийства совершались в Константинополе греками, итальянцами, черкесами, но редко турками...»

В дополнение к отзывам русских людей, имевших возможность познакомиться ближе с турками, приводим отзыв иностранца, американца Марша, автора книги «Человек и природа» (СПб., 1866):

«Турки, которых мы называем варварами, обращаются с бессловесными животными так же кротко, как с детьми. Кому случалось быть в Турции, хотя бы несколько недель, тот не мог не заметить, с какой нежностью там народ обращается с низшими животными; мне стоило большого труда уговорить даже мальчиков, чтобы они наловили мне ящериц и других пресмыкающихся, которые мне были нужны, как образцы».

В заключение отметим сходство между династическими взаимоотношениями русских князей и турецких султанов, на что, кажется, первый обратил внимание профессор Виппер. В своей работе «Иван Грозный» он писал:

«При Иване III заключение только что коронованного внука Дмитрия и потом его загадочная смерть, при Василии III казнь его родного брата Андрея Старицкого, при Иване IV смерть двоюродного брата Владимира Андреевича напоминают худшие страницы истории восточных султанов».

Сравнительно недавно профессор С.Б. Веселовский высказал весьма вероятное предположение, что загадочная смерть княжича Василия, сына Владимира Андреевича Старицкого, казненного Иваном Грозным, произошла по воле его дяди, того же Ивана Грозного. Это свое предположение Веселовский заключает следующими словами: «В придворной практике московских государей еще со времен великого князя Ивана III были проложены пути, намечены способы избавляться от лишних родственников и возможных претендентов на престол, и в этом отношении смерть княжича Василия можно рассматривать как звено, соединяющее практику отца и дядю Ивана Грозного со смертью последнего князя Рюрикова дома злополучного Дмитрия Углицкого».

К мнениям, высказанным нашими историками, приведем соответствующие параллели из истории Турции: Мурад I (1359—1399) в 1375 году повелел ослепить и обезглавить своего сына Савыджи, восставшего на отца. Баязид I Молниеносный (1389—1402) удушил своего брата Якуба, бойца на Косовом поле, с единственной целью устранить себе возможного соперника в будущем. Мюрад II (1421—1451) приказал повесить в 1423 г. своего родного брата Мустафу за его попытку отнять у него престол. Мехеммед II Завоеватель (1451—1481) при вступлении на престол приказал удушить своего брата, младенца Ахмеда. В своем уложении (Канун-наме) он узаконил для своих будущих преемников право при вступлении на престол умерщвлять своих братьев, «если этим обеспечивается спокойствие государства».

Отец Селима I, Баязид II Святой (1481—1512), когда при его вступлении на престол против него поднял восстание его брат Джем и, потерпев неудачу, просил простить его, родного брата, султан ответил: «Нет родственных связей между царями». Султан Селим I Грозный (1512—1520) при своем вступлении на престол казнил смертью своих братьев и племянников. Его подозревают также в отравлении своего отца Баязида II Святого, которого он сверг с престола и отправил в ссылку. Сулейман II Великолепный (1520—1566) приказал удушить своего сына Мустафу, ложно обвиненного в подготовке восстания против отца. Он же, когда его младший сын Баязит, недовольный своим братом, будущим султаном Селимом II Пьяницей (1566—1574), начал в Карамании междоусобную войну и, потерпев поражение, нашел убежище в Персии, то по настойчивому требованию отца и брата был выдан шахом и удавлен со своими пятью сыновьями (в 1561 г.).

Продолжение следует