«Насилие, неравенство, сменяемость власти — все это снова интересно поэзии»

«Поэзия все чаще начинает говорить о вещах политических и социальных»

— Лев, что собой представляет современное поэтическое поле России?

— Сейчас мы в той ситуации, когда действуют три, а то и четыре поколения авторов. Мы по-прежнему, к счастью, читаем новые стихи людей, которые вошли в поэзию еще в 1950—60-е. Есть поколение авторов, которых сейчас называют мэтрами, они начинали в 1970—80-е. Вполне активно первое постсоветское поколение. И набирают силу и организуют собственные фестивали, институции, журналы и издательства люди, которым от 20 до 30 лет.

Поскольку сформировались эти поколения в разное время, векторы, задаваемые в их поэзии, различаются. Мне интересно видеть, как старшие авторы ощущают влияние молодых, хотя считается, что должно быть наоборот. Например, различные виды свободного стиха начинают захватывать даже тех, кто раньше писал только силлаботонику. Это на уровне формы. А если говорить о тематике, у меня тут несколько соображений.

Очевидно, что сегодня сильно актуализировалась поэзия социальная, пытающаяся выразить ответственность за происходящее, поднимающая какие-то злободневные темы, исследующая разные проблемные зоны, актуальные, чуть ли не публицистические вопросы — насилие, неравенство, сменяемость власти и тому подобное. При этом делается это на уровне парадоксов, сильных художественных образов, провокационных вещей.

Мне интересно, что сейчас происходит с философской, медитативной лирикой. Поэтика Аркадия Драгомощенко дала целую школу молодых авторов, для которых характерно усложнение письма, частое обращение к философским абстракциям, избавление от выпяченного лирического «я», замещение этого «я» какой-то личной оптикой, которая позволяет судить об индивидуальности поэта. И в этом разрезе, конечно, тематика может быть любой, потому что это поэзия наблюдателя. И то, что покажется эстетически занимательным, попадет в стихотворение.

«Поэтика Аркадия Драгомощенко дала целую школу молодых авторов, для которых характерно усложнение письма, частое обращение к философским абстракциям, избавление от выпяченного лирического «я», замещение этого «я» какой-то личной оптикой, которая позволяет судить об индивидуальности поэта». Фото litkarta.ru

— Какие книги вы бы выделили из недавно вышедших?

— Мне очень понравилась книга Хельги Ольшванг «Голубое это белое», книги Марии Степановой, Полины Барсковой. Книга Михаила Айзенберга показалась мне очень важной, потому что там происходит очередное изменение его поэтики в рамках той легкости, которую он развил в себе годов с 90-х: он тоже начинает говорить о вещах в том числе политических и социальных. Это та ситуация, когда поэтический голос не может остаться в стороне от того, что тревожит его носителя.

Мне нравится то, что делают сейчас молодые авторы — моего поколения или младше. Нина Ставрогина, Виктор Лисин. То, что делает Ростислав Амелин. Ставрогина пишет в западноевропейском модернистском ключе, я бы даже сказал, скандинавском. Она много переводила норвежского поэта Тура Ульвена. И ее стихи, с одной стороны, очень выдержанные, немногословные, но в них все время происходит подспудная словесная игра, отыскивать которую — большое удовольствие, это все равно что отыскивать сверкающие камешки среди серых. Лисин и Амелин, а также Вадим Банников — это авторы, которые совсем отказываются от фигуры поэта как выразителя неких высших истин. Их больше интересует трансгрессия поэтического «я», то есть они могут писать о вещах, которые, возможно, покажутся не заслуживающими внимания, несерьезными. Они активно могут экспериментировать с поп-культурой, писать о поп-песнях и компьютерных играх, но при этом как экспериментальное поле — это ужасно интересно. Лисин написал и продолжает писать громадный цикл сам о себе, и здесь его поэтическое «я» переизобретается так, что мы не можем понять, насколько искренен этот поэт, насколько он нас пытается эпатировать, насколько он пытается преодолеть собственные неврозы и страхи (а такая терапевтическая функция у письма тоже существует). За всем этим очень любопытно и иногда тревожно наблюдать.

— Тревожно?

— Конечно, ведь такая работа на постоянный разрыв представлений о самом себе и демонстрацию себя в конечном итоге может быть опасна. Человек на наших глазах рискует очень многим.

«Ставрогина пишет в западноевропейском модернистском ключе, я бы даже сказал, скандинавском. Она много переводила норвежского поэта Тура Ульвена. И ее стихи, с одной стороны, очень выдержанные, немногословные, но в них все время происходит подспудная словесная игра, отыскивать которую — большое удовольствие». Фото literratura.org

От «с хлеба на воду» до успешной монетизации

— А на что живут сегодня поэты?

— Об этом можно было бы говорить, если бы это была специализированная профессия, примерно одинаково востребованная на рынке. Я могу привести десятки нестандартных примеров. Существуют люди, которые имеют иную, не связанную с литературой профессию, то есть поэты — врачи, редакторы специализированных технических журналов, поэты — автоматизаторы каких-то процессов в крупных учреждениях. Андрей Родионов долгое время работал мастером красильного цеха в театре. Это была часть его идентичности, которая попадала в его стихи. Поэт Андрей Сен-Сеньков известный врач. Поэт Алексей Кащеев, наверное, в первую очередь известен в СМИ как нейрохирург, у него какая-то удивительная способность постоянно попадать в новости, связанные с медициной.

Другой вариант — университетский тип существования, когда поэт одновременно исследователь литературы, он преподает, занимается научными исследованиями, и поэзия может быть главной частью его самоидентификации, но, конечно, никаких денег это не приносит. Либо, если речь идет не об университете, то это какие-то сопутствующие литературные занятия, например, написание рецензий, работа в новостных СМИ.

Есть поэты, которые выглядят как маргинальные личности в глазах общества работающих налогоплательщиков. Они перебиваются с хлеба на воду и что-то пишут.

Есть микроскопические количество — несколько десятков — людей, которые зарабатывают своей поэтической деятельностью. Это поэты, имеющие большую аудиторию, собирающие крупные залы. Например, Вера Полозкова, которая и поэт, и актриса, и занимается музыкальными проектами. Они сумели монетизировать свой талант и заниматься тем, что они любят. От Дмитрия Быкова до поэтов, которые раскручиваются во «ВКонтакте» и действуют в той же манере, в какой действовали поэты начала XX века с сильной поправкой на качество продукции.

— Коммерческие поэтические проекты?

— Каждый случай нужно рассматривать индивидуально. Наверное, там есть люди и небесталанные. По тому, что можно наблюдать в пабликах, это люди, которые, с одной стороны, очень хотят некоего самовыражения, с другой, не пытаются понять, не было ли выражено то, что они искренне считают собственными мыслями, до них многократно лучше. И третье — они пишут тексты, сознательно рассчитанные на позитивное сочувственное восприятие. Они никоим образом не усложняют задачу, а наоборот, ее упрощают, чтобы все было понятно, и чтобы читатель мог сказать: «Вот, мои чувства человек выразил». Понятное дело, что такие стихи, которые выражают невысказанные чувства читателя, все еще возможны и могут быть хороши. Но тут многих подводит еще и техническая сторона.

«Есть микроскопические количество — несколько десятков — людей, которые зарабатывают своей поэтической деятельностью. Они сумели монетизировать свой талант и заниматься тем, что они любят. От Дмитрия Быкова до поэтов, которые раскручиваются во «ВКонтакте».Фото aif.ru

Пророческой функции писателя не наблюдается

— Давно ставшая избитой фраза «Поэт в России больше? чем поэт…» — насколько она сегодня актуальна? Много ли среди современных поэтов людей, которые имеют четко выраженную гражданскую позицию?

— Гражданская позиция в моем случае и в случае множества моих знакомых высказывается не с точки зрения поэта, а с точки зрения гражданина, неравнодушного к тому, что происходит. Но какой-то профетической функции поэта и писателя, за очень немногими и, как правило, смешными и стыдными исключениями, сейчас не наблюдается. Сейчас, мне кажется, литература пребывает в более «нормативном» положении, что не очень хорошо с точки зрения качества текстов. И в большей степени это относится к прозе: мы наблюдаем постепенно становящееся массовым производство беллетристики, некой нормальной добротной, как любят говорить критики, вкладывая в это уничижительный смысл, ровной прозы. Это, с одной стороны связано с тем, что литература коммерциализируется и становится понятно, какие истории купит читатель, что продастся. С другой стороны, это связано с тем, что подобной литературы у нас долгое время не было. У нас существовал либо производственный роман, либо эстетическая трансгрессия. И ниша нормальной беллетристики долгое время не была заполнена. Сейчас она активно растет и даже получает крупные литературные премии.

Про поэзию где-то в начале 2000-х стали говорить, что у нас происходит поэтический бум: может быть, впервые в истории русской поэзии одновременно работают много авторов разных поколений, действительно достойных прочтения. Эта ситуация не очень представима в XIX веке или в начале XX века. Дело в том, что перед нами громадное поле диалогов текстов и авторов, у нас есть интернет, где поэты могут читать друг друга мгновенно и бесплатно. И поэзия может просто существовать, ее никто не трогает, от нее ничего не требует государство. Установился некий… не то что общественный договор (потому что обществу нет дела до поэзии), установилась ситуация, когда поэзия превращается в большую экспериментальную площадку и добивается результатов. И это, конечно, очень сильно отличает ее от коммерциализированной ситуации мейнстримной прозы.

Много говорилось в 2000-х годах, что поэзия берет на себя функции прозы. Причем именно в понимании большой профетической литературы. Поэзия берет на себя задачу осмысления травм, сложных общественных вопросов, разламывания границ. И до известной степени это до сих пор остается так. Может быть, изменилось то, что в 2000-е годы поэзии для этого часто надо было немного мимикрировать под прозу, становясь нарративной, рассказывая истории. Сейчас этот тренд уже угас, хотя остаются авторы, рассказывающие небольшие истории в поэзии — например, Федор Сваровский. Но той ситуации, когда очень многие поэты работали с нарративом, уже нет. Некоторое время назад появилось движение «нового эпоса», это была группа авторов, которых объединяла и личная дружба, и общность поэтики. Под термин «новый эпос» поначалу стали подводить всю нарративную поэзию. От Андрея Родионова, Линор Горалик — до Марии Степановой. Тогда как на самом деле под новым эпосом понималось скорее додумывание историй, а не их прямое рассказывание. Давался набор каких-то ситуаций, зачастую фантастических, разрозненных, и эти звенья нужно было скреплять. Так работали Арсений Ровинский, Федор Сваровский.

«Бог? Это слишком личное, давайте лучше о сексе»

— Религиозная, национальная идентичность важна для поэтов сегодня?

— Мне кажется, это довольно тяжелый вопрос… Есть известная история, не помню, апокриф это или правда: у Линор Горалик спросили о вере в Бога, и она ответила, что это слишком личное, давайте лучше о сексе. Вопрос взаимоотношений с высшими силами очень не эксплицирован сейчас. Это что-то, что каждый сам решает для себя в глубине души. Разумеется, существуют религиозные авторы, поэты-священники Сергей Круглов, Константин Кравцов. И есть авторы, которые по-разному поднимают вопросы бытия Бога, ответственности перед Богом, ответственности Бога перед людьми. В каком-то смысле антирелигиозная поэзия тоже религиозная поэзия: она затрагивает вопросы религии. Например, Алексей Цветков: один из ярких примеров поэтической тяжбы с Богом, он говорит о несуществовании Бога, но все равно предъявляет ему счет.

— С кем же он тогда разговаривает?

— Возможно, с некой идеей, которая коллективным разумом назначена ответственной. Может быть, так удобнее — нарисовать образ некоего ответственного тирана.

Что касается национальной идентичности… Тут опять-таки два момента. Есть поэзия на языках народов России, про которую я мало что знаю. Только что вышла антология 229 поэтов XX—XXI веков, пишущих на 57 языках, с предисловием, как ни странно, не кого иного, как Владимира Путина. Логика понятна: перед нами попытка объединить в одном нарративе языки разных народов.

Есть и другие явления. Например, в связи с войной на Украине возник большой пласт гражданской поэзии, задействующей национальные мотивы, например, украинский язык стал проникать в стихи и становиться частью текста. В качестве примера можно назвать недавние стихи Елены Фанайловой, где она рассказывает о своей частично украинской семье и пытается определить, какое она имеет к этому отношение, как это в ней отзывается. Другие примеры — замечательная поэзия Екатерины Соколовой, родом из Коми, и в ее стихах много слов и выражений коми, фольклора, жителей тех мест, там чувствуется эта атмосфера. Попытка сохранить этот мир в стихах. Нечто подобное делает Денис Осокин, для которого поэтика так называемых малых народов очень важна, и он этому посвящает большие прозаические и поэтические циклы.

Происходящее в российской политике последние десять лет удручает

— Возвращаясь к вопросу о гражданском долге поэта: какую позицию занимаете вы?

— Здесь я в первую голову думаю не как поэт, а как человек, которого просто задевает то, что происходит вокруг. Как поэт я об этом думаю в стихах. И мне часто кажется, что в стихах я наиболее честен перед собой и теми, кто может это прочитать. У меня есть вполне ярко выраженные гражданские тексты, несмотря на то, что там нет прямых лозунгов и симпатий к конкретным политическим силам. Для меня внутри это политическое высказывание.

Все, что происходит в России в последнее десятилетие в политической сфере, меня по большей части удручает. Я пытаюсь выражать протест против этого, когда нахожу это уместным.

— Вы в составе ассоциации «Свободное слово» недавно выступили в поддержку руководителя «Гоголь-центра» Кирилла Серебренникова и директора РАМТ Софьи Апфельбаум, у которых прошли обыски. В тексте заявления говорится: «В связи с участившимися в последнее время случаями преследования творческой интеллигенции, мы предполагаем, что это попытка запугать художника с отчетливо выраженной общественной позицией, не скрывающего своей озабоченности тем, что происходит в стране». Такие случаи действительно участились?

— У нас перед глазами несколько недавних примеров. По большей части, они касаются театра и кино. История с оперой «Тангейзер» в Новосибирске, история с фильмом Алексея Учителя «Матильда», показывающая, что даже лояльный к власти художник не может рассчитывать на свободу самовыражения, если его идеи не понравятся кому-то из власть предержащих. История с Серебренниковым, обставленная как-то максимально мутно: в новостной повестке на первый план выходят приписываемые его театру коррупционные преступления, тогда как его общественная позиция вполне известна, и смелость его спектаклей тоже. Вообще, это длящаяся история с цензурой в современной России, формально, согласно Конституции, отсутствующей, но на самом деле широко применяемой. История с тем, что твоему фильму не дадут прокатную лицензию, если там используется ненормативная лексика. История с тем, что твои книги нужно закатывать в целлофан, если в них содержатся некие сцены. То есть речь идет не столько о политической, сколько о моральной цензуре, осуществлять которую приняли на себя обязательства люди, непонятно почему к этому имеющие отношение. Все это вызывает негодование и желание с этим бороться.

«История с Серебренниковым, обставленная как-то максимально мутно: в новостной повестке на первый план выходят приписываемые его театру коррупционные преступления, тогда как его общественная позиция вполне известна, и смелость его спектаклей тоже». Фото theins.ru

— Поэтому вы были в числе поддержавших правозащитников Зою Светову и Елену Абдуллаеву?

— Да, потому что Зоя Светова занимается вещами, которыми мало кто берет на себя смелость заниматься. Она занимается защитой прав заключенных, зачастую неадекватно и незаконно обвиненных. И устраивать у нее показательный обыск… Или еще один свежий случай — обыск у известного литературтрегера Александра Гаврилова. Он проходит свидетелем по не вполне понятному делу Александрины Маркво. И дело это было довольно давно, и мотивация преследования Маркво, понятно, что не имеет никакого отношения к литературе и культуре. Но, как сказал сын Световой, это звенья одной гребаной цепи.

— Обладает ли сегодня интеллигенция реальной силой воздействия на происходящее в стране?

— Я думаю, что мнение интеллигенции неоднородно. Но думаю, что мнение, высказываемое известными деятелями культуры, где-то фиксируется. Не в том смысле, что оно заносится в досье, а в смысле, что оно укалывает информационную картину: вот, есть мнение такого-то уважаемого человека, за которым стоит еще какая-то группа людей, с ним солидарных. Я не стал бы преувеличивать эту силу. Потому что зачастую политические вопросы на поверхности выглядят одними, а на самом деле решаются исходя из каких-то не вполне ясных нам внутриполитических интересов — набирания очков, споров с конкурентами и так далее. Сейчас существуют политологи, в первую очередь назову замечательного политолога Екатерину Шульман, которые смотрят на вещи вполне оптимистично, им кажется, что то, что сейчас происходит, это постепенное становление нормальной политики. Что многие вот эти пугающие сигналы на самом деле не приводят к страшным последствиям. Но когда ты выражаешь протест против чего-то, когда тебе что-то активно не нравится, ты делаешь это просто потому, что не хочешь стоять в стороне, а не потому, что ты думаешь, насколько это твое слово может на кого-то повлиять. Наверное, другая ситуация с артистом Евгением Мироновым, который может передать Путину письмо во время награждения премией. Но влияет ли это письмо на что-нибудь — тоже большой вопрос.

Окончание следует