Мусульманские эпитафийные памятники: источник по этносоциальной истории народов Поволжья XII–XIV веков

§4. Мусульманские эпитафийные памятники: источник по этносоциальной истории народов Поволжья XII—XIV вв.

1. Эпитафийные памятники с территории Улуса Джучи конца XIII—XV вв. Камнеписьменные надгробные памятники являются ценным документальным источником и содержат богатейший лингвистический материал, а также сведения по материальной и духовной культуре населения эпохи Улуса Джучи, а также в определенной степени Волжской Булгарии. К сожалению, эпиграфические памятники различных регионов изучены неравномерно и недостаточно. Например, пока достоверно неизвестны несистематизированные сведения о наличии надгробий в Крыму, Приднестровье и Нижнем Поволжье.

Достаточно хорошо изучены эпитафийные памятники с территории Волго-Уральского региона. История их научного изучения началась в 1722 г., когда Петр I посетил Болгар и приказал снять копии с мусульманских надгробий и первой научной публикации текста трех памятников в 1863 г. В 40–60-е гг. XX в. были выявлены основные объекты, составлен каталог памятников, дана лингвистическая характеристика эпитафий. Позднее, в 1970—1980-е гг., круг источников был значительно расширен и уточнена их лингвистическая характеристика, позволяющая говорить о наличии наддиалектного языка надгробных памятников, который в середине XIV в. был вытеснен общегородским койне на основе поволжского тюрки. Выявленный ареал памятников включает территорию от Самарской Луки до бассейна р. Чепца и от Посурья до Икско-Бельского междуречья. На этой территории выявлены несколько школ по камню или культурно-исторических групп, которые имеют устойчивые различия (вне зависимости от их диалектно-языковых особенностей) в оформлении камней, набору формул и т. д. Обобщение значительного материала позволило установить, что сама традиция установки каменных надгробий с эпитафиями возникает в период, когда булгарские земли вошли в состав Улуса Джучи, они показывают определяющую роль ислама и коранических текстов в духовной культуре народа, сохранение и особенности этносоциального развития региона, а также сохранение этой традиции в последующие столетия.

Родословий (шеджере), непосредственно относящихся к периоду Волжской Булгарии X—XIII вв., не сохранилось. Все сведения по этой теме можно черпать практически исключительно лишь из эпитафийных памятников XIII—XIV вв. с территории булгарского улуса, входившего в состав Улуса Джучи (Золотой Орды). Хотя сами эти эпитафии относятся к другой исторической эпохе, цепочки генеалогий, приводимых на них, позволяют сделать некоторые выводы, рассматривать их как источник информации о более раннем периоде времени. Особенно перспективным рассмотрение булгарских родословий может быть в плане изучения этнокультурной и этносоциальной истории населения Волжской Булгарии.

Первые сведения о мусульманских эпитафиях с территории Среднего Поволжья стали достоянием науки еще со времени путешествия Петра I по Волге, когда он посетил Болгар и приказал снять эстампы с ряда надгробий и сделать их переводы. Это открыло начало научному изучению булгарских эпиграфических памятников. В настоящее время в значительной степени обследована территория распространения мусульманских могильников с эпиграфическими памятниками и выявлено около 400 эпитафий XIII—XIV вв., часть из которых плохой сохранности и часто содержит лишь несколько слов или строки из сур Корана. Самые древние достоверно известные эпитафии имеют дату 1244 г. (а из сохранившихся — 1271 г.), а поздние, в соответственно измененном виде, бытовали до этнографической современности.

Следует подчеркнуть, что такое хронологическое распределение камнеписных памятников неслучайно. В период Волжской Булгарии среди ее населения обычая устанавливать каменные надгробия с эпитафиями не было. Это было связано с целым рядом обстоятельств (среди которых нельзя исключить плохую сохранность и недолговечность деревянных надгробий), но самым важных среди которых следует все же считать особенности мусульманской законоведческой практики в Булгарии с более строгим следованием канону.

Обычай ставить каменные надгробия с эпитафиями появился в период подчинения правителям Улуса Джучи (Золотой Орды) и связан, очевидно, с изменениями некоторых норм ислама в булгарских эмиратах. Однако не факт, что появление этого обычая, а также целый ряд перемен в погребальной практике булгар, зафиксированных археологически (прекращение использования ящиков-гробовищ, отступление от единообразия в положении умершего, появление вещей в могилах и т. д.) связан с притоком нового населения. Скорее всего, после разгрома Булгарии монголами и распада единого государства, жесткие и условно канонические нормы ислама, принятые у булгар, оказались без поддержки единого государства и стали более «демократическими», «традиционными» и менее «каноничными».

Как памятники письменности, эпиграфические памятники Среднего Поволжья в первую очередь стали изучаться лингвистами. Уже во второй половине XIX в. стало ясно, что тюркский язык, на котором написаны эпитафии, имеет целый ряд отличий от литературного татарского языка. Это дало повод начать активное исследование лингвистических особенностей памятников (Н.И. Ашмарин, Л.З. Заляй, О. Прицак, Г.В. Юсупов, А. Рона-Таш, Ф.С. Хакимзянов). В результате этих исследований удалось установить, что эпитафии были написаны арабским письмом на двух диалектах — з-языке (по существу, поволжский тюрки) и р-языке (характеризуется ротацизмом и ламбдаизмом). Не вдаваясь в этноязыковые проблемы, отметим только, что для оценки лингвистической ситуации в Среднем Поволжье в период раннего средневековья более адекватной представляется точка зрения о функционировании нескольких форм тюркского языка: з-язык, как общегородское койне и, сформировавшийся на его основе, письменный литературный язык огузо-кыпчакского типа и р-язык, как наддиалектная форма функционального (ритуального) языка, продолжающего более древние тюркские традиции.

2. Социально-исторические сведения в эпитафийных памятниках. Но если лингвистическое изучение эпиграфических материалов ведется уже достаточно давно, то в качестве исторического источника они исследуются сравнительно недавно, причем чаще всего для характеристики социальной стратификации общества.

Эпитафии, содержащие генеалогии, могут служить также важным свидетельством этнокультурных и этносоциальных процессов на территории Булгарии и булгарских эмиратов периода Золотой Орды и не только на основании лингвистических данных. В настоящий момент удалось выявить по меньшей мере 14 эпиграфических памятников конца XIII — начала XIV в. (1285—1342 гг.), которые имели от двух до пяти поколенных цепочек (условно каждое поколение считается 25—30 лет), уходящих корнями в конец XII — начало XIII в. (1165—1241). В одном случае памятник содержал генеалогию из семи колен (Болгар, первая половина XIV в.). Небольшое число выявленных генеалогий легко объяснимо, учитывая лапидарность камнеписных текстов, плохую сохранность значительной части эпитафий (на многих, в частности, не сохранилась дата, что не позволяет использовать их в нашем исследовании), а также вообще редкость эпиграфических памятников этого периода из-за целого ряда трагических исторических причин.

Территориально все булгарские генеалогии, восходящие к домонгольскому периоду, располагаются в центральной части страны, близ городов Биляр, Болгар, а также в Предволжье (Большие Тарханы, Большие Арясы) и бассейне р. Белой (Ак-Идель). Однако, учитывая довольно плотное распространение эпиграфики по ареалу булгарской культуры, можно предположить, что и генеалогий, уходящих в домонгольское прошлое, было значительно больше и они были также распространены по всей территории бывшей Булгарии. В лингвистическом отношении анализируемые родословия были написаны на обоих диалектах тюркского языка, распространенного в Среднем Поволжье (примерно семь на каждом), что подтверждает общий вывод об их одновременном бытовании. По крайней мере, это не позволяет делать этнолингвистические выводы о смене одного диалекта (р-языка) другим (з-языком) в первой трети XIII в., в связи с завоеванием Булгарии Джучидами.

Сама возможность заказать и установить надгробия с эпитафией (в ряде случаев на особом ритуальном языке) была только у состоятельных и знатных семей. Не удивительно, что в социальном плане все генеалогии, восходящие к булгарским временам, принадлежали социальным верхам общества. Особый интерес представляют шеджере представителей военно-служилой аристократии. В одном случае (Болгар, первая половина XIV в.) памятник содержал генеалогию из семи колен, принадлежавших к булгарскому рыцарству (йори/чури), восходивших к началу XII в. На других памятниках этот титул носили отцы и деды умерших (Биляр, 1300? г., Болгар, 1329 г., Ямбухтино, 1317 г.), жившие в начале XIII в. Это не только указывает на принадлежность умерших к древнему роду военно-служилой аристократии, но и на существование этого сословия в домонгольский период. Следует, однако, подчеркнуть, что, судя по этим эпитафиям, представители этого сословия теряли власть. На некоторых эпитафиях последние предки умершего, носившего этот титул, жившие во второй половине XIII — первой трети XIV вв., явно утратили свой статус. Очевидно, что динамика социальной эволюции состояла в том, что прежнее военно-служилое сословие постепенно исчезало — деклассировалось, а его место занимали представители татарских кланов.

Представлены и другие социальные верхи общества. Выразительно в этом ряду шеджере (Болгар, 1308 г.), содержащее четыре поколения господ (ходжи). Ряд генеалогий принадлежал знатным госпожам (элчи/элти) (Болгар, 1285, 1291, 1311 гг., Курманаево, 1314 г., Старый Баллыкуль, 1325 г.). Интересно, что две из них восходили к предкам, имевших тахаллус ал-Булгари, живших в конце XII — начале XIII в. Одно из родословий (Большие Тарханы, 1314 г.) принадлежало Ибрагиму ас-Сувари, имевшего должность сборщика податей (тамгачи). Целая серия генеалогий (Биляр, 1300? г., Ямбухтино, 1317 г., Салтыганово, 1324 г.) включала представителей духовенства (хаджи, имам). Иными словами, нет сомнений, что все эти шеджере принадлежали древним аристократическим фамилиям, чьи генеалогии в составе высшего сословия насчитывали несколько поколений.

Интересен вопрос о способе хранения этой родословной информации. Поскольку в предмонгольский период обычая ставить надгробия с эпитафиями не было, то, скорее всего, эти шеджере хранились в письменной форме. Учитывая общую мусульманскую традицию и достаточную развитость ее булгарской формы, что выражалось во включение в состав генеалогий имен нескольких поколений прадедов, отцов и матерей с их титулатурой), следует, видимо, признать наличие книг и списков, которые велись с древности. Ясно, что при этом «право» на точное знание своих предков и, следовательно, достаточную глубину исторической памяти имело только высшее сословие.

Важно отметить также отсутствие на всех генеалогиях (как, впрочем, и во всех булгарских эпитафиях) указание на клан или родоплеменное подразделение. Тахаллусы (ал-Булгари, ас-Сувари) и даже указание на предка как выходца из Мюн-Сувар йали, или из Мюн-Бюляр йали (то есть, выходцы из йали/эля — области/края/княжества Мюн-Сувар или Мюн-Бюляр) служат лишним доказательством отсутствия племен в домонгольской Булгарии. Обе указанные эпитафии найдены в Болгаре и очевидно, что члены данных семейных кланов или фамилий стремились указать в своих родословиях город, откуда они явились выходцами, как, например, выходцы из Болгара в Биляре определяли себя как ал-Булгари (Биляр, 1300?). Попытки трактовать этот сложный термин как этноним (иногда в качестве такового рассматривается только его первая часть — мюн/мин/манг) (Юсупов, 1971, С. 224; Мухаметшин, Хакимзянов, 1987, С.114) вряд ли обоснованы по ряду причин. В аутентичных источниках нет никаких данных, подтверждающих присутствие монгольского племени минг/мангыт в Восточной Европе до монгольского завоевания, а также нет сведений вообще о существовании в Урало-Поволжье клана с этнонимом минг-сувар и минг-буляр. Кроме того, сомнительна сама конструкция этого этнонима из названия монгольского племени и булгарского города, поскольку аналогий такому наименованию неизвестно.

Видимо, данный термин имеет отношение не к тюрко-монгольской этнонимике, а к булгарским наименованиям городов Биляра и Сувара, и служит, определенно, формой тахаллуса. Подобная конструкция с приставкой мюн/манг/менг («тысяча», «много»; сравни: Мангышлак / Менг-кышлак / Тысяча деревень, с значением «многонаселенная») к названиям городов известна в Восточной Европе XII—XIII вв. Например, у Рашид ад-Дина Киев назван «Ман-Керман»/«Великая Крепость», а в сочинении ал-Гарнати это же название дано в искаженной, видимо, переписчиками форме как «Гур-Куман», передавая, скорее всего, тюркское (булгарское ?) название столицы Руси Киева — как «Великий город». Для Волжской Булгарии термин «Мюн/Менг-Буляр» находит прямую кальку в русском названии средневекового Биляра — как «Великий город». Другие попытки видеть в современной татарской топонимике или гидронимике отражение булгарских этнонимов несостоятельны, так как неизвестно время возникновения того или иного термина, и в какой мере он отражал племенную структуру именно булгар. Имеется только одно название из шеджере рода барадж XVIII в., которое можно связать с булгарским этнонимом баранджар, зафиксированным Ибн Фадланом в Булгарии в 922 г. Однако, учитывая значительный хронологический разрыв, между ними очень сложно провести прямую связь. Сомнительно, что группа «домочадцев», упомянутых Ибн Фадланом, была племенем. Очевидно, это некая оседлая община, переселившаяся в Среднее Поволжье из Восточного Предкавказья. В этой связи сомнительно, что восходящий к нему клан был каким-то его подразделением. Более вероятно, что упомянутый барадж являлся феодальной семьей со своей тамгой и боевым кличем (уран), чье происхождение было связано с золотоордынской эпохой и татарской клановой системой.

Анализ антропонимов первых колен рассматриваемых родословий (то есть непосредственно живших в XII—XIII вв.) показывает, что наряду с обычными мусульманскими именами (Ахмед, Мансур, Йагкуб, Мухаммад, Йусуф, Гали и т. д.) представлены и тюркские (Арс-Сирадж, Буджук, Атряч, Бураш). При этом во многих родословиях они перемешаны, что не позволяет трактовать тюркские антропонимы как «пережиток язычества», а указывает на консервативность булгарского именника, что уже указывалось исследователями. Определенно, что в среде тюрко-мусульманской аристократии причудливо уживались подчеркнутая набожность и следование семейным традициям, выражавшимся в имянаречении.

При изучении тюрко-татарских шеджере утвердилось мнение, что их развитие прошло два основных этапа: 1-й — родоплеменные шеджере (с древнейших времен до XIII в.), 2-й — фамильные шеджере (XIII—XIX вв.). Однако, судя по приведенным данным, среди булгарской аристократии уже по меньшей мере в XII в. родословия составлялись по фамилиям, которые в ряде случаев имели отличительные тахаллусы или лекабы (прозвища). Иными словами, уже в этот период ни о каком родоплеменном делении в среде аристократии говорить не приходится, причем подобное положение среди части поволжской мусульманской знати сохранялось в определенной степени и в период Золотой Орды.

Характер родословий в золотоордынское время, судя по спискам XVIII в., меняется. Значительную группу среди татарских шеджере составляют родословия, где иногда указывается тюрко-монгольское племя, откуда происходил родоначальник. Особенно это касается шеджере из Восточного Закамья и Верхнего Прикамья, но и здесь клан указан только для родоначальника. Следует также отметить отсутствие родоплеменных шеджере, характерных для кочевого населения Южного Урала и Приуралья (Кузеев, 1960). Видимо, это связано с тем, что по мере включения в мусульманскую структуру общества оседлого населения родоплеменное деление групп татарской знати отходило на второй план (примером этого являются эпитафии XIV в. из Урало-Поволжья без указания на клан), и основным становилось именно фамильное родство, которое тем не менее сохраняло связь с клановой структурой Улуса Джучи. Судя по татарским шеджере, процесс взаимовлияния и взаимопроникновения аристократии протекал в XIV — начале XV вв. и занял длительный период времени. Не следует исключать предположения, что представители этих татарских кланов имели собственные родовые захоронения, например, в Нижнем Поволжье, где эпитафийные памятники практически неизвестны. Они или не сохранились до наших дней или эти кланы практиковали обряды без установки надгробий с эпитафиями.

Таким образом, анализируя подобные эпитафии, можно сделать вывод не только о том, что многие роды, чьи представители оставили поминальные памятники в XIII — начале XIV вв., восходят еще к домонгольскому времени, но и отметить, что уже в конце XII — начале XIII в. мусульманское население Волжской Булгарии было этнически однородно, по крайней мере, в среде аристократии, которая имела этнополитическую самоидентификацию. Вместе с тем, появление кланово-племенного деления в Урало-Поволжье в период Золотой Орды со своими шеджере свидетельствует о бурных процессах слома старой и появления новой этносоциальной идентификации. При этом булгарская знать, частично инкорпорированная в татарскую клановую систему, постепенно восприняла их этнополитическую и социальную идентификацию. Но при этом сама старая булгарская аристократия, частично потерявшая свой сословный статус, оставалась городской верхушкой и оказывала влияние на татарскую знать в этнокультурном и конфессиональном плане.

Таким образом, эпиграфические памятники периода Улуса Джучи позволяют сделать вполне определенные выводы о сословии военно-служилой аристократии средневековой Булгарии (второй половины XII—XIII вв.) и ее культуре. Одновременно изучение этих нарративных памятников показывает, что в XIII—XIV вв. это сословие потеряло власть, частично превратившись в городской нобилитет, а частично, включившись в состав татарских кланов.