Крымско-российские отношения и новая система международных договоров

Глава 10. Внешняя политика Крымского ханства в XVIII веке

10.1. Крымско-российские отношения и новая система международных договоров (1700—1772 гг.)

П.А. Аваков, Д.В. Сень

XVIII столетию принадлежит особое место в истории отношений Крымского ханства с Российским государством, ведь именно в это время окончательно изменился их характер, а сама держава Гераев прекратила свое существование. Однако знание этих фактов не избавляет историков от необходимости выделить этапы внутри указанного периода, как и от рассмотрения вопроса о вариативности исторического развития ханства после череды русско-турецких договоров конца XVII—XVIII в., существенно ударивших по его внутреннему положению и международному престижу.

Следует отметить, что в XVIII в. (как, впрочем, и ранее) крымско-российские отношения обладали динамизмом и изменчивостью. Мы обращаем на это внимание еще и потому, что в исторической науке до сих пор отсутствует устоявшаяся «сквозная» периодизация истории Крымского ханства XV—XVIII вв., рубежные точки внутри которой имели бы специальное научное обоснование, не связанное с внешнеполитическим курсом Российского государства. Поскольку многие явления из жизни Крымского ханства XVIII в. берут истоки в последних двух десятилетиях предшествующего столетия, есть резонные основания для рассмотрения событий рубежа веков как части более продолжительного периода. Временной отрезок, охватывающий 1681—1700 гг., можно охарактеризовать как новую веху в истории Крымского ханства, четкими границами которой служат Бахчисарайский и Константинопольский мирные договоры. Именно тогда существенно ухудшилось международное положение Крымского ханства, не по своей воле вовлеченного в процессы создания и поддержания новых линейных границ европейского типа в Северном Приазовье и Северном Причерноморье. Их новая конфигурация неизбежно влияла на внутреннюю и внешнюю политику Крымского ханства, порождая среди его населения новые страхи и конфликты.

Полагаем, что разбивка последнего столетия в истории Крымского ханства на периоды (какой бы дискуссионный характер она не носила) будет способствовать системному уяснению общего и частного, закономерного и случайного в ухудшившемся международном положении Крыма, все же реагировавшего на новые удары судьбы и исторические вызовы. Одновременно такая периодизация может служить еще одним критическим аргументом при рассмотрении позиции авторов, по-своему доказывающих историческую неизбежность завоевания Крыма и его неспособность найти пути спасения в условиях русско-турецких договоренностей и установленного ими пограничного порядка.

Исходя из вышесказанного, можно выделить три взаимосвязанных периода в истории крымско-российских отношений конца XVII—XVIII в.:

• 1681—1700 гг. (от Бахчисарайского мирного договора до Константинопольского мирного договора);
• 1700—1772 гг. (от Константинопольского мирного договора до Карасубазарского договора);
• 1772—1783 гг. (от Карасубазарского договора до ликвидации Крымского ханства по манифесту императрицы Екатерины II).

Весьма симптоматично, что само ханство участвовало в подписании лишь двух вышеперечисленных договоров — Бахчисарайского и Карасубазарского.

Более чем трехвековая история взаимоотношений России и Крымского ханства заняла видное место в отечественной исторической науке, обретя полярные оценочные суждения и вместе с тем едва ли не незыблемые историографические традиции, с трудом поддающиеся уточнению или пересмотру. В последнее время появился ряд крупных коллективных и индивидуальных работ, в которых обобщается накопленный в науке исторический материал и предпринимаются попытки пересмотра традиционных историографических оценок русско-крымских отношений. Вместе с тем российская историческая наука далеко не во всем оказалась готовой к ревизии сложившихся в историографии представлений об истории Крымского ханства, о случайности/закономерности его ликвидации в 1783 г., о его роли в истории России и других государств Европы и Азии. Даже в публикациях, вышедших на рубеже XX—XXI вв., можно встретить безапелляционное суждение о Крымском ханстве как о государстве, «застрявшем в средневековье из-за паразитического существования за счет работорговли», представлявшим собой «на редкость косную, застывшую феодальную структуру», или же «типичное химерическое образование» (по терминологии Л.Н. Гумилева), чье татарское и ногайское население, будучи «правящими этническими группами», существовало «не за счет ландшафта (национальной экономики), а за счет других этносов (грабительских походов на сопредельные страны, использования рабского труда, налогообложения немусульманского населения страны и т.д.)». Столь категоричные констатации сродни мнению В.Д. Смирнова о якобы предопределенной судьбе Крыма в XVIII в. Выдающийся востоковед полагал, что «буйно прожитые» крымскими татарами XVI—XVII вв. «пропали даром для внутреннего развития и для упрочения международного положения их государства».

Историки справедливо отмечают едва ли не тотальное влияние, оказанное на отечественную литературу о Крымском ханстве двухтомным трудом В.Д. Смирнова. Нельзя не согласиться с выводом И.В. Зайцева о том, что усвоенный В.Д. Смирновым и его российскими последователями пренебрежительный тон в отношении политического устройства Крыма «имеет своим источником османский взгляд на крымских татар». Скептицизм В.Д. Смирнова при освещении истории Крымского ханства именно XVIII в. и сегодня сказывается отрицательным образом на перспективах историографического осмысления имеющихся в науке трудов и взглядов на эту тему.

Инерция подобного архаичного подхода обнаруживается на страницах некоторых новейших трудов. Их авторы почти не учитывают и системно критикуют альтернативную ревизионистскую точку зрения В.Е. Возгрина, которая, несмотря на очевидную политическую ангажированность, небезупречные аргументы и априорность многих выводов, не лишена рационального зерна. Историк пытается говорить не только о настойчивых планах России по завоеванию Крыма, но и о разном отношении населения ханства и его правителей к происходящему в сфере международных отношений того времени, и в том числе — об опасении географического сближения с Россией, о страхах населения ханства и т.п. В столь поляризованном контексте представляется вполне конструктивным мнение Н.И. Храпунова и Д.В. Конкина, посчитавших более продуктивным рассмотрение взаимоотношений между Россией и Крымским ханством «не в логике борьбы политических субъектов между собой, но как конкурентные проекты по объединению Восточной Европы». А.В. Мальгин и И.В. Зайцев обратили внимание на то, что Крымское ханство являлось высокоразвитым исламским государством, и это обстоятельство необходимо учитывать при анализе несовпадения русского и крымского понимания идеи государственного суверенитета. Стоит также согласиться и с С.Ф. Орешковой, заметившей, что господствующий в историографии иронический взгляд на проблему крымской независимости 1772—1783 гг. не должен заслонять существовавшие в 1770-е гг. «альтернативные возможности дальнейшего развития Крымского ханства». Компромиссность таких подходов, меняющих исследовательскую оптику, представляется более перспективной, чем, к примеру, парадигма В.В. Петрухинцева и Я.В. Вишнякова, склонных рассматривать события 1783 г. как логическое завершение «цивилизационного разлома», преодолевавшегося Россией с конца XVII в. в ходе четырех масштабных русско-турецких войн.

Таким образом, «колониальный дискурс», в той или иной степени апеллирующий к неспособности крымских татар сохранить свою государственность в меняющихся геополитических условиях XVIII в., имеет давние и прочные традиции, своих сторонников и оппонентов. Для выработки же современных подходов к изучению политической и социальной истории Крымского ханства на новом исследовательском уровне понадобится открытая академическая дискуссия, свободная от эмоциональных пассажей о грудах разлагающихся трупов, лежащих на улицах сожженного российскими войсками в 1736 г. Бахчисарая, или же о «безвестных могилах» русских солдат, «до сих пор удобряющих плодородные черноземы современной южной Украины». Получение нового научного знания возможно путем критического осмысления имеющихся в науке концепций и оценок — в том числе самых авторитетных, а также посредством расширения источниковой базы и обращения к новым тематическим сюжетам, ранее остававшимся на периферии исследовательских интересов ученых предшествующих поколений. В частности, речь идет об эволюции набеговой системы Крымского ханства, чутко реагировавшей на новые явления в сфере международной политики в XVIII в.; о массовых настроениях населения ханства в связи с завоеваниями России на Юге и новыми договорами между ней и Османской империей; о новых формах и способах «лавирования» крымских ханов между этими государствами в борьбе за свои интересы. Предлагаемый подход позволяет выйти за границы традиционных исследовательских сюжетов, связанных, например, с защитой Россией своих южных рубежей от «турецко-татарской агрессии».

По-настоящему переломным событием в истории Крымского ханства стало заключение 3 июля 1700 г. Константинопольского договора о мире «до сроку тридцать лет» между Османской империей и Российским царством. Хотя ханство и не являлось одной из договаривающихся сторон, условия соглашения имели к нему самое непосредственное отношение (в том числе и потому, что оно было активным участником русско-турецкой войны 1686—1699 гг., окончательные итоги которой и были подведены Константинопольским миром).

Договор закреплял в составе России захваченный ею в 1696 г. город-крепость Азов и «к нему належащие все старые и новые городки», с находящимися между ними землями и прилегающей акваторией Азовского моря. Границей российского Приазовья с Крымской стороны была определена р. Миус, а с Кубанской стороны к России отходила территория на десять часов конной езды от Азова. Земли, лежащие между устьем Миуса и Перекопским перешейком Крымского полуострова, объявлялись нейтральными. Взятые российскими войсками в 1695 г. Казыкермень (Газикерман) и три другие османские крепости в низовьях р. Днепр подлежали разрушению, а территория, на которой они располагались, возвращалась Османской империи. При этом в пограничной полосе запрещалось возводить новые укрепления. Москва обязалась сдерживать «от своевольства и напусков» казаков, а Стамбул взял на себя аналогичные обязательства в отношении крымских татар, ногайцев и черкесов. Отменялась ежегодная российская «дача» крымскому хану. Даже простой перечень этих условий не оставляет сомнений в том, что Константинопольский договор оказал на дальнейшую судьбу Крыма огромное влияние.

Соглашение существенно изменило геополитическую ситуацию в Юго-Восточной Европе, подорвав многовековую монополию Османской империи в Азово-Черноморском бассейне. Приобретенный Россией в Северо-Восточном Приазовье стратегический плацдарм не только укрепил оборону ее южных рубежей, но и стал залогом успешного продолжения экспансии в направлении Черного моря, что создавало потенциальную угрозу и для Крыма. Кроме того, Россия получила контроль над коммуникациями, обеспечивавшими опасные для нее прямые контакты Стамбула и Бахчисарая с калмыками, тюркскими народами Поволжья и степного Предкавказья.

Константинопольский договор лишал крымских ханов возможности совершать набеги на Россию и требовать от царей выплаты дани. Подчеркнем, что вопреки имеющимся в литературе утверждениям, Москва перестала отправлять в Крым «поминки» не в 1700-м, а в 1686 г. — после заключения антитурецкого союза с Речью Посполитой.

Не менее значительными были последствия Константинопольского договора 1700 г. для внутренней жизни Крымского ханства. В Бахчисарае не могли не замечать действительно изменившегося характера крымско-русских отношений, выразившегося не только в прекращении получения царских «поминков», но и в эволюции всего «крымского» направления российской дипломатии. Константинопольский договор положил конец равноправным дипломатическим отношениям Москвы с Бахчисараем, и все внешнеполитические контакты с Крымом перешли с государственного уровня на региональный, сосредоточившись главным образом в руках гетмана Войска Запорожского (Левобережной Украины) и азовского воеводы (с 1703 г. — губернатора). Межгосударственные отношения опустились на уровень пограничной дипломатии, прекратился обмен посольствами между Россией и Крымским ханством, резко понизился статус русских дипломатических представителей, отправлявшихся к крымским ханам. Теперь вместо пышных посольских миссий, везущих дорогие подарки хану, его родственникам и придворным, в Бахчисарай и периферийные владения Гераев стали приезжать скромные посланцы пограничных администраторов, не имевшие официального дипломатического ранга, а визиты крымских послов в Москву вообще прекратились.

Несомненно, крымские ханы весьма болезненно воспринимали все эти изменения. Так, беседуя в июне 1709 г. с жильцом Василием Блёклым — посланцем российского посла при османском дворе П.А. Толстого, хан Девлет Герай II предъявил ему претензию: «н[ы]не де у нас мир по договору турецкому, а с Крымом де по се число договору не было, однако ж де мы по се число мир содерживаем». В.И. Блёклый обнадежил хана, что «имея за едину страну с салтановым величеством тако и Крым приемлется в любовь и дружелюбие». Летом 1712 г., во время случайной встречи в Бендерах с российским подполковником Питцем, Девлет Герай II приказал «ему говорить ближнему своему человеку с великими выговоры: для чего де царское величество презирает его, хана, и делает мир с турками, а не с ним, так что он о том миру нынешнем не ведает (речь идет о Константинопольском мирном договоре 1712 г., — прим. П. А., Д. С.). А надлежало б де прежде им с ним миритца, ибо он пограничной и сам король, и может обратитца куда хочет. И имеет де войска довольно и шесть генералиссимов. Такожде и не имеется с ним с стороны царского величества никакой коррешпонденции, а когда и пишут к нему порубежные губернаторы, то титло ему дают не по достоинству его. И будто в некотором письме написали его наместником салтанским, а он де сам король. Також и никакой присылки ныне к нему нет, как всегда бывало».

Константинопольский договор 1700 г. обозначил становление новой модели взаимоотношений России и Османской империи. 5-я статья договора зафиксировала стремление обеих сторон устранить напряженность в пограничной зоне, 8-я статья предусматривала наказания за «набеги и неприятельства», самовольно осуществленные подданными держав. Решение пограничных споров вменялось в обязанность «на рубежах сущим губернаторам, и крымским ханам, и калгам, и нарадынам, и иным салтанам». Оговаривалось, чтобы «татарские народы и орды», будучи подданными Османской империи, «повиновались и покорялись сим статьям мирным, с совершенным и непорушимым хранением». Теперь вопрос о границах стал одним из главных в русско-турецких отношениях. Стороны стремились контролировать пограничный режим без участия таких второстепенных субъектов международных отношений, как Крымское ханство и Войско Запорожское Низовое. России и Османской империи необходимо было разграничить свои владения в Приднепровье и Приазовье, обеспечить неприкосновенность рубежей и привести поведение пограничных сообществ в соответствие с новой моделью двусторонних отношений. Все это явилось следствием изменения баланса сил в Центрально-Восточной Европе, обусловленного спадом военно-политической активности Османской империи, слабеющим суверенитетом Речи Посполитой и усилением России.

Вряд ли случайно представители Бахчисарая не участвовали в делимитации и демаркации русско-турецкой границы в 1704—1705 гг. (в отличие от украинской казачьей старшины с российской стороны). Вероятно, для османской стороны нахождение крымских татар в составе пограничной комиссии было нежелательным конфликтогенным фактором. Тем не менее при разграничении земель в районе Азова, состоявшемся в октябре 1704 г., присутствовали десять знатных кубанских мурз с тысячью ногайцев, входившие в свиту османского комиссара. Год спустя российско-турецкая комиссия проложила линию границы в междуречье Южного Буга и Днепра, а также на его левобережье.

Следствием стабилизации границ стала фиксация подданства причерноморских и кубанских ногайцев. Кочевники лишились возможности осуществлять самовольные миграции, а Россия и Османская империя взаимно обязывались отныне не принимать к себе подданных другой стороны. Поэтому, например, в 1701 г. украинский гетман И.С. Мазепа после получения указаний из Москвы отказался содействовать в предоставлении российского подданства ногайцам Буджакской Орды, восставшей в 1699 г. против хана Девлета Герая II. Аналогичный отказ встретили кубанские ногайские мурзы Есеней, Кубек и Урак, пожелавшие в 1700 г. откочевать со своими улусами на Дон «под высокодержавную руку великого государя». Причем если первый предпринял соответствующие действия еще весной — во время Карловицкого перемирия, то двое других — в ноябре, уже после заключения Константинопольского мира. Тем не менее Кубек и Урак даже успели некоторое время прожить с семьями и частью «улусных людей» в Черкасске, пока Урак не сбежал, а Кубек не был выслан на родину летом 1701 г. За развитием этой ситуации с Кубани пристально следил ханский брат султан Каплан Герай, который в сентябре 1701 г. писал «азовскому боярину» С.И. Салтыкову: «Буде что с нашей страны станут уходить Урак и иные многие люди воровски, и вам бы таких людей, не описываясь к нам, принимать к себе не велеть».

Крымское ханство негативно отреагировало на новую пограничную политику России и Османской империи, грозившую существенными потерями такому традиционному для него социально-экономическому институту, как набеги. Наступивший в XVIII в. (не без участия Москвы и Стамбула) кризис набеговой системы Крымского ханства неизбежно отражался на авторитете ханской власти и не мог не тревожить правящих Гераев. С другой стороны, этот кризис породил бунты как со стороны кочевников, недовольных запретами ханов нарушать мир, так и выступления крымских элит против султанской власти. С этой точки зрения тезис о непрекращающихся татарских набегах и перманентной агрессии Крыма против России тоже нуждается в корректировке. Таким образом, обостренное восприятие крымскими ханами (прежде всего Девлетом Гераем II) сужения «коридора возможностей» для функционирования набеговой системы и успешной реализации прежнего внешнеполитического курса, начавшееся на рубеже XVII—XVIII вв., малопродуктивно объяснять их якобы особой агрессивностью по отношению к России.

Отметим, что Крымское ханство и Россия, несмотря на сохранявшиеся противоречия и даже появление новых, оказались способны на реализацию новых форм пограничного сотрудничества (характерных, впрочем, и для русско-турецких связей в регионе). Еще в августе 1699 г. — после заключения Карловицкого перемирия — находящийся на Кубани калга-султан Шахбаз Герай инициировал переговорный процесс с российской администрацией Азова, посвященный вопросам пограничного сотрудничества, рассмотрению спорных ситуаций и т.п. Завязались и стали регулярно поддерживаться контакты азовских воевод с представителями ханской власти и с ногайской элитой Кубани. В ходе передачи и получения различной информации обе стороны активно формировали представления друг о друге. В некоторых случаях пограничная дипломатия и ее инициативы положительно сказывались на межгосударственных отношениях, на усилении тенденций России и Крымского ханства к диалогу, но на ином уровне.

Еще одной новой тенденцией в крымско-российских отношениях стали попытки ханов усмирить своих подданных в стремлении нарушать границы европейского типа, впервые делимитированные в Азово-Черноморском регионе. Эту ситуацию можно считать одним из существенных факторов ослабления Крымского ханства в XVIII в.

Отсюда проистекает зримая для Крыма проблема его дальнейшего существования: неприятие и сопротивление новой ситуации в пограничье, участившиеся конфликты между Крымским ханством, с одной стороны, и Османской империей и Россией, с другой, причем по ряду вопросов не только международной политики, но и соблюдения установленного пограничного порядка. Действия Порты, направленные на реализацию Константинопольского договора 1700 г., вызвали серьезное недовольство в Крыму, проявившееся в мятежах нурадина Гази Герая и хана Девлета Герая II. Хан был лишен трона за выступление против султанской власти, в том числе за попытку самовольно организовать поход в Россию. Связь между этими выступлениями и новой пограничной политикой Османов, ударившей по интересам Крыма, очевидна: сокращение возможностей для осуществления набегов сильно обеспокоило Гераев. Поскольку набеги их подданных на соседние страны имели не только экономическую, но и социально-политическую обусловленность, их сокращение или прекращение грозило подорвать престиж ханской власти.

В.Е. Возгрин справедливо отмечает тревогу Девлета Герая II за обороноспособность своего государства перед лицом «русской опасности» после заключения Константинопольского мирного договора. Причины этой тревоги были известны и за пределами ханского дворца. Так, в июне 1709 г. проживающий в Бахчисарае грек говорил жильцу В. И. Блёклому, прибывшему ко двору хана Девлета Герая II с дипломатической миссией, что «Крым де крепко от вашей стороны страх имеет для того, что де швед в вашею землю ходит, а боев у них промеж себя нет, и так рассуждают, как де помирятца с шведом и с поляки, в то де время будут Крым воевать, и того де велми опасаютца». Громкий резонанс в Крыму вызвала постройка Россией в 1701 г. небольшой крепости Каменный Затон у северных границ ханства, чуть выше Запорожской Сечи (Чертомлыкской) по течению Днепра.

Инициированные и реализованные Москвой и Стамбулом нововведения на границе бросали вызов всему традиционному укладу, комплексу связей и отношений, издавна существовавшим на степном порубежье, и не могли не вызвать активного противодействия со стороны номадов. Поэтому напряженность в южном пограничье сохранялась и набеги крымских подданных на территорию России продолжались, хотя и в меньших масштабах, чем до 1700 г. Многие крымские и ногайские мурзы, не желая терять важный источник своего существования, самовольно организовывали нападения на слабо защищенные поселения в низовьях Дона и в Поволжье, где сталкивались с донскими казаками и калмыками. Нередко татарские загоны достигали Саратова и Астрахани. Летом 1705 г. кубанцы (численность одного из их отрядов доходила до 5000 чел.) совершили серию нападений на Азов и соседние казачьи городки. Азовский воевода С. Б. Ловчиков вел строгий учет нанесенных набегами убытков и регистрировал их в так называемых «обидных книгах», которые регулярно отсылал к русскому послу в Стамбуле П.А. Толстому. Тот активно использовал их в своей дипломатической деятельности — особенно тогда, когда Порта обвиняла Москву в нарушении условий Константинопольского договора.

В продолжении набегов были заинтересованы не только крымские и кубанские элиты, но и отдельные представители ханской власти, например, наместники крымского хана в Кубанской Орде. Неслучайно С.Б. Ловчиков, сообщая 8 июля 1702 г. П.А. Толстому о «воровстве» кубанцев в Поволжье, отмечал, что «потакает им во всем Бахтигирей, салтан кубанской, на воровство их посылает и лошади свои дает». В том же письме азовский воевода констатировал, что китай-кипчаки (ногайское родоплеменное объединение), которые «многое озорничество чинят», «пишут сами, что салтану кубанскому не судимы».

Анализ массовых свидетельств источников показывает, что, несмотря на состояние мира между Россией и Османской империей, полного спокойствия на их границах не было, да и не могло быть. Всего с 1700 по 1710 гг. зарегистрировано не менее тридцати набегов с территории Крымского ханства на российские земли, включая Слободскую Украину, Нижний Дон и Притеречье, но без учета Калмыцкого ханства, Левобережной Украины и Запорожья. Нанесенный этими нападениями демографический и особенно экономический ущерб был значительным. Так, только в ходе набегов на Азов и донские казачьи городки с 1700 по 1709 гг. было убито 44 человека, ранено — 49, пленено — 910, а также угнано 4 304 лошади и 3 501 голова другого скота.

Справедливости ради стоит отметить, что Крымское ханство тоже подвергалось нападениям российских подданных — правда, в гораздо меньших масштабах. Нарушителями мира с российской стороны обычно выступали своевольные запорожцы и калмыки, реже — донские казаки. Взаимная заинтересованность сторон в возвращении назад захваченных людей и похищенного скота стимулировала развитие пограничной дипломатии и работу совместной комиссии в Азове и Ачуеве, на которой разбирались претензии пострадавших. Однако в 1706 г. работа пограничной комиссии зашла в тупик. Российская сторона признала иск ногайцев о возмещении ущерба сфальсифицированным, так как он не содержал конкретных данных о том, когда, где и кем были совершены преступления. На этом основании иск был отклонен, с чем согласился и османский переговорщик, но затем ногайцы потребовали от азовских властей передать им 8 000 лошадей, иначе они сами отгонят их по обычаю «баранты». Курировавший комиссию с османской стороны капыджибаши вынужден был признаться российским представителям, что не может провести справедливое расследование и удовлетворить их претензии, так как должен постоять за ногайцев, иначе они взбунтуются, а в его распоряжении нет войск для их усмирения.

Вернувшись в 1708 г. на бахчисарайский престол, Девлет Герай II возобновил свои усилия по втягиванию Османской империи в войну против России. Одновременно он стремился получить в Стамбуле разрешение совершить самостоятельный поход на пограничные российские крепости, якобы угрожающие Крыму, согласуя свои планы с действиями шведского короля Карла XII, обосновавшегося под Бендерами после поражения при Полтаве в 1709 г., и перешедших на его сторону запорожцев. Предпринятая российской дипломатией попытка нейтрализовать хана при помощи подкупа окончилась неудачей: дорогой подарок, привезенный в Бахчисарай В. И. Блёклым, Девлет Герай II не принял.

Потенциальная угроза со стороны чрезмерно усилившейся России и подстрекательство ее военно-политических противников вынудили Стамбул отказаться от политики стабилизации границ и объявить войну царю в ноябре 1710 г. Большую роль в принятии Портой этого решения сыграла позиция крымского хана. Девлет Герай II стал едва ли не главным координатором действий разнородных антироссийских сил, оказавшихся в 1708—1710 гг. в причерноморских владениях Османов и сосредоточившихся вокруг бендерского «Карлополиса». Пестрый состав шведско-польско-украинских союзников Османской империи, с которыми сплотился Девлет Герай II, демонстрирует широкий спектр мотиваций, сфокусировавшихся в одной общей задаче — возвратить status quo, существовавший не только до Полтавской битвы, но даже до Константинопольского мира. В последнем было крайне заинтересовано Крымское ханство.

Во время русско-турецкой войны 1710—1713 гг., кульминацией которой стал Прутский поход Петра I, Крымское ханство проявило чрезвычайную военную активность — не только на Пруте, но и на порубежных территориях России и Речи Посполитой. Именно вооруженные силы ханства открыли военные действия в январе — феврале 1711 г., начав наступление в трех направлениях: на Северо-Восточное Приазовье, на польскую Правобережную Украину (занятую российскими войсками) и на Слободскую Украину. Крымское войско тревожило русскую армию на марше к Дунаю, разбивая отдельные отряды, захватывая фуражиров, отгоняя тягловый скот и лишая ее подвоза продовольствия, дров, питьевой воды. Однако пробиться к Харькову и тем более к Воронежу крымцам и запорожцам не удалось, а наступление буджакцев и их польских и украинских союзников на Киев провалилось. Петр I в 1711 г. отводил борьбе против Крымского ханства явно второстепенную роль — «впервые в истории русско-турецких конфликтов», как заметил О.Г. Санин. Предусмотренное царем вторжение в Крым должно было сковать ханское войско, но не обеспечить завоевание полуострова. Кроме того, совместно с калмыками и кабардинцами планировалось «разорить или покорить» Кубанскую Орду. Главная русская армия во главе с Петром I направилась в Молдавию, к р. Дунай, где концентрировались основные османские силы. Однако гениально задуманная и плохо подготовленная кампания в силу крайне неблагоприятно сложившихся обстоятельств едва не закончились для царя военной катастрофой у р. Прут.

Подписанный 12 июля в османском военном лагере мирный договор между Россией и Османской империей был очень враждебно встречен Девлетом Гераем II, усмотревшим в нем ущемление интересов Крымского ханства. Еще 10 июля на военном совете хан яростно возражал против начала переговоров о мире и вместо этого предлагал главнокомандующему османской армией, великому везиру Балтаджи Мехмеду-паше захватить Петра I в плен. Однако теперь османское руководство не было склонно принимать во внимание интересы Девлета Герая II и прислушиваться к нему. 3 июля 1711 г. российский агент в Стамбуле Лука Барка доносил канцлеру графу Г.И. Головкину, что «хан великий ныне кредит потерял при султане». Более того, Ахмед III «кается зело, что поверил доношениям хана крымского, котораго вси нежелающие войны бранят, говоря, что он склонял на то султана не для интересу империи, но для приватной своей прибыли».

В Прутском мирном договоре лишь одна — первая статья — имела отношение к Крымскому ханству и удовлетворяла чаяния ханов: в соответствии с ней была разрушена крепость Каменный Затон. Между тем тяжелое положение, в котором оказалась на Пруте русская армия, позволяло Девлету Гераю II считать, что в договор будет внесено его основное требование о возобновлении отправки ему из России «поминков». Такое условие действительно выдвигалось Балтаджи Мехмедом-пашой на переговорах с русскими дипломатами 10—11 июля, однако благодаря дипломатическому искусству вице-канцлера барона П.П. Шафирова обещание «погодной дачи» хану так и осталось устным. Как писал позже П.П. Шафиров, великий везир сделал это намеренно — «за ссорою с ханом, по своей злобе». Таким образом, Прутский договор так же, как Карловицкий и Константинопольский 1699 и 1700 гг., был заключен с игнорированием крымских интересов.

После ратификации Прутского договора султан Ахмед III еще дважды, в 1711 и 1713 гг., объявлял войну России. И хотя боевые действия между армиями обеих стран не возобновлялись, Крымское ханство осуществило серию массовых набегов на юго-западные, южные и юго-восточные границы России. За это время между Россией и Османской империей были заключены два мирных договора: Константинопольский от 5 апреля 1712 г. и Адрианопольский от 13 июня 1713 г. В переговорах в Адрианополе принимал участие новый хан Каплан Герай I, добивавшийся включения в договор условия о выплате Крыму «поминков». Однако в тексте соглашения данный вопрос был сформулирован настолько туманно, что с тех пор навсегда исчез из внешнеполитической повестки дня.

Бессрочный Адрианопольский договор 1713 г. окончательно зафиксировал баланс сил, сложившийся в Азово-Черноморском регионе после Прутского мира. В 1714 г. в низовьях Днепра и Северном Приазовье состоялась демаркация новой русско-турецкой границы, в результате которой Россия понесла небольшие территориальные потери в пользу Крымского ханства, лишившись восточной части Запорожья. Теперь граница с Днепра была перенесена севернее — в междуречье Самары и Орели. В состав османской комиссии, проводившей разграничение, на этот раз входил и представитель крымского хана — Мехмед Шах-бей.

Продолжение следует...