«Мы наблюдаем очевидный ренессанс новой русской музыки»

«Нельзя сказать, что современная академическая музыка — это только скрипы, шипы, страх и ужас»

— Алексей, какие музыкальные открытия 2010-х вы бы отметили? Понимаю, что вопрос на миллион, и тем не менее.

— Ну лично для меня открытием десятилетия стала новая академическая музыка. Примерно в середине 2010-х я начал ее много слушать, ходить на концерты, брать интервью у композиторов. Прежде в таком количестве и с такой увлеченностью я этого не делал. Так что мои персональные открытия во многом составляют мою книгу «Фермата. Разговоры с композиторами». О многих ее героях я раньше имел довольно смутное представление.

Кажется, это не только мое личное открытие. Появилась действительно заметная волна новой музыки, свидетелем и отчасти летописцем которой я стал. Есть ощущение, что мы живем в эпоху ренессанса российской академической музыки. Появилось много новых композиторов и ансамблей, аудитория которых расширяется — я это просто вижу собственными глазами.

В девяностые, когда я был студентом, я едва ли мог оказаться в консерватории на концерте новой академической музыки. Мы с товарищами вообще туда не ходили, за какими-то редкими исключениями (скажем, на Майкла Наймана). Единственным местом, где мы могли с этой музыкой соприкоснуться, был клуб «Дом»: фольклор, новый джаз, нойз, разный авангард, свободная импровизация. И вот туда немножечко просачивалась новая академическая музыка. Тогда еще говорили — новая компонированная музыка. Все, других вариантов не было.

Но прошло буквально 10 лет, и уже в середине нулевых оказалось, что появилось много новых мест, куда ты можешь пойти и такую музыку услышать. Они никак не связаны с филармонической сценой — это могут быть театры, галереи, клубы, лофты, что угодно. Ты можешь оказаться на заводе в Верхней Выксе и услышать там новое сочинение композитора Алексея Сысоева — сложный перформанс с танцорами и механизмами.

Более того, эта музыка в результате заняла довольно заметное место в городской жизни. Я никогда не забуду московский Новый год пару лет назад, когда была перекрыта Тверская от Пушкинской до Кремля, и вечером 31 декабря там фланировали отдыхающие горожане. При Лужкове на таких фестивалях были самовары, ростовые куклы, Надежда Бабкина и Олег Газманов. А тут ты идешь и слышишь, например, современную оперу Александра Маноцкова «Снегурочка». Достаточно авангардное произведение, в котором большую часть времени нет ни одного конвенционального звука. И это показывается на сцене для гуляющей публики. А после этого отрывки из оперы для скрипки и ученого «Галилео», тоже написанной пятью новыми композиторами.

Появилась действительно заметная волна новой музыки, свидетелем и отчасти летописцем которой я стал. Есть ощущение, что мы живем в эпоху ренессанса российской академической музыки. Появилось много новых композиторов и ансамблей, аудитория которых расширяется — я это просто вижу собственными глазами.

— Вы сказали, что в «Снегурочке» нет ни одного конвенционального звука. Правильно я понимаю, что в этой академической музыке, которую вы сейчас слушаете, принципиально отсутствует мелодическое начало? Какой вообще ее квалифицирующий признак?

— Она очень разная. Никто не будет страдать от отсутствия мелодий на концертах с музыкой Антона Батагова, Валентина Сильвестрова, Леонида Десятникова, Гии Канчели. Да и у «авангардистов» с мелодическим началом все хорошо, если надо. Александр Маноцков вообще пишет и исполняет собственные песни, некоторые стали уже практически народными. Я слышал песню фантастической красоты авторства Алексея Сысоева. Опера Владимира Раннева «Проза» сложно устроена, но невероятно красива. У довольно бескомпромиссного композитора Кирилла Широкова есть нежнейший цикл «Ежедневные мелодии». И так далее.

В общем, нельзя сказать, что современная академическая музыка — это сплошные скрипы, шипы, страх и ужас. Да, есть и скрипы, и шипы, и иногда это выглядит довольно впечатляюще. Как, например, опера Дмитрия Курляндского «Носферату», построенная на идее рождения звука. Там Носферату — это такой ужасающий вурдалак, который как бы ищет свой звук, пытается научиться говорить. Представьте, что вы учитесь говорить, и этот звук у вас рождается с напряжением в гортани (изображает звук). И вот на таких звуках построена сложнейшая партитура. Плюс разные другие неожиданные звуки — например, кто-то пилит в оркестре брусок — и все вместе это складывается в прихотливую звуковую вуаль. Когда оказываешься внутри нее, это очень впечатляющее ощущение, совершенно необычное, но не то чтобы недоступное. Оно просто новое, ты живешь внутри этой новой звуковой волны, и это очень классно. Но не для всех, наверное. Но ведь и нет такого искусства, которое для всех.

— То есть это музыка беззаконная, куда хочет, туда и идет?

— Это же всегда так было. Всегда композитор куда хотел, туда и шел. И он, конечно, всегда сдерживается множеством каких-то внутренних и внешних ограничений, просто эта система ограничений со временем меняется. И весь смысл работы композитора в том, как он эти ограничения одновременно учитывает и обходит. Когда-то нельзя было на скрипке дергать пальцем струну, можно было только смычком водить. А сейчас пиццикато абсолютно нормальный прием для обычного оркестранта. Все меняется.

Я на своих занятиях про новую музыку люблю зачитывать отрывки из рецензий на всякую великую классику — Бетховена, Чайковского, Вагнера, Бизе. Где критики пишут, что это чудовищное немелодичное блеяние баранов и мяукание котов. Про любое великое сочинение, хоть Девятую симфонию Бетховена, найдется рецензия, где будет написано, что эту какофонию невозможно слушать. Публика вообще не любит новое и необычное, она любит привычное.

Но всегда будет публика, которая понимает, что новое — это и есть задел для будущего. Да, для многих современная академическая музыка — это очень странные звуки. Но когда ты слушаешь какое-то ее количество, ты понимаешь, что вот эти странные звуки — это действительно странные звуки, а вот эти странные звуки — это ого-го какие странные звуки. И так с любым искусством, или едой, или чем угодно — когда напробовался, начинаешь различать. Как и во всем, нужна наслушанность, насмотренность. Это просто опыт, который приходит к тебе со временем, чем бы ты не занимался. Ты начинаешь отличать хороший текст от плохого, хорошего режиссера от так себе режиссера и так далее.

Всегда будет публика, которая понимает, что новое — это и есть задел для будущего. Да, для многих современная академическая музыка — это очень странные звуки. Но когда ты слушаешь какое-то ее количество, ты понимаешь, что вот эти странные звуки — это действительно странные звуки, а вот эти странные звуки — это ого-го какие странные звуки. И так с любым искусством, или едой, или чем угодно — когда напробовался, начинаешь различать

«Запевшая пятиэтажка — потрепанная, но родная»

— Вернемся к итогам десятилетия. Что для вас стало открытием, если все-таки говорить о более близкой народу музыке? Может быть, открытием стало то, что теперь нет открытий?

— Есть подозрение, что это вечный сюжет. Что каждое новое поколение говорит: вот раньше-то было ого-го, масштабные герои, выдающиеся события, невероятные сочинения, а сейчас что? Все какое-то мелкое, непонятное.

Вы знаете, когда появился термин «классическая музыка»? Он вошел в словари в середине XIX века. И этим термином обозначались в первую очередь композиторы т.н. венской классической школы — Моцарт, Гайдн и Бетховен. Это первые классики, которых назвали классиками. Проблема только в том, что все они умерли до того, как появился термин «классическая музыка». Они не знали, что пишут «классическую музыку». Они писали просто музыку, у этой музыки были свои названия — симфония, соната, что угодно, но классической эту музыку никто не называл.

Когда термин «классическая музыка» появился, им называли композиторов, которые уже умерли. А Чайковского или Вагнера, живших в то же время, классиками не называли. Потому что в самом слове «классическая музыка» заложена оценка, у него такой же корень, как у слова «классный». «Классическая музыка» — это эталонный образец, особо выдающаяся музыка, при этом написанная людьми, которых сейчас уже нет. Сложно назвать гением своего современника. Обычно нужно некоторое время, чтобы по этому поводу возник общественный консенсус.

Поэтому всегда оказывается, что все великие герои были 20, 30 или 100 лет назад. Я уверен, что через какое-то время многих героев моей книжки начнут сначала тихонько, а потом все более громко называть великими и выдающимися. Сложится иерархия, причем мы еще не знаем какая, это невозможно угадать.

Возвращаясь к вашему вопросу — мне кажется, что в области массовой музыки мы наблюдаем очевидный ренессанс новой русской музыки. Новая русская поп-музыка, новый русский рок. Они нащупали какую-то свою эстетику. При этом в оборот отчасти берется перестроечная музыка, и уже на ее основе делаются новые эстетизированные гибриды. Есть группы, которые звучат, как альбом «Птица» «Аукцыона» или как перестроечный рок. Есть группы, для которых внезапно оказались влиятельны глубоко маргинальные явления (как мы думали), вроде группы «НИИ косметики». Происходят реюнионы, группа «Альянс», например, выступает и прекрасно себя чувствует. То есть много отсылок к тому, что, казалось, уже умерло. Видимо, уже прошло достаточное количество времени, чтобы новые люди начали пытаться слепить свои новые кирпичики из музыки конца 80-х — начала 90-х.

Я как раз помню, что в нулевые годы были бесконечные стенания: есть Земфира, «Мумий Тролль» и «Ленинград», мы с ними едем и едем, они никак не кончаются, а главное, новых героев не появляется. Где же молодая шпана? А их все не было, и мы уже решили, что, наверное, уже и не будет, потому что такое время… Потом ба-бах, и на нас просто как из ведра посыпались новые группы. Сформировалась новая сцена — важная, влиятельная, с большим количеством поклонников, своими клубами, лейблами.

Я помню странное ощущение, когда несколько лет назад увидел афишу очередного фестиваля «Боль». Я все-таки бывший музыкальный критик, много лет следил за «поляной», ходил на концерты. Потом мне это по работе перестало быть нужным, и я поглядывал, но уже вполглаза. И вот я вижу афишу, на которой мелким шрифтом написано групп сто, и из них я знаю типа пять. Это очень материальное ощущение — прямо перед твоим носом поднимается гигантский вал новой музыки.

Конечно, это произошло не сразу. Группа Shortparis не вчера появилась, но нащупали они себя и свою новую эстетику сравнительно недавно, и с успехом собирают большие залы. И, что важно, они поют по-русски. Это же тоже был вечный вопрос — на каком языке нужно петь. Англоязычные группы никуда не делись, но русскоязычные стали заметным явлением со своей эстетикой, нередко замешанной на романтизации русских е..ней. Такая запевшая пятиэтажка — потрепанная, но родная.

Мне кажется, что в области массовой музыки мы наблюдаем очевидный ренессанс новой русской музыки. Новая русская поп-музыка, новый русский рок. Они нащупали какую-то свою эстетику. При этом в оборот отчасти берется перестроечная музыка, и уже на ее основе делаются новые эстетизированные гибриды

— Это кто именно?

— Ну вот то, что делают Хаски, Скриптонит, вот эта новая волна бормочущего русского рэпа. Понятно, что для молодого человека из условного Северодвинска это очень привлекательная модель. Шансы, что он возьмет в руки не гитару, а микрофон и будет бормотать под бит что-то пассивно-агрессивное, очевидно велики. Рэп стал новым роком, это уже не вчера произошло. Просто сейчас это очень заметно. Если зайти в раздел «новая музыка» в Apple Music, то там сплошной русский хип-хоп.

«Татарский контекст может стать материалом для создания новой модной музыки»

— Проблемой русской музыки в 80-е и в 90-е считалась ее вторичность. Как вы считаете, лучшие представители этого ренессанса русской музыки, о котором вы говорите, сравнимы с лучшими западными образцами? Насколько они конкурентоспособны?

— Мне кажется, у новой волны такой проблемы нет вообще. Их это не волнует. Да, это очень волновало русские группы в конце 80-х — начале 90-х, потому что многие хотели поехать на Запад (впервые!) и там всем показать. Как известно, из этого ничего не вышло, и для многих это стало большим разочарованием. Как же так, Борис Гребенщиков с альбомом Radio Silence занял 198-е место в хит-параде Billboard, это поражение русской музыки! Но, на самом деле, кому это важно вообще?

Рейтинги и топы — это вообще очень специфическая форма оценки музыки. И очевидно, что новая русская музыка мысленно уже не соревнуется с западной. Это как Болливуд — у индийского кино свой гигантский рынок. Да, музыкальная индустрия у нас пока очень слабая, но, думаю, это вопрос времени. А с музыкой все неплохо. Вообще, представление о том, что ты чего-то стоишь, только если прозвучал на Западе, для новых групп, кажется, не очень свойственно. При этом как раз сегодня примеров того, как русские группы успешно ездят по Европе и Америке с гастролями и выступают на фестивалях, довольно много — от Shortparis и Кати Шилоносовой, она же Kate NV, до Моторамы и Little Big. Да что там, на ближайшем фестивале Coachella заявлена группа «Ленинград», могли ли мы такое представить еще несколько лет назад? При этом очевидно, что для нее это не цель всей жизни.

Тут ведь дело еще в том, что поскольку общая музыкальная тенденция идет от коллективного к индивидуальному, то возникло очень много маленьких субкультурных пузырей. В них есть свои герои, которые для этого пузыря невероятно важны, а рядом просто не знают об их существовании. То есть общих героев действительно стало меньше. Ты можешь быть царем горы, но эта гора не видна никому, кроме очень маленькой компании людей. Но ты можешь забраться на гору побольше, эти горы могут слиться — это все очень текучая история.

С другой стороны, я сегодня в «Смене» слушал дискуссию ребят из ИМИ (Институт музыкальных инициатив, — прим. ред.) о проблемах музыки в России. И они говорили как раз о том, что сейчас нет больших героев. А я как раз недавно случайно наткнулся на годичной давности список Forbes самых высокооплачиваемых музыкантов. Знаете, кто там на первых местах?

— Билли Айлиш?

— Не угадали. На первом месте U2, на втором Coldplay, на восьмом — Guns N’Roses, на девятом — Роджер Уотерс. Чуть ниже The Eagles и Depeche Mode. Ну то есть не стоит так уж преувеличивать новизну новой музыки и ее влиятельность. U2, Coldplay и Eagles прекрасно себя чувствовали в 2018 году.

— Можно я спрошу вас про наши местные музыкальные кадры? Во-первых, знаете ли вы их. «Аигел»…

— Да, «Аигел» знаю.

— Татарка, она же Ира Смелая…

— Да.

— И Нурминский.

— Вот его не знаю совсем.

— Тоже рэпер. Что можете сказать о первых двух? У них ведь есть своя местная фишка?

— Есть. Уточним только, что успех «Аигел» — это заслуга страшно талантливого музыканта Ильи Барамии, а клипы Татарке делала та же команда, что и клипы Little Big. В обоих случаях очень важна вот эта скрытая продюсерская сила.

Мне в принципе кажется плодотворной идея использовать локальную специфику. Клипы Татарки тоже превращают в страшно модный и экзотический феномен то, что никому не казалось особо интересным и привлекательным — хмурые окраинные пейзажи, развалы казанского рынка… Мало кто до Гоши Рубчинского пытался сделать гопника в трениках культурным героем, а теперь это уже общее место — оказалось, что на этом материале тоже можно выстроить волшебную завораживающую картинку. И даже со своими местными особенностями, татарскими например.

Модельер Демна Гвасалия так же эстетизировал свое грузинское прошлое. Ведь всегда казалось, что мир высокой моды — это одна вселенная, а клеенки твоей бабушки из города Батуми — другая. Но оказалось, что из клеенок можно сшить модные платья, и получится отлично. И татарский контекст может стать материалом для создания новой модной музыки. Чем больше такого будет в России, тем лучше. Тем ярче будет местная сцена. И кроме того, у этого есть безусловный экспортный потенциал. Это музыка, которая звучит одинаково экзотично и для москвича, и для жителя Бирмингема.

Нет никаких готовых эффективных моделей. Музыка — дело прекрасное, но нестабильное, нервное и не очень денежное. Чтобы зарабатывать только музыкой, нужно довольно плотно впахивать. Это нередко рождает отвращение к процессу, все мы видели выгоревших и уставших профессиональных рокеров

«Музыка — дело прекрасное, но нестабильное, нервное и не очень денежное»

— У меня есть сын, ему 13 лет, он давно занимается музыкой. Я в свое время старался подсовывать ему для прослушивания хорошую музыку. Лет в 8-9, например, он любил группу Pulp, позже — Яна Тирсена и так далее. При этом он занимается на фортепиано, с удовольствием музицирует и, на мой отцовский взгляд, талантлив. Где он вернее самореализуется в наше время? Создав свою группу или, может быть, связав себя как раз с академической музыкой?

— Нет никаких готовых эффективных моделей. Музыка — дело прекрасное, но нестабильное, нервное и не очень денежное. Чтобы зарабатывать только музыкой, нужно довольно плотно впахивать. Это нередко рождает отвращение к процессу, все мы видели выгоревших и уставших профессиональных рокеров. В академической сфере то же самое, работа в симфоническом оркестре — не самое увлекательное занятие на свете, у многих это отбивает последний интерес к музыке.

Чтобы понять, стоит ли ему заниматься музыкой для удовольствия или превращать это в бизнес или в профессию, нужно все хорошо понимать про себя, а в 13 лет это непросто. Наверное, в этом возрасте неплохо видеть позитивный отклик аудитории, ну и нравиться девчонкам, например. Кажется, это внимание больше не гарантировано парню с гитарой. Возможно, у рэперов больше шансов, хотя тоже не факт.

В любом случае нужна поддержка от друзей и слушателей. А для этого нужно найти свой пузырь — сцену, тусовку, место, где ты не один. Это очень зависит от конкретного города. Если ты живешь, например, в Ижевске, то тебе сам бог велел заниматься электронной музыкой, потому что там богатая электронная сцена и ты сразу оказываешься в очень плодотворном контексте. Много людей, на которых можно посмотреть, чему-то научиться, которые могут дать совет. А быть IDM-исполнителем в городе, где процветают говнари с гитарами, может оказаться депрессивным занятием. К счастью, сейчас все-таки есть интернет, поэтому комьюнити может быть виртуальным — частично или полностью. Можно учиться онлайн (не всему, но многому) и прекрасно себя чувствовать.

Но на самом деле самый главный и самый сложный вопрос — что в 13 лет, что в 40, — это кто ты такой, что тебе интересно, что ты из себя представляешь. Что на самом деле тебя заводит, что тебе нравится по-настоящему, без оглядки на все вокруг. Сначала нужно ответить на этот вопрос. Если ему нравится писать романтические мелодии на фортепиано, то надо в этом убедиться, потом оглядеться вокруг, посмотреть, кто делает что-то похожее, понять, как устроена его жизнь и выглядит ли она привлекательно. И двигаться в эту сторону. Может, он найдет себя в качестве сочинителя музыки к компьютерным играм, или саундскейпов к инсталляциям, или решит, что хочет играть на барочной флейте. Или заниматься саундартом. Это разные сферы, люди, тип отношений. В 13 лет в этом не очень просто разобраться. Какая-то база, конечно, не помешает. И любопытство.

Я в качестве папы просто пытался бы обеспечить ему моральную поддержку. Чтобы он понимал, что, куда бы его не заносило и что бы он не слушал, дома его всегда поддержат. И тогда он потихонечку то послушает, се послушает — и придет к чему-то. Для того, чтобы понять, что такое хорошо, надо послушать в том числе и какое-то количество всякой фигни. А потом уже, исходя из этого, понять, что тебе нравится и что для этого нужно сделать.