Бэлла Шахмирза: «Мне было дико обидно, что в Карачаево-Черкесии ничего не меняется»

«Я понимала, что на Кавказе я не одна такая «странная»

— Бэлла, расскажите, как вы стали той, кто вы есть сейчас.

— Я уехала в 16 лет из Карачаево-Черкесии, из аула, учиться в Москву. Отучилась на журфаке МГУ, потом поступила в Миланский государственный университет. Занимаюсь двумя вещами — социальными проектами и переводами, перевод меня кормит.

Сам переезд в Москву стал для меня переломным моментом. Раньше я не подозревала, что у меня могут быть единомышленники. Когда ты живешь в закрытом пространстве, в маленьком селе, очень сложно найти друзей, и тебе кажется, что ты белая ворона. А в большом городе, какая бы сумасшедшая идея у тебя ни была, всегда найдутся люди, которые могут ее оценить. В Москве я окунулась во все возможности большого города: ходила чуть ли не каждый день в театры, на ночные кинопремьеры, гуляла по улицам, скупала книги в книжных магазинах.

Сейчас я живу в Милане и понимаю, что мне очень важно, когда среда оставляет тебе возможность быть самой собой, со своими привычками и вкусами, своим графиком жизни. Даже в Италии в любом другом городе мне пришлось бы раствориться в итальянской культуре. Милан же очень интернациональный город, 27% постоянных резидентов — иностранцы. Поэтому я могу не обедать с 12 до 14 часов, как это делают итальянцы. И я с ужасом представляю, как можно переехать в маленькое место с ограниченным количеством жителей. Мне очень важно иметь возможность, условно, сегодня встретиться с подругой-дизайнером, завтра — с другом-айтишником, послезавтра с друзьями-театралами. Тот момент, когда я открыла, что вокруг есть больше людей, чем кажется, стал отправной точкой в становлении той меня, какой я являюсь сейчас.

— Как вы начали проект летней школы «Балапанлар»? Что вас к этому подтолкнуло?

— Первая причина. У моих друзей и знакомых я видела очень много классных социальных проектов, развивающих территории. Во многих сама принимала участие. Это были и клоунство, и поездки в детские дома, и раскрашивание стен, тренинги в Грозном. Я видела людей, которые постоянно что-то делали для каких-то мест, даже не будучи оттуда родом. Меня поражало, что где-то что-то реально меняется. Меняется точка зрения на детей с инвалидностью. Интернатские дети пристроены после выпуска. В таком-то селе появились скамейки. Отреставрировали церковь или дом. И мне было дико обидно, что, каждый раз, приезжая в Карачаево-Черкесию, я видела, что там ничего не меняется.

Вторая причина. Мне надо было закрыть свой гештальт, как модно сейчас говорить. Я езжу, выступаю, делаю проекты, работаю с итальянским телеканалом, публикую статьи с классными людьми, делала лекторий в Москве о народах России. Но я приезжаю в КЧР и становлюсь никем. Мой социальный капитал обесценивается, потому что я не замужем, не вписываюсь в критерии местного понимания успешности. И мне было некомфортно. Каждый раз какие-то взгляды, вопросы, комментарии, подколы. На бабушкиных похоронах в какой-то момент мне сделали замечание по поводу длины моей юбки. А то, что я оставила работу в «Росатоме», чтобы приехать на поминки, никто не учел.

При этом я понимала, что на Кавказе я не одна такая «странная», «иная». И у меня хватило дури признаться в этом самой себе, другим и сказать местным: «Ребята, мы не претендуем на вашу работу, деньги и регалии. Но это наш дом, поэтому мы тоже можем что-то здесь решать. Может быть, мы здесь не живем, но здесь живут наши родственники, семьи, мы здесь выросли. Мы есть, мы успешные и пора принимать в расчет нас и наш опыт. И даже если вы не хотите помогать, хотя бы не мешайте». То есть мне хотелось, чтобы выходцы с Кавказа, которых не принято принимать в расчет, могли заявить о себе.

Третья причина. Я знаю много семей на Кавказе, где есть талантливые дети, но они очень сильно запущены, с ними никто не занимается, их никто не развивает.

Четвертая причина. У меня много друзей и знакомых из разных сфер. Это оказалось залогом успеха летней школы. Много лет я вынашивала идею летней школы в голове. Переехав в Италию, я сказала себе, что займусь сначала своим обустройством на новом месте и напишу диплом. И июльским утром 2017 года, завершив работу над дипломом, я сразу же выложила объявление на «Фейсбуке», и многие мои друзья откликнулись.

— Как вы набирали команду?

— В первый год на летнюю школу приехали только самые близкие друзья, проект был реально крошечный. Это были люди, на которых можно было положиться на все сто. Во второй год приехало больше людей, некоторых из них я практически не знала. И несколько человек просто не вписались. На третий год приехало еще больше людей, с которыми мы не совпали.

Поймите правильно, они прекрасно сделали свою работу. Но у летней школы есть свои особенности. У тебя нет отдельной комнаты, ты живешь у меня дома, мы 24 часа в очень тесном контакте. Выдерживать это две недели или месяц — сложно. При этом все они были мотивированы, это отличные профессионалы и хорошие люди. Но не все готовы были выдержать чрезвычайные ситуации, трудности, которые непременно возникают в такой работе. Могу сказать, что сейчас у меня есть гораздо более четкие представления о том, как отбирать людей на такие проекты.

— Какие же это представления?

— Нужно общаться с человеком и пытаться понять с помощью вопросов, как он поведет себя в сложной ситуации, умеет ли он готовить, что он готов сделать для команды, как он планирует проводить свой день. Потому что не получится так, что ты отсидел с 9 до 6, а потом ушел. И мне очень важно, чтобы был человек-оркестр. Например, у нас есть Руслан, он приезжает уже третий раз. Он разрисует стену, проведет урок с детьми, будет лепить с ними, рисовать акварелью, поиграет с ними на улице, вечером приготовит ужин. Люди с моноталантами в летней школе не смогут. Где-то нужно кого-то заменить, где-то что-то кончилось. Нужно быть супергибким.

У меня в планах есть идея открыть постоянный центр для детей и их мам. Моноталантливые люди смогут приезжать на несколько дней и что-то проводить с детьми. Мы сможем уделить человеку внимание и время, и ему будет вполне комфортно. В летней школе для них слишком стрессовая ситуация.

— В чем особенность летней школы именно для детей?

— Я знаю, что с детьми больше не прокатывают классическая зубрежка и «садись, пять». Они не знают, как искать что-то в библиотеках или считать на счетах, потому что у них любая информация доступна за три секунды. И они не хотят тихо сидеть, слушать любых старших и не выражать свое мнение. Они другие и работать с ними надо по-другому: больше личного пространства, поощрять инициативу, создавать среду, в которой им безопасно и комфортно выражать свое мнение, доверять на все 100 процентов. Они это улавливают быстро и начинают раскрываться. Например, в 2018 году у нас были особые дети (и с синдромом Дауна, и в коляске). И никто, ну просто никто, не стал над этими детьми смеяться, дразнить или задирать. Подходили и спрашивали нас. Почему? Потому что это в воздухе витало. У нас 100% неформальная программа, а такое редко где найдешь. У нас желание помочь кому-то так же важно, как и тяга к математике, мы работаем как с hard skills, так и с soft skills. Мы реально про это много думаем и много чего внедряем.

«Проблемы с местными чиновниками начались с первого года»

— Давайте поговорим о том, как вашу школу приняли в районе и в регионе в целом. СМИ сообщали, что в этом году у вас был конфликт с районными чиновниками в ауле Эркен-Шахаре. Как он разрешился?

— Никак. Первую смену нам сорвали. Вторую мы провели в другом регионе с другими детьми в другой школе с другой администрацией. Там все прошло хорошо, мы будем продолжать.

Проблемы с местными чиновниками начались с первого года. Приезжает какая-то непонятная девочка, живет в непонятной Италии, зачем она будет трогать наших детей? Когда я приехала, дети, которые целыми днями шатаются по улице, которых бьют дома и которых в школе всячески унижают, стали вдруг золотыми и алмазными: «Кто обеспечит безопасность нашим детям?» Нам то и дело вставляли палки в колеса, не давали школу, приходилось находить площадки, подконтрольные не району, а Минобразования.

Другой уровень сопротивления — местечковый, уровень сплетен, разговоров. Я слышала самые невероятные истории про себя. «Откуда вы знаете, что Бэлла работает в Милане журналистом? Может быть, она там живет в коробках под мостом?» Это было дико забавно. Люди, работающие в районо, говорили родителям: «Вам не кажется странным, что вашим детям нравятся преподаватели этой школы, что они их любят? Мы — тоже педагоги, и нас дети не любят, и это нормально». И так говорит человек, который занимается образованием!

В министерстве образования одна дама читала презентацию к нашему проекту, где было словосочетание «неформальное образование». Она возмутилась: «Что это такое? Я 13 лет в образовании, такого не существует». Странно, как такие люди работают в министерстве образования.

Летом я была дико подавлена всем этим. Люди там привыкли к абсолютному беспределу. К нам домой, в частный дом, в 9 часов утра приходят семь человек. Двое в форме полицейских, третий в форме МЧС, другие в гражданском. Они говорят: «Мы должны попасть к вам домой, чтобы посмотреть, нет ли там летней школы». Хорошо у меня хватило ума и смелости не впустить их. Потому что я знаю, что без судебного решения никто не может заходить на территорию твоей частной собственности. У меня дома жили в то время 15 преподавателей, которые приехали на летнюю школу, и если бы эти пришедшие люди нам что-то подкинули, то потом запросто могли обвинить нас во всех смертных грехах.

Моим родителям казалось, что эта атака на нашу летнюю школу — нечто экстраординарное. Но я отдавала себе отчет, что такое происходит не только у нас, и в России бывает хуже и хлеще. Мои друзья бесплатно работают волонтерами в одном проекте. И их осудили за то, что у них не было прививок от гриппа. Их оштрафовали. Хорошие дела наказуемы. Мы имеем дело с российскими реалиями. Это все было вполне ожидаемо, хотя хотелось лучшего. Я понимала, что меня не будут поддерживать. И потом, мы независимые, мы не от партии и депутата, мы вне политики, вне религии, мы не топим за чьи-то права, мы не под каким-то олигархом. Мы сами по себе. И это вызывает очень много вопросов.

Один друг сказал мне: «Бэлла, у тебя в лагерь записываются 250 детей. Плюс мама, плюс папа, плюс бабушка и дедушка. Ты представляешь, сколько человек за тебя будет голосовать, если ты куда-нибудь пойдешь?» Конечно, это шутка. Не надо меня знать слишком хорошо, чтобы знать мое отношение к политике в целом — я в этом не разбираюсь и интереса делать хоть какую-то политическую карьеру у меня нет. У меня интересная насыщенная жизнь, много поездок, много друзей, я занимаюсь любимым делом — зачем мне это нужно? Но вдруг кто-то реально опасается этого?

Мы в проекте по-человечески относимся к людям. И за три сезона проекта родители привыкли, что с их мнением считаются, информируют в общих чатах о том, где их ребенок, что он делает. Это были партнерские уважительные горизонтальные отношения. И в команде у нас не было иерархии. Такой подход не понятен местным чиновникам.

«С кавказцами нельзя встречаться, за них можно только выходить замуж»

— Какие возможности сегодня есть у аульских детей в плане образования и развития?

— Сейчас все не так плохо. Бывший глава аула очень любит шахматы, и он вырастил несколько поколений чемпионов. Он ездит по школам, возит детей на соревнования и выбивает на это деньги. Есть также танцевальные кружки. Обеспеченных детей возят в Черкесск в гимнастическую студию, на английский.

— Насколько сильны религиозные и национальные традиции в аулах?

— Мне кажется, что в религиозных практиках люди видят хорошую альтернативу существующему положению дел. Людям нужны смыслы, тяга к лучшему, обещание. К нам в школу ходят дети, чьи родители соблюдают предписания ислама, и мы хорошо с ними ладим.

Больше меня пугает такой таракан в головах людей, как национальность. Сама я рассматриваю это слово больше в английском варианте как принадлежность к стране, как гражданство. Российский вариант национальности как этноса меня раздражает. «Мы хорошие, у нас великая история», — так говорят представители разных этносов, не только на Кавказе. Но все эти громкие заявления не подкрепляются конкретными знаниями. И конкретными делами.

Могу показать это на примере сицилийцев. Я люблю Сицилию, много раз там была. Сицилийцы любят говорить, что Сицилия это не Италия, что у них своя традиция и культура. Я приезжаю в Катанию, живу в четырехзвездочном отеле, шикарный отель, идеальный вид на море, черные лавовые пляжи, прозрачнейшее море и… горы-горы мусора. Если вы так горды быть сицилийцами и при этом не убираете мусор, значит, не горды вы быть сицилийцами.

Такой же подход у меня к местным ногайским ребятам, которые кричат: «Мы ногайцы». Ребята, пойдите и очистите набережную. Сделайте что-то хорошее. Не надо оставлять бутылки после пикника. Тогда я пойму, что вы уважаете место, где вы живете. И гордитесь своим происхождением.

Зачастую я наблюдаю даже не религиозность, а переплетение каких-то домыслов, искаженных обычаев, исламских нововведений. Мне кажется, что в головах людей просто каша. И каждый взрослый этой кашей управляет, как ему выгодно. А дети растут в условиях даже не двойных, а тройных и четверных стандартов.

— Тяжело ли вам самой было преодолеть традиционные представления кавказских, мусульманских народов о женщине и ее роли?

— Читая то, что я говорю, очень часто многие, особенно мои земляки, говорят, что я не люблю Кавказ, аул, Карачаево-Черкесию. Блин, ребята, если я критикую, это не значит, что я не люблю. Я как раз критикую, потому что я хочу, чтобы там было лучше. Я пытаюсь что-то делать для этого.

Я никогда не видела тот Кавказ, который описывали историки и литераторы. Все эти горянки с потупленным взором, гордые горцы, мудрые аксакалы. Может быть, кто-то вырос в более колоритном месте, но я этого не видела. И когда мне рассказывали о том, что на Кавказе вся родня, весь аул встанет на защиту кого-нибудь слабого, то я смотрела на знакомые семьи и не верила в это. В каждой семье так много проблем, так много кошмара, все эти сражения за наследство, когда брат не общается с братом, мать проклинает дочь. Как только начинаешь использовать критическое мышление, очень много всего спадает, как шелуха.

Недавно я нашла в «Инстаграме» девушку, которая ведет «Дневники горянки». Я в восторге от того, как она пишет и рассуждает. Она живет в Москве и носит традиционные костюмы. И при этом она очень хорошо и просто объясняет многие вещи, в том числе о проблемах женщин. Например, пишет о том, что вина за насилие лежит на насильнике. Прошло много времени, прежде чем я сама поняла, что в том, как с тобой может себя повести какой-нибудь идиот, виновата не твоя короткая юбка. На Кавказе нередки ситуации, когда парни соблазняют девчонок, и им же этим угрожают, шантажируют, и девушка не может пойти к семье, потому что ее сразу накажут за то, что она позволила себе с кем-то общаться. Я негативно отношусь к такому подходу. Поэтому у меня всегда было правило: с кавказцами нельзя встречаться, за них можно только выходить замуж.

«С 99% людей моего этноса мне не о чем разговаривать. Мы не совпадаем по образу жизни и взглядам»

— Вы четыре года вели лекторий «Лицом к лицу» о народах России. В России сегодня сильны стереотипы в отношении той или иной национальности, в частности в отношении кавказцев?

— Четыре года лектория для разрушения стереотипов и против дискриминации привели меня к парадоксальному открытию: стереотипы работают. Я работала ради того, чтобы разрушить их. Но в итоге поняла, что некоторый набор качеств, которыми мы наделяем человека, остается. Если я скажу «медик», у вас будет в голове человек в белом халате, от которого пахнет лекарствами. Точно такие же стереотипы есть о жителях той или иной местности. Одно дело, когда ты общаешься с ребятами-кавказцами, которые учатся в хорошем вузе, знают три-четыре иностранных языка. Это один уровень общения. А потом ты идешь на рынок Люблино или на уже почивший Черкизовский, и видишь тот стереотипный Кавказ, про который все тебе говорят, хотя в вузе ты с ним не сталкиваешься.

И я пришла к выводу, что когда мы говорим про людей того или иного этноса, мы упускаем из виду очень важный аргумент — социальное положение. Откуда он приехал, учились ли его родители. Социальный срез для меня стал иметь большее значение, чем этническая принадлежность. С 99% людей моего этноса мне не о чем разговаривать. Мы не совпадаем по образу жизни и взглядам. Но если ты встречаешь людей, которые делают то же, что и ты, ходят в те же театры, живут с тобой на одной улице, скорее всего, у тебя с ними будет больше общего.

Проект лектория был прекрасен тем, что мы смогли найти и показать харизматичных талантливых профессионалов, представителей разных этносов, с которыми интересно пообщаться и составить мнение о том или ином этносе.

— Какой положительный результат для себя вы вынесли из этого проекта?

— Мне понадобилось много лет, чтобы прийти к пониманию своих проектов. Я работала в разных сферах и всегда корила себя за это: «Бэлла, ты разбрасываешься. Ты не эксперт. Ты не умеешь делать что-то хорошо. Что объединяет все эти работы?» В итоге я пришла к интересному заключению, что моя главная функция — объединять людей. Что я делала в случае с лекторием? В московской тусовке были ребята из разных регионов, разных этносов, но не было коннекта, и я создала площадку, где они смогли встретиться. То же самое я делала в летней школе. Есть аульские ребята, дети, есть молодежь, местные волонтеры, есть куча моих друзей по всей России, есть родители. И я помогла им встретиться. В работе переводчика я делаю то же самое: свожу итальянца и русского вместе. Я мост.

— Какие еще проекты вы планируете реализовать?

— Я бы очень хотела, чтобы разрешилась ситуация с летней школой. В прошлом году мы устраивали краудфандинг, у нас есть некоторое количество денег на запуск школы кодинга, есть много людей, которые хотят с нами сотрудничать. Я очень хочу создать постоянную площадку и программу для мам — разные обучающие курсы, мастерские, где можно работать с этническими материалами, войлоком, глиной, делать это красиво, не топорно и соответственно запросам нынешнего дня. Потому что если мама классная, спокойная, имеет свои интересы и чем-то увлечена, финансово может помочь своим детям, дети у нее тоже будут такими же. Я не против пап, они тоже могут прийти, но у них обычно есть работа.

В Италии у меня есть проект. Изначально задумка была открыть место с варениками со всего мира, я даже открыла его в марте, но кафе просуществовало месяц: арендодатели некрасиво себя повели, мне пришлось закрыться. Сейчас я со своим ментором (у него свой food-стартап) переработали эту идею, расставили новые акценты и сделали упор на социальную составляющую. Теперь он будет связан, помимо dumplings, и с иностранками в Милане (так мы отходим от картинки только русских вареников).

Вчера в Милане я была на мероприятии факап найт — приходят успешные люди, предприниматели и рассказывают про свои неудачи в бизнесе и жизни. Я говорю его организаторам: «Ребята, мне тоже надо выступить». У меня было два больших факапа в этом году — один с вареничной, второй с летней школой. Однако я не ушла на дно, не отступаюсь и не зализываю раны. Я понимаю свои ошибки и хочу выйти на другой уровень.

— Вы упомянули краудфандинг как способ финансирования летней школы. А в какую сумму обходится один ее сезон?

— Краудфандинг был для запуска постоянной площадки. Как и любая НКО, мы подаемся на гранты. С первого раза выиграли президентский грант в 500 тыс. рублей. У нас нет сотрудников на зарплате, мы не снимаем помещение. Нам нужны не столько деньги, сколько разные ресурсы и материалы.

Сама летняя школа по «идеальному» бюджету стоит около 2 миллионов: это 11—12 дней, это 250 детей, около 40 человек команды каждый день, среди которых и приезжие лекторы — их проезд, размещение, питание, подарки всем участникам, материалы для занятий и т. д. Но в этом году такого бюджета не было, например.