«В сталинское время экспериментов с русским языком стало меньше...»

«Лозунги отражали властную мифологию, а народ обязан был ее разделять»

— Оксана, какие изменения в русском языке и в речи его носителей происходили после революции 1917 года, смены политического строя?

— Можно выделить два вида изменений. Первый связан с деятельностью групп людей, ответственных за формирование собственных языков в языке, социолектов. В основном это были писатели, журналисты, представители «творческой интеллигенции». Для них первые годы советской власти стали временем экспериментов с языком, временем поиска новых форм для описания изменяющихся социальных и культурных условий жизни.

Другие нововведения происходили по инициативе власти. В основном послереволюционные реформы связаны с упрощением языка, и тому есть несколько причин. Требование всеобщей грамотности, например, могло реализоваться только в том случае, если русский язык, построенный на исключениях, трудно объяснимых правилах, мог быть превращен в гораздо более легко усваиваемый инструмент. Кроме того, упрощение русского способствовало его внедрению как государственного языка в иноязычных регионах.

Вообще советская власть была системой, претендовавшей на настройку новой государственности, поэтому она захватывала новые территории. Такая властная экспансия касалась и борьбы за умы сограждан, так что языковая политика была необходимостью, элементом государственного строительства. Нужно было давать новые имена старым явлениям, а также помещать в речь слова, которые будут описывать структуры и системы, возникавшие в тот момент. По сути шла борьба за язык, обладающий своей властью. Работа новой власти с письмом, речью проходила как будто в соответствии с гипотезой лингвистической относительности Сепира-Уорфа, согласно которой структура и наполнение языка влияет на мировосприятие его носителей. Иными словами, язык отражает мышление. То, что мы говорим, в большой степени коррелирует с тем, как и что мы думаем. Соответственно, борьба советской власти за язык — это борьба за мышление. Когда вы научаете людей называть какие-то явления новыми именами или придумываете новые слова («контра», «буржуазная клика»), вы умножаете смыслы, имеющие хождение в обществе. Аббревиатуры, лозунги, новые названия бюрократических должностей, повсеместное звучание слова «Советы» — все это попытка пересобрать социальное устройство, показать, что наступает время нового социального устройства.

В исторической перспективе конструирование Советского Союза было быстрым явлением. Уже в сталинское время экспериментов с языком стало меньше, вообще это время характеризуется откатом к традиционализму: начинается строительство устойчивого, постреволюционного общества, ориентированного на защиту своих идеологических рубежей. При этом медиа оказываются пространством закрепления корректных способов говорения о происходящем. Например, в таком качестве выступала газета «Правда», предлагавшая фактически единственно верные описания тех или иных политических событий. Другой пример: в 1930 годы в журнале «Огонек» печатались анкеты «Культурный ли вы человек?». В них перечислялись самые разные вопросы, на которые культурный советский человек должен был знать ответы. По сути эти вопросы отражали весь спектр культурной осведомленности советского гражданина. В одном списке могли оказаться вопросы о содержании книги Стендаля «Красное и черное», о последней речи Сталина и результатах спортивных событий. Язык влиял на освещение любой тематики, и соответствующие нормы говорения должны были быть присвоены всеми. Если человек их не усваивал и не мог говорить на эти темы на «большевистском русском», значит, он был недостаточно «культурным» и «советским». А это могло привести к некоторым проблемам.

На языковые нормы влиял и круг чтения, который в советское время значительно менялся. Из списка чтения вымарывались произведения дореволюционных писателей, а кому-то из них, например, Пушкину или Толстому, присваивались звания «нашего всего» и «зеркала русской революции». Такие изменения тоже показатель трансформаций языка: например, вместе с изъятием «неугодных» текстов из массового обращения уходила определенная культурная традиция. А значит, и смыслы, слова и выражения, которые были в этих запрещенных текстах, тоже вымывались из обращения.

— Скажите, а как изменился подход к созданию лозунгов в советские годы и в наши дни, когда люди выходят на протестные митинги?

— Советские лозунги в зрелый период в большой степени были не интуитивно создаваемыми, а конструируемыми: существовали некие разнарядки, спускаемые сверху (скажем, с какими лозунгами надо выходить на 1 мая). Эти лозунги отражали властную мифологию, а народ обязан был разделять ее составляющие. И в этой связи изучение советских лозунгов это изучение того, как власть переводила сложный идеологический язык в короткие, звучные и яркие словосочетания, фактически требуемые к отражению на плакате.

В постсоветский период лозунги становятся выражением некоторого персонального опыта человека, предъявляющего себя в публичном пространстве. Во время протестных митингов 2011—2012 годов в России люди породили большое количество лозунгов и соответствующих неологизмов. И очень часто эти лозунги выглядели как личное обращение к элитам: «Я считаю себя гражданином, поэтому чувствую себя вправе обратиться к власти напрямую и заявить о своих требованиях». Забавно выглядит, когда русскоговорящие российские граждане выходят на митинг, обращенный к российской власти, но при этом используют в лозунгах иностранный язык. Зачастую это желание показать себя как отдельного члена общества, выделенного из толпы. Иногда этот прием обнажает и иное ощущение: «Я хочу говорить с властью на другом языке, потому что мои обычные обращения она не слышит».

Нередко в современных лозунгах можно обнаружить своего рода фреймы — устойчивые смысловые рамки для обозначения определенных явлений. Например, в 2011 году во время выборов протестовавшие использовали в надписях «146%», объясняя свой выход на митинг отсылкой к этому мему и намекая, что за самим возникновением мема стоит конкретная проблема. Вообще обращением к устойчивым словосочетаниям (например, «печеньки Госдепа»), люди демонстрируют свое участие в политической повестке. Они понимают, что происходит, и дают событиям собственное описание.

В лозунгах и публичных высказываниях язык живет. Сегодня люди используют его пластично, отказываясь от советских штампов типа «Миру мир». Еще один наглядный пример — арт-шествие «Монстрация». Люди выходят с интересными, но абсолютно ничего не значащими лозунгами (например, с плакатом «ЫЫЫЫ»). Через производство таких экзотичных высказываний они присваивают язык и право выражать с его помощью любое переживание. Они отказываются повторять за официальным языком власти надоевшие лозунги и речевки, обретают навыки самостоятельного владения языком, экспериментов и игры с ним.

«Советская власть была системой, претендовавшей на настройку новой государственности, поэтому она захватывала новые территории. Такая властная экспансия касалась и борьбы за умы сограждан, так что языковая политика была необходимостью, элементом государственного строительства» Фото Максима Платонова

«Язык — это поле, где можно прорабатывать страшное»

— XX век был полон сильных потрясений — войны, лагеря, революция. Как эти события отражались на языке?

— В первую очередь язык изменяется уже во время трагического события, когда появляются новые темы, требующие описания. Например, во время Великой Отечественной войны язык и в целом интеллектуальная традиция обогатились большим количеством песен и стихов, которые идеологически сильно отличались от аналогичных текстов конца 1930-х. Война — страшное переживание, она порождает страх, боязнь за близких, что неизбежно находит отражение в устной и письменной традициях. При этом стоит сказать, что война не всегда порождает языковой слом: стихи вроде «Жди меня, и я вернусь» были вписаны в литературные традиции, поскольку отражали общечеловеческое чувство ожидания, надежды. По сути такие стихи и песни становились языковой «отдушиной» в периоды страшных страданий.

Есть и менее нормативные и включенные в литературную традицию варианты изменения языка. Например, язык блокадников-ленинградцев. Его мы можем увидеть в дневниках участников событий, услышать в сохранившихся радиозаписях. В языке того времени звучат нотки надежды, героизма, но также появляется разговор про голод, страдания и смерть. Благодаря тому, что сохранились записи того времени, мы можем прикоснуться к жуткому опыту блокадников с помощью языка, полного ужаса и боли.

Язык отразил и опыт людей, вернувшихся с войны, из ГУЛАГа, поскольку они начали записывать свои воспоминания, создавать художественные тексты, как, например, Солженицын и Шаламов. Не за счет использования новых слов, а с помощью инструментов старого, привычного нам всем языка, они описывали нечто, что мы не можем себе представить. «Колымские рассказы» Шаламова очень страшные. Написанные с уважением к национальной литературной норме, эти высокохудожественные произведения при ближайшем знакомстве оказываются рассказами о чем-то нечеловеческом, непредставимом и при этом массовом. Следы подобных сломов, когда язык становится способом предъявления травмы и пережитой катастрофы, можно обнаружить и в других культурах. Например, в воспоминаниях людей, переживших Холокост, тоже возникали новые способы говорения. На месте эстетически благозвучного стихотворения возникает рваный ритм, отражающий боль человека. Нормальный язык не приспособлен для того, чтобы описывать страшные события. Опыт этих людей был абсолютно не нормативен, но с помощью языка с ним могут познакомиться все.

Самое главное, что дает язык, это возможность осмысления и обсуждения, формирование привычки к тому, что нечто страшное, происходящее с людьми, можно проговорить. При обсуждении пережитого происходит проработка эмоций, чувств, которая гарантирует более вдумчивое отношение человека к реальности, осмысляемой вербально. Язык это поле, где можно прорабатывать и фиксировать «страшное» во избежание его повторения.

— В советское время многие родители давали новорожденным имена, которые в том числе создавались как аббревиатуры тех или иных революционных событий, например, Гертруда, то есть «героиня труда». Какие из этих имен умерли, какие дожили до наших дней?

— Да, многие такие имена появились после Октябрьской революции. Они, кстати, есть и в русском, и в украинском, и в татарском, то есть в крупных национальных языках. В первую очередь традиция нового советского имянаречения — это опять же попытка власти найти замену прежним, дореволюционным традициям. В христианской среде существовала традиция выбора имени для новорожденного по святцам во время крещения. После революции крещение как ритуал было не самым желательным событием в жизни гражданина (с точки зрения властей), поэтому изобрели новые способы наречения, которые отсылали бы к каким-то важным культурным традициям и областям жизни.

В некоторых случаях имена давались без отсылки к революционным традициям, но в духе некоего культурного футуризма, например, во славу научно-технического прогресса. Так, встречались имена, коррелирующие с историей открытый в области химии — Радий, Иридий. Некоторые имена все-таки оказывались связаны с революционными событиями, но не идеологически, а символически. Таковы имена Заря, Идея. Были имена, которые образовывались от каких-то очень важных для революционного сознания слов — например, Ноябрина. До наших дней дошли имена, которые давались детям в честь конкретных революционных деятелей. Например, Маркс, Эрнст, Владлен, Ким, Рой. Были также имена-сокращения — Элина (электрофикация и индустриализация), Ринат (революция, наука, труд), которые при этом мимикрировали под знакомо звучащие имена. Это была своего рода шифровка: имя выглядит как нормальное, почти традиционное, но фактически его наличие говорит о принадлежности к новому, постреволюционному сообществу.

Имена вообще хороший индикатор изменений ценностных ориентиров людей. В российской постсоветской действительности был всплеск популярности имени Владимир, который можно рассматривать как маркер высокой популярности президента. Так общественное пространство отреагировало на появление человека, который воспринимался как важная символическая фигура.

Сейчас гораздо шире возможность заимствований. Есть двойные имена в соответствии с европейской традицией. Живут имена традиционные, вернулась традиция крещения. Есть и одиозные случаи, когда детей называют аббревиатурами вроде БОЧРВФ260602: биологический объект человека рода Ворониных-Фроловых, родившийся 26 июня 2002 года. Это хороший пример, демонстрирующий, как в постсоветский период с расширением систем заимствования и уничтожением некоторых устойчивых систем наименования возникает неограниченная свобода действий, которая не всегда приводит к позитивным последствиям. Дать имя ребенку — значит, так или иначе, маркировать его принадлежность определенному сообществу. Когда детей называли революционными именами, это как будто гарантировало их вписываемость в постреволюционную действительность. Что, кстати, не всегда было удачным выбором: революционная романтика постепенно исчезала, и носители таких имен оказывались жертвами если не травли, то насмешек.

«В лозунгах и публичных высказываниях язык живет. Сегодня люди используют его пластично, отказываясь от советских штампов типа «Миру мир». Еще один наглядный пример — арт-шествие «Монстрация». Фото Сергея Мордвинова (sib.fm)

«Перестройка запустила процессы осмысления носителями языка тех речевых штампов, которые существовали до сих пор: что такое родина, кто для нас Сталин?»

— А каким стал язык в эпоху перестройки, когда сосуществовали старая коммунистическая идеология и андеграундные движения?

— В это время, с одной стороны, все еще существует официальный язык лозунга и плаката, обслуживающий исключительно интересы власти. К нему люди относились как к неживому языку, на котором нельзя разговаривать. С другой стороны, появляются андеграундные образования в среде поэтов и художников, рок-музыкантов, где язык живет своей жизнью. Параллельно формируется мода на англицизмы как отражение увлечения зарубежной, преимущественно американской, культурой, диалог с которой, кроме всего прочего, рассматривался как элемент позитивных социальных изменений. Но полный англицизмов язык андеграунда никак не мог конкурировать с языком власти, на котором все еще говорили газеты, телевидение, плакаты, все текстовое окружение. И это сосуществование двух языков —официального и андеграундного — создавало шизофреническую ситуацию: были публичные способы демонстрации того, что я свой — на выступлениях и партсобраниях — и индивидуальные, нередко субкультурные языковые привычки. Сосуществование этих двух привычек иногда напоминало своего рода оруэлловское двоемыслие.

В эти годы в среде концептуалистов начали проводиться опыты с языком идеологии, эксперименты по переосмыслению смыслов старых слов. Художники и писатели справедливо полагали, что советский номенклатурный, официальный язык уже изжил себя, стал неживым и негибким, состоящим из понятий, которые уже не были функциональны. В 1990 годы это ощущение вылилось, в частности, в создание «Словаря московской концептуальной школы», в работе над которым принимали участие такие авторы как Владимир Сорокин, Андрей Монастырский. Параллельно о неких заряженных словах, которые существовали в советской культуре как азбучная истина — особый путь, Родина — писал в своих эссе Лев Рубинштейн. Например, почему понятие «дружба народов» кажется в постсоветский период не таким простым и понятным? Потому что в советской традиции оно перекликалось с двумя противоположными терминами: интернационализмом —позитивной стратегией помощи другим народам за пределами страны и космополитизмом — негативно оцениваемой идентичностью человека, принадлежащего всему миру, без деления по культурным и идеологическим демаркационным линиям. Уже такое символическое напряжение, пребывание в таком сложном синонимическом ряду придает понятию «дружба народов» довольно непрозрачное содержание: не очень понятно, кто такие эти «народы», что такое «дружба» между ними? Особенно, если учесть информацию об антисоветских восстаниях в национальных республиках, о которых молчала советская пресса. Получается, что вроде бы эти важные для советской речи, письма слова на самом деле не содержали в себе разделяемые смыслы, они были догмами, в какие надо было просто поверить. А на таком основании язык долго существовать не мог.

Очень важно, что перестройка запустила процессы осмысления носителями языка тех речевых штампов, которые существовали до сих пор: что такое родина, кто для нас Сталин? И это продолжается до сих пор. Современный язык демонстрирует неуверенность людей в том, как нужно говорить о многих событиях нашей истории, в том числе о распаде Советского Союза. Между людьми нет согласия в понимании тех или иных слов, а, значит, нет согласия в оценке событий. Это свидетельствует о том, что травматические события прошлого не были проработаны. Ситуация отягощается тем, что некоторые старые речевые формулы, отсылающие к устаревшему культурному опыту, оказываются часто используемыми в официальной речи. Например, в современных документах по культурной политике можно увидеть такое утверждение: базовой культурной ценностью российского человека является любовь к Родине. Когда мы видим это словосочетание (да еще со словом «Родина», написанной с заглавной буквы), на ум может прийти советская языковая привычка уравнивать символически государство и страну (хотя во многом эти слова отсылают к разному — социальному, культурному и правовому бэкграунду). Но подобное словоупотребление не отражает современных реалий. Мы живем в глобальном мире: я могу родиться где угодно, жить в другой стране, а умирать в третьей. И что значит любовь к родине в этом случае? Эмигрируя, я предаю свою родину во имя интересов другой? Это словосочетание возвращает нас к истории про идеологическую борьбу, когда Советский Союз был единственной родиной советского человека, любой эмигрант — предателем, а Родина могла быть только одна. Вот так в языке проговариваются травмы прошлого.

Мне кажется, к таким языковым явлениям стоит относиться спокойно и взвешено. Понятно, что язык меняется не так быстро, как происходят социокультурные изменения. Но он не меняется еще и потому, что есть носители старого языка, которые отказываются от переосмысления реалий, держатся за прежние, нередко идеологически нагруженные выражения, продолжают пользоваться идеологемами, и это мешает критическому осмыслению этих понятий. Если мы попытаемся понять, что в них включено, осмыслим их и начнем публично об этом говорить, мы сможем увидеть, какая традиция за ними стоит, и уже осознанно будем принимать решение: хотим ли мы этой традицией пользоваться дальше или нет.

«Почему понятие «дружба народов» кажется в постсоветский период не таким простым и понятным? Потому что в советской традиции оно перекликалось с двумя противоположными терминами: интернационализмом — позитивной стратегией помощи другим народам за пределами страны, и космополитизмом — негативно оцениваемой идентичностью человека, принадлежащего всему миру, без деления по культурным и идеологическим демаркационным линиям». Фото work-way.com

— А в постсоветское время, когда рухнул железный занавес, как перестраивался язык?

— Происходило колоссальное вавилонское смешение языков. В любом пространстве, где официальный язык еще жил, было очень сложно перестроиться сразу. Этому есть прекрасный пример — эфир программы «Вести» от 7 ноября 1991 года. В стране на этот момент происходят серьезные политические, социальные, экономические и идеологические изменения. И телевизионщики не знают, про что и как им рассказывать: например, в городах одновременно проходят митинги коммунистов и демократов — какие показывать? В итоге выпуск получился фантастическим: новостные врезки накладывались друг на друга, ведущий выступал апологетом демократического движения, а режиссер старался соблюсти политику «и нашим, и вашим». В эфир попали и репортажи про деятельность оставшихся ячеек ВЛКСМ, и съемки крестного хода в Москве.

Неспособность медиа использовать нормативный язык для рассказа о происходящем иллюстрирует трансформации языковой ситуации. Советские штампы, к которым привыкли за 70 лет, перемежались с русским дореволюционным литературным языком, а еще использовались высказывания, почерпнутые из самиздата и андеграунда. Параллельно происходило активное вторжение англицизмов, в частности, в рамках возникновения новых профессиональных полей, для который английский был источником профессионального жаргона. Вспомните пелевинских криэйторов, например. В конечном итоге обновляться стал и официальный язык, возникали такие новые, но широко используемые, слова, как «ваучеры», «приватизация».

«Сегодня знать русский язык и уметь на нем общаться — важнейшее преимущество»

— Что можно сказать о языке блогосферы и социальных сетей?

— Интернет как пространство обмена мнениями очень сильно влияет на язык. Первые чаты и форумы возникли в начале 90-х, и это были такие изолированные площадки, где вырабатывались свои правила говорения. Ситуация изменилась с развитием цифровой среды, когда возникли блоги и социальные сети, где сразу многие пользователи оказались в едином коммуникативном пространстве. Стали формироваться привычки к применению мемов и эмоджи, имеющих особый смысл в ходе общения. В результате сегодня владение языком мемов в онлайн-пространстве может маркировать пользователя как «своего» для других участников сообщества.

В целом происходит не примитивизация, но упрощение языка, поскольку соцсети позволяют очень быстро, минуя официальный этикет, общаться друг с другом. Иногда мы пишем без знаков препинания, игнорируя ряд пунктуационных или синтаксических норм. Впрочем, в тех электронных пространствах коммуникации, которые используются как средство официального общения (например, в почте), все еще ценится владение прежним этикетом и нормами эпистолярного жанра.

В пользовании языком онлайн есть и следы поколенческого разрыва. Для людей, которые вышли в интернет во взрослом возрасте, он является продолжением коммуникации офлайн. Онлайн-язык таких людей копирует их обычные языковые практики, он редко оснащен мемами или обилием эмотиконов. Для молодежи интернет довольно часто уже среда обитания, которая формирует их привычки речи и письма в других ситуациях. Например, социальные сети, со своими практиками пиктографического сопровождения постов, диктуют моду на определенные способы вербального и визуального оформления мыслей. Это значит, что для качественной коммуникации нам всем придется учиться новому языку, где картинки, иконки будут имеют большое значение.

Я считаю, что нужно спокойно относиться к тем изменениям, которые сейчас происходят. Язык откликается на перемены в обществе, его нельзя зафиксировать в том виде, в каком он был когда-то. При этом наиболее одиозные языковые игры в конце концов станут маргиналиями. В свое время много тревог вызывал существовавший в сети «язык падонков» — он был крайне нетолерантным, дискриминационным, жестким. Но этот язык сошел на нет, он занял место в своеобразном музее истории рунета, но не оказался значимым и долгосрочным инструментом коммуникации.

«Я считаю, что нужно спокойно относиться к тем изменениям, которые сейчас происходят. Язык откликается на перемены в обществе, его нельзя зафиксировать в том виде, в каком он был когда-то». Фото fond-adygi.ru

— Какие перспективы развития русского языка, особенно с учетом роста популярности английского в мире?

— С уверенностью могу сказать, что русский язык не умрет, замещение его английским не произойдет. Есть, конечно, профессиональные сферы, где англицизмов очень много. Их наличие маркирует зависимость той или иной индустрии от иностранного языка, либо нежелание носителей русского активно обновлять свою речь и письмо.

В повседневной речи много англицизмов, но они, скорее, дополняют наши обычные практики общения — это такие виньетки, маркеры. И мне кажется, что эти англицизмы так часто встречаются еще и потому, что на самом деле уровень владения английским языком не настолько высок, как хотелось бы. Люди в основном используют англицизмы, чтобы продемонстрировать, что они вообще знают, что английский язык существует. Так что любовь к английским словам и их частотное присутствие в речи вполне может быть признаком отсутствия системного знания языка. Кроме того, англицизмы демонстрируют влияние глобализации на культурные и социальные практики.

Конечно, как у любого другого современного языка, у русского есть опасность чрезмерных заимствований из других языков. Но это естественный процесс. Я не думаю, что мы все в мире будем говорить когда-то на одном языке. Все равно останется языковая разница. Другое дело, что все в какое-то время придут к осознанию необходимости владения не только своим языком, но и парочкой других — именно для того, чтобы общаться.

У русского языка неплохое будущее. Довольно большое количество важных культурных артефактов, смыслов, произведений создано на русском языке. И существует большой интерес к русской литературе, к изучению русского языка за рубежом, запрос на славистов. Я регулярно сталкиваюсь с объявлениями, что нужны исследователи русского языка, литературы, русской культуры, русского искусства за рубежом. И сейчас, поскольку Россия выступает неоднозначным, но важным участником международных взаимоотношений, знать русский язык и уметь на нем общаться — важнейшее преимущество.