Толстой и Казань: как писатель увлекся исламом и был отлучен от церкви?

Все дороги ведут в Казань

— Исмагил Калямович, известно, что Казань оставила отпечаток в творчестве Льва Толстого. Расскажите поподробнее о связях писателя и города.

— Казань, как центр исламской культуры в России, прямо или косвенно влияла на творчество многих выдающихся мыслителей на всем протяжении отечественной истории. Но с Толстым все иначе. Казань — это родина его юношеских исканий, его становления как личности, ученичества и выбора Пути.

Казань — город, в котором история России обретает свои особые, неповторимые смыслы, которые золотыми буквами написаны на скрижалях времени. Величие этого города в том, что Аллах когда-то наделил его особым Светом. Светом просвещения. Я люблю толстовские места Казани, все эти дома, улицы… Черноозерская, Грузинская, Арское поле словно существуют в двух измерениях — в нашем и в толстовском, запечатленные в рассказах «После бала» и «Утро помещика», в трилогии «Детство», «Отрочество» и «Юность».

— Становление Льва Толстого как личности проходило в Казани, так что стены Казанского университета еще помнят звук его шагов. Как могли выстроиться события, чтобы величайший русский писатель провел годы своего ученичества именно в Казани?

— Казань в биографии Льва Толстого — явление отнюдь не случайное. Если мыслить категориями ислама — все предопределено. Согласно архивным документам, Толстые в Казанской губернии появились еще в XVII веке. Так, в 1673 году воеводой в Свияжск прибыл Андрей Васильевич Толстой, отец «прародителя» графского рода Толстых — Петра Андреевича, компаньона и сподвижника Петра I, одного из самых образованных людей России тех времен. Внук Петра Андреевича — Андрей Иванович Толстой — в 1754 году получил назначение секунд-майором в Казанский гарнизон, спустя шесть лет он сел воеводой в Свияжск, где пробыл до 1764 года. А в мае 1815 года один из его детей — Илья — стал казанским губернатором.

Отец Льва Толстого — Николай Ильич, участник Отечественной войны 1812 года, — тоже некоторое время жил в Казани. Его младшая сестра Пелагея, вышедшая замуж за отставного гусарского полковника, казанского помещика Владимира Ивановича Юшкова, стала впоследствии опекуншей осиротевших детей Толстых, в том числе Льва, и переехала с ними в Казань в 1847 году. Первым их адресом стала усадьба Дедевых-Горталовых на Поперечно-Казанской улице (ныне улица Япеева, дом №15). Здесь прошла большая часть казанской жизни будущего великого писателя (1841—1845), поэтому этот дом считается самым «главным» толстовским адресом в Казани. Если кому-то и кажется, что вся эта череда поколений и пересечений судеб — игра случая, — дело его. Для меня это закономерность.

— Закономерность привязанности многих членов рода Толстых к природному ландшафту?

— Закономерность того, что Толстой, как величайший российский мыслитель, скажет на закате своих лет — «считайте меня мусульманином». Но об этом позже, а пока учиться Льву Толстому предстояло на восточном отделении философского факультета (разряд турецко-арабской словесности). Его ждал знаменитый Казанский университет, возглавляемый самим Николаем Лобачевским — великим математиком, создателем геометрии Лобачевского.

Вот они, загадки истории, когда два гения ходят по одним и тем же коридорам пространства и времени, а проще сказать — коридорам Казанского университета.

— А почему выбор семьи Толстых пал на восточное отделение философского факультета?

— Выходцу из титулованной дворянской семьи такое образование открывало возможности дипломатической карьеры, о чем для своего младшего племянника мечтала Пелагея Ильинична, возможно, оказавшая влияние на его выбор. А может быть, такой выбор вольно или невольно обусловил их великий предок — отличившийся в Турции дипломат Петр Андреевич? Это тем более вероятно, что с начала 40-х годов «восточный вопрос» приобрел особенную злободневность. Выбор был сделан заранее. Графа еще четырнадцатилетним усадили за изучение турецкого, татарского и арабского языков, в «изучении коих юный Толстой изрядно преуспел». Наконец, 30 мая 1844 года было подано прошение на имя ректора о поступлении в университет.

Затем в течение недели проходили экзамены: по Закону Божию, истории, статистике и географии, математике, русской словесности, логике. А также по языкам: латинскому, французскому, немецкому, английскому, арабскому, турецко-татарскому. Лев Николаевич вспоминал, как в день первого экзамена он гулял по Черному озеру в саду у подножия Кремлевского холма и молился Богу о том, чтобы выдержать испытания.

Экзамены по языкам, кроме латыни, он сдал хорошо. По русской словесности и за сочинение получил «четыре». Вот они парадоксы судьбы — Толстому за сочинение — 4! Представляю, сколько там было отличников, знатоков русской словесности.

— Практически все историки литературы в один голос пишут о том, что Толстой учился крайне плохо и Казанский университет так и не стал для него alma mater.

— Начать придется со слов Пушкина из его письма П.А. Вяземскому (ноябрь 1825-го, Михайловское):

«Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением… Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок — не так, как вы, — иначе».

Толстой — гений. Мог ли гений уложиться в рамки университетской программы? Да никогда! Такие сверходаренные студенты, как правило, находят себе любимого профессора и отбрасывают, как шелуху, все остальное. Кстати говоря, и у Толстого был такой профессор. Много лет спустя, в 1904 году Лев Николаевич рассказывал пианисту Александру Гольденвейзеру: «… когда я был в Казани в университете, я первый год действительно ничего не делал. На второй год я стал заниматься. Тогда там был профессор Мейер, который заинтересовался мною и дал мне работу — сравнение «Наказа» Екатерины с «Esprit des lois» («Дух законов», — прим. ред.) Монтескье. И я помню, меня эта работа увлекла; я уехал в деревню, стал читать Монтескье, это чтение открыло мне бесконечные горизонты; я стал читать Руссо и бросил университет, именно потому, что захотел заниматься».

Вдумайтесь в смысл этих слов — бросил университет потому, что захотел учиться.

В 1906 году Лев Толстой писал: «Я всю жизнь не мог слушать лекции, я учился по книгам». Он читал все, что продавалось тогда в книжных лавках Казани, которых было множество. Нередко книгопродавцы выполняли его заказы, доставляя книги из столиц. Огромная умственная работа шла в его голове. Не зная об этом, многие приятели были поражены, когда в журнале Некрасова «Современник» Толстой дебютировал повестью «Детство», которая мгновенно поставила его в ряд крупных писателей современности.

— Как же так? Неужели гений Лобачевского не узнал гения в Толстом?

— Гении — как звезды. Орбиты их не пересекаются. Я уже говорил об этом в интервью, посвященном Михаилу Лермонтову.

— Но с Пушкиным Лермонтов разминулся прежде всего во времени. А здесь, в стенах Императорского Казанского университета, они должны были встречаться, и «искра узнавания» не могла не пробежать между двумя величайшими умами.

— Трудно сказать, увидел ли Лобачевский в нерадивом студенте «самого Льва Толстого». Вряд ли такое могло быть. Он был великим математиком, а не провидцем. Но что-то он в нем все-таки разглядел. Пятьдесят лет спустя после казанского ученичества Лев Толстой вспоминал о своих встречах с Лобачевским: «Я его отлично помню. Он был всегда таким серьезным и настоящим ученым. Что он там в геометрии делает, я тогда ничего не понимал, но мне приходилось с ним разговаривать, как с ректором. Ко мне он очень добродушно относился, хотя студентом я был и очень плохим…» По воспоминаниям Толстого, Лобачевский говорил ему: «Было бы очень печально, если бы ваши выдающиеся способности не нашли себе применения». «В чем он тогда мог видеть мои способности, уж не знаю», — поражался великий писатель…

— Но что-то Лобачевский в нем все-таки разглядел. Ректоры нерадивым студентам такое не говорят. Многие исследователи наследия Толстого отмечают, что в Казани Толстой увлекся балами и вообще светской жизнью.

— Да, Толстой был натурой увлекающейся. Но балы и светская жизнь — это не про него. Он, конечно, посещал иногда балы. Этого требовало его положение в обществе. Но даже на балах он уходил глубоко в себя, в свой мир, где вскоре должны были появиться Наташа Ростова и Андрей Болконский, Анна Каренина и Алексей Вронский… О том, как выглядел будущий писатель в студенческие годы, вспоминала его казанская знакомая А.Н. Зарницына: «… Лев Николаевич на балах был всегда рассеян, танцевал неохотно и вообще имел вид человека, мысли которого далеко от окружающего, и оно его мало занимает. Вследствие этой рассеянности многие барышни находили его даже скучным кавалером, и едва ли кто из нас тогда думал, что из такого сонного юноши выйдет такой гений, равного которому теперь во всей Европе нет».

И вот ведь, что важно, «скучный кавалер» Толстой совершенно преображается, когда попадает в мир театра. Здесь он полон энергии и страсти, с восторгом делится своими впечатлениями об исполнителях и спектаклях.

— У него были свои кумиры, или это была просто любовь ко всему, что давал его пылкому воображению театр?

— История сохранила и имена, и отдельные подробности театральных увлечений Льва Николаевича. Известно, что, живя в Казани, Толстой посещает концерты итальянского тенора Джованни Рубини, драматическую труппу Стрелкова. Огромное впечатление произвело на Толстого участие в этих спектаклях замечательного русского артиста А.Е. Мартынова. Особенно неотразим, по мнению Толстого, был Мартынов в роли Хлестакова.

«За всю свою жизнь, — утверждал писатель уже в старости, — я не видел актера выше Мартынова».

Известно также, что Лев Толстой был постоянным посетителем салона директрисы института благородных девиц Е.Д. Загоскиной, где собирались любители музицировать и петь. Салон был известен тем, что организовывал концерты в залах института и университета. Лев Толстой в числе исполнителей не фигурировал, зато участвовал в постановках водевилей и драматических сцен. Так, в программе университетских концертов числилось два водевиля с его участием, оперетта «Кетли» и драма «Матрос». Но совершенно исключительный успех имел вечер «живых картин», состоявшийся в том же зале 19 апреля 1846 года. Согласно документам, в «картинах» принимали участие порядка сорока человек, в том числе Сергей, Лев и Мария Толстые. Афишу того вечера Толстой бережно хранил всю жизнь. Как отмечает писатель, актовый зал Казанского университета навсегда запомнился ему как свидетель его первого сценического успеха.

— Исмагил Калямович, вы очень по-своему, иногда вопреки устоявшемуся в литературных кругах мнению оцениваете казанский период жизни Льва Толстого. Можно даже сказать, что вы рисуете для нас некий образ Казани молодого Толстого. Были ли у него в городе свои заветные уголки, свои любимые места, где он был счастлив в уединении?

— Любимым местом отдыха Льва Толстого был Черноозерский сад. Посещать Черное озеро можно было бесплатно, поэтому и публика здесь прогуливалась достаточно пестрая. Особенно людно в саду было зимой, когда в центре заливался бесплатный общественный каток. Для музыкантов устраивались теплушки, поэтому музыка здесь звучала даже в морозы. К тому же Толстой был большим любителем покататься на коньках.

Другим желанным местом в Казани для Толстого становятся книжные магазины. Он был постоянным посетителем двух книжных магазинов, расположенных на улице Воскресенской (ныне ул. Кремлевская), где широко была представлена русская и иностранная литература. Здесь, вероятно, он и приобретал прочитанные им в студенческие годы книги Пушкина, Гоголя, Стерна, Руссо, Монтескье…

— А были у молодого Толстого какие-то тайные увлечения — то, что он скрывал от посторонних глаз?

— Не могу сказать, в какой степени он это скрывал, но, стремясь к развитию своих способностей и нравственному самоусовершенствованию, юный Толстой начинает вести в Казани свой дневник. Конфликт с официальной системой образования, закончившийся его уходом из Императорского Казанского университета, стал как бы основой самопознания и самообразования для Толстого. Уход от образования, чтобы его получить. Парадокс? Как я уже говорил выше — вовсе нет.

В «Книге знания», которая сейчас у меня в руках, величайший мыслитель мусульманского мира Абу Али Ибн Сина писал: «Возможно найти такого редкого человека, — пишет он, — который если захочет, то поймет все науки подряд в течение одного часа, потому что он связан с действующим умом так хорошо, что ему не надо думать, словно ему откуда-то подсказывают».

Далее мыслитель делает вывод о том, что: «Такой человек должен быть источником учения для человечества». И далее он пишет: «Мы сами видели такого рода человека. Он изучил вещи мышлением и трудом, но при наличии силы догадки он не нуждался во многих трудах, и догадки его о многих вещах соответствовали тому, что было написано в книгах. Таким образом, ему не надо было читать много книг и трудиться над ними. Этот человек в возрасте 18—19 лет усовершенствовался в науках: философии, логике, физике, метафизике, геометрии, астрономии, музыке, медицине и прочих сложных науках до такой степени, что не встречал себе подобного».

18 —19 летний Толстой полностью соответствует описанию юного гения в «Книги знания» великого Абу Али Ибн Сины. Он ищет свои пути саморазвития, дабы вспомнить, кто он на самом деле, какие задачи перед ним поставил Господь. Так начинается его путь к Аллаху, на котором только он и его великая миссия писателя, творца произведений, в которых должно отразиться время. И вот в этот момент он решается завести дневник, чтобы использовать его для самоконтроля, чтобы иметь тайного молчаливого собеседника, которому можно доверять самые сокровенные мысли.

— И дневник действительно стал для него той нитью Ариадны, которая помогла ему найти дорогу из лабиринта юношеский исканий?

— Безусловно. Дневник создал для него, как бы теперь сказали, виртуальный университет, способ самоорганизации, личной осознанной системы самодисциплины.

Вот как сам юный Толстой писал об этом: «Я никогда не имел дневника, потому что не видел никакой пользы от него. Теперь, когда я занимаюсь развитием своих способностей, по дневнику я буду в состоянии судить о ходе этого развития». И новая запись: «Хотя я уже много приобрел с тех пор, как начал заниматься собою, однако еще все я не доволен собою. Чем далее продвигаешься в усовершенствовании самого себя, тем более видишь в себе недостатков». Этот диалог позволил ему не только углубиться, но и правильно оценить окружающую его действительность, отмечая в своем дневнике: «Главная же польза состоит в том, что я ясно усмотрел, что беспорядочная жизнь, которую большая часть светских людей принимают за следствие молодости, есть не что иное, как следствие раннего разврата души».

Здесь же Лев Толстой сравнивает «Наказ» Екатерины с сочинением Ш. Монтескье, то есть занимается учебной работой. Через неделю он ставит сам себе шесть правил, пока только для работы, порученной ему профессором Мейером:

1. «Что назначено непременно исполнить, то исполняй, несмотря ни на что.
2. Что исполняешь — исполняй хорошо.
3. Никогда не справляйся в книге, ежели что-нибудь забыл, а старайся сам припомнить.
4. Заставь постоянно ум твой действовать со всею ему возможною силою.
5. Читай и думай всегда громко.
6. Не стыдись говорить людям, которые тебе мешают, что они мешают; сначала дай почувствовать, а ежели человек не понимает, то извинись и скажи ему это».

За несколько дней до отъезда Толстой прямо ставит на страницах дневника вопрос: «Какова цель жизни человека?» И тут же пытается ответить на него: «Я был бы несчастливейшим из людей, если бы не нашел цели для моей жизни — цели общей и полезной. Теперь же жизнь моя будет вся стремлением деятельным и постоянным к этой одной цели».

Юноше шел тогда девятнадцатый год… Он твердо верил в успех выбранного им пути. Впоследствии Лев Николаевич запишет в своем дневнике, что здесь, в Казани, при всей внешней пустоте великосветской жизни он в первый раз понял, что ему надо жить самому, самому избирать путь, самому отвечать за свою жизнь перед тем началом, которое дало ее.

— А были у Льва Николаевича в тот период знакомые среди татар?

— Известно, что Лев Толстой был знаком и вел переписку с Гайнаном Ваисовым, руководителем мусульманского движения «ваисовцев». Лев Николаевич даже называл его братом. В письме секретарю журнала «Мусульманин», говоря о ваисовском движении, Толстой сравнивал его с «бабидским» движением в Персии: «… Другую секту магометанскую я знаю в Казани. Секта эта называет себя «божьим полком», или по имени своего основателя — ваисовцами». С моей точки зрения, это были движения, возникшие под влиянием социальных противоречий, несли в себе политическое начало и к традиционному исламу никакого отношения не имели. И, видимо, неслучайно, именно ваисовцы стали союзниками большевиков. Кстати, сам Толстой подчеркивал, что исламу необходимо «откинуть все неестественное, внешнее в своем вероучении и в основу поставить основное религиозно-нравственное учение Магомета».

Однако в свете нашей беседы важно, что Толстой был связан с Казанью не просто, как большинство русских дворян, пребыванием на территории, а знал и понимал религиозные течения, живо интересовался вопросами ислама, и, может быть, уже тогда сделал для себя духовный выбор.

— Есть основания полагать, что уже в годы ученичества, Толстой мог встать на путь, как он ее называл, «новой религии»? Не принять, но избрать для себя веру?

— Полагаю, что нет смысла обсуждать эту тему, пытаясь давать какие-то личные оценки. Так работает большинство литературоведов. Я не литературовед и не пытаюсь выступать в подобном качестве. Знание Корана дает мне право смотреть в прошлое с почитанием и восхищением, ибо история — то, что было предначертано Аллахом. Все что я хочу — это то, чтобы наши дети, мои сыновья знали правду об основах российской культуры, о важности признания тюрко-славянских духовных скреп, которые, собственно, и есть основа национальной идеи России, каркас, на котором должно держаться единство нашей многонациональной страны.

Сегодня очень важно прислушаться к истории, не переписывать ее в угоду сиюминутным политическим требованиям, а прислушаться. Научиться слушать и понимать сказанное 100 и 1000 лет назад так, словно это говорится нам и для нас. Тогда не понадобятся долгие рассуждения о том, бы ли Лев Николаевич мусульманином. Это будет и так понятно.

Хочу, чтобы наши читатели ознакомились с историческим документом, известным как «Письмо Л.Н. Толстого об исламе и христианстве. Письмо в Казань». Позволю себе привести лишь несколько цитат.

Письмо в Казань. Цитата первая:

«Не могу не одобрить желания ваших сыновей содействовать просвещению татарского народа. Не могу судить о том, насколько при этом нужен переход в магометанство. Вообще должен сказать вам, что, не признавая государства, я считаю излишним и всякое формальное заявление кому бы то ни было о том, к какой человек принадлежит вере. И потому думаю, что если сыновья ваши и захотят усвоить магометанские взгляды, предпочтительно перед православными, то им не нужно бы и заявлять об этом, т.е. о своем переходе от одного вероисповедания в другое. Может быть, это необходимо, но я об этом судить не могу, и поэтому ваши сыновья должны решить сами, заявлять или не заявлять им об этом предержащим властям».

Письмо в Казань. Цитата вторая:

«Что касается до самого предпочтения магометанства православию и в особенности по тем благородным мотивам, которые выставляют ваши сыновья, я могу только всей душой сочувствовать такому переходу. Как ни странно, это сказать, для меня, ставящего выше всего христианские идеалы и христианское учение в его истинном смысле, для меня не может быть никакого сомнения в том, что магометанство по своим внешним формам стоит несравненно выше церковного православия. Так что если человеку поставлено только два выбора: держаться церковного православия или магометанства, то для всякого разумного человека не может быть сомнения в выборе и всякий предпочтет магометанство с признанием одного догмата единого Бога и его пророка, вместо того сложного и непонятного богословия — троицы, искупления, таинств, богородицы, святых и их изображений, и сложных богослужений. Оно и не могло быть иначе, т.е. не могло не быть того, чтобы магометанство, по отсутствию многих суеверий, затемняющих сущность учения и вошедших в церковную веру, не стояло бы выше этой церковной веры уже по одному тому, что магометанство возникло на 600 лет позднее христианства».

Письмо в Казань. Цитата третья:

«Все на свете развивается, совершенствуется; как совершенствуется отдельный человек, так совершенствуется и все человечество, и главная основа жизни всех людей — их религиозное сознание. Совершенствование же религии состоит в ее упрощении, уяснении, освобождении от всего того, что скрывает ее. Такое освобождение религиозной истины от того, что скрывает ее, совершалось с самых древнейших времен… более всего в самой древней, в браминской, уже меньше в еврейской, еще менее в буддийской, конфуцианской, даосистской, еще менее в христианской, но уже меньше всего в самой последней большой религии — в магометанской. И потому магометанство находится в самых выгодных в этом отношении условиях».

Письмо в Казань. Цитата четвертая:

«Пишу вам так длинно потому, что думаю, что вы сообщите мои мысли вашим сыновьям и что мысли эти могут им пригодиться в исполнении их прекрасного намерения. Содействовать очищению религии от всего того, что затемняет те великие истины, которые составляют их сущность, одна из лучших деятельностей, которую может избрать человек. И если ваши сыновья поставят себе эту деятельность целью своей жизни, то жизнь их будет полна и благотворна».

Л. Толстой

1909 г. Марта 13-16. Ясная Поляна.

«Считайте меня магометанином»

— Исмагил Калямович, эти слова Толстого уже много лет вызывают споры о том, принял ли великий писатель ислам или так он выразил свой протест православной церкви. Как вы считаете, что Лев Николаевич имел в виду, делая такое заявление?

— На этот вопрос нельзя ответить однозначно — да или нет. И слова Толстого: «Считайте меня магометанином» — надо рассматривать в контексте тех событий, которые стали причиной того, что великий писатель мог публично предпочесть ислам православному христианству. Однако это вовсе не говорит, что Толстой принял ислам как веру, культуру и образ жизни. Давайте прочтем текст… «Вы вникните немножко в мою жизнь, — пишет великий писатель. Всякие успехи жизни — богатства, почестей, славы — всего этого у меня нет. Друзья мои, семейные даже, отворачиваются от меня. Одни — либералы и эстеты — считают меня сумасшедшим или слабоумным вроде Гоголя; другие — революционеры и радикалы — считают меня мистиком, болтуном; правительственные люди считают меня зловредным революционером; православные считают меня дьяволом.

Признаюсь, что это тяжело мне… И потому, пожалуйста, смотрите на меня, как на доброго магометанина, тогда все будет прекрасно».

Сколько бесконечного одиночества в этих словах. Как страшно их читать, сознавая какие нравственные муки испытывал этот человек, подаривший миру столько прекрасного, поистине возвышенного и светлого. Кульминацией травли великого писателя стало решение Синода об анафеме (по-гречески «отделении, отлучении») Льва Толстого, напечатанное на страницах газеты «Церковные ведомости». Как пережил ее великий писатель? Мне даже говорить об этом трудно. Быть отверженным только за то, что правду Господа поставил выше церковных авторитетов. Кто их теперь помнит, этих попов, выносящих анафему гению? В то же время Толстой и сегодня, и всегда будет жить в памяти народов мира.

— И все же, что означает фраза «пожалуйста, смотрите на меня, как на доброго магометанина, тогда все будет прекрасно».

— Эта фраза, которую в той или иной форме произнесли Пушкин, Лермонтов, Бунин… Тенденция восхождения великих русских писателей и поэтов к Корану настолько ясно прослеживается, что вряд ли есть смысл кому-то доказывать значение исламского фактора в формировании духовных основ российского общества. Но! Следует помнить, и я об этом уже говорил в предыдущих интервью, что нельзя ставить знак равенства между обращением к духовным смыслам ислама и его принятием как веры. Толстой открыто предпочел ислам православной церкви. Церкви, а не вере. Он обвинил православную церковь в отходе от заповедей Иисуса Христа и был за это предан анафеме. По сути, он бросил вызов, подчеркивая, что ислам ближе к Истине Господа, и поэтому осознанно заявил: «Смотрите на меня, как на доброго магометанина». Иначе говоря, человека, верящего в Бога вне искажений, которые, по его мнению, возникли в среде служителей православной церкви.

«Не бойся незнания, бойся ложного знания. От него все зло», — сказал он тогда людям.

— Кто-то из мусульман откликнулся на предание Льва Толстого анафеме?

— Безусловно, Толстой общался с многими представителями татарской интеллигенции и даже состоял в переписке. Однако особую известность в России получила переписка Толстого с Асфандияром Воиновым. Возмущенный определением Синода — от 22 февраля 1901 года об отлучении Льва Николаевича от церкви, Воинов писал ему из Стамбула: «Признаюсь, прочитав об их обращении с Вами, я содрогнулся за Вас, да спасет и побережет Вас Всемогущий». Желая поддержать великого писатели, Воинов писал: «Таких людей, как наш дорогой учитель, рождают не годы, а века, а особенно старая матушка Россия родила в 2000 лет только одного в лице дорогого нашего графа Л.Н. Толстого, да просветится его душа теперь и в будущем вечною, незабвенною памятью!».

Лев Николаевич был искренне благодарен за эту дружескую поддержку из Стамбула. «Ваше согласие с главными пунктами моего верования, выраженного в ответ Синоду, очень было мне радостно. Я очень дорожу духовным общением с магометанами», — писал он Воинову.

Делясь с вами фрагментами этой переписки, я хотел бы не только показать отношение к Толстому со стороны мусульман, но и хотел бы обратить ваше внимание на то, какую реакцию подобные контакты Толстого вызывали у официальных властей. Только на основе этого факта, «ввиду крайней опасности» подобных контактов, было начато дело по дискредитации писателя. Эта грязная миссия была поручена казанскому миссионеру Якову Коблову, который выступил с большой «разоблачительной» статьей «Граф Л.Н. Толстой и мусульмане» (журнал «Православный собеседник», 1904. — Ч.I). Убежден, что эта грязная миссия не увенчалась успехом, и прежде всего в Казани. По словам современного исследователя Азата Ахунова, «в татарской прессе 1905—1907 годов, в пору бурного национального возрождения татар, Льву Толстому уделялось столько внимания, сколько не доставалось всем другим русским писателям, вместе взятым».

— Значит, Казань и тогда, и позже, и теперь была и есть для Льва Николаевича родным домом, а татары — народом, который глубоко почитал и гордился его талантом.

— И талантом, и редким мужеством духовного подвижника. Скажу вам больше. Многие представители татарского народа не только писали Толстому, но навещали его в Ясной Поляне. Вообще, тема «Толстой и татары» необычайно обширна. В конце XIX — начале XX века не осталось, пожалуй, ни одного татарского писателя или общественного деятеля, который в той или иной мере не обращался бы к творчеству и учению Льва Николаевича Толстого.

Так, например, Шейх-Касим Субаев писал Толстому из Казани: «Великому учителю нравственности. Я от имени всех мусульман России приношу благодарность за то, что Вы учили нас и вообще народы без различия вероисповедания и национальности. И кроме того, Вы, великий учитель жизни, трудились, описав жизнь башкир в маленьком, но ценном произведении — рассказе «Ильяс», который я перевел и издал».

— Значит, не только Толстой шел навстречу народам Востока, но и мир Востока, с его религиозными и культурными традициями, обращался к его гению как к источнику мудрости.

— К 100-летию со дня рождения Толстого, отмечавшемуся в 1928 году, Ромен Роллан написал статью «Ответ Азии Толстому», в которой подчеркивал, что «воздействие Толстого на Азию окажется, быть может, более значительным для ее истории, чем воздействие его на Европу. Он был первой широкой стезей духа, которая связала всех членов старого материка от Запада до Востока. Теперь ее бороздят в противоположных направлениях два потока паломников».

Вот вам оценка классика французской литературы, человека Запада, видящего всю масштабную картину «теченья мыслей» вокруг наследия Толстого.

Я убежден, что нас ждет еще много работы. Национальная идея России, поиск духовных скреп на века, все это еще потребует обращения к творчеству Льва Николаевича.

— Вы полаете, что деятельность Толстого может стать примером для создания духовных скреп в современной России?

— Безусловно. Вот вам два простых примера. Толстой, как никто в русской литературе, показал пример, что не надо бояться искать ответы в мире ислама. Сегодня «все смешалось в доме Облонских», как писал великий писатель. Что только не пишут об исламе так называемые политологи и прочие. В итоге «Тонны руды и не грамма радия», а все почему? Нет чистых глаз. Таких глаз, какими смотрел на ислам Лев Толстой. И ведь понимаете, какое дело, он не боялся общаться с исламскими лидерами арабского мира. Так, например, он вел переписку с Мухаммадом Абдо (1848—1905 годы), известным реформатором ислама, ставшим с 1899 года главным муфтием Египта. Общение с арабским ученым, носителем языка и традиций, давало Толстому более расширенное понимание ислама, открывало духовные смыслы Корана, формировало искреннее восхищение Пророком Мухаммадом. Это ли не пример подлинной толерантности, открытого нежелания делить мир на «своих и чужих».

В этой связи и второй пример. И касается он большой подвижнической деятельности Толстого по широкой популяризации преданий о пророке Мухаммаде. В 1909 году Львом Николаевичем была составлена небольшая книжка под названием «Изречения Магомета, не вошедшие в Коран. Избраны Л.Н. Толстым». Ряд изречений пророка Мухаммада из этой книги писатель затем включил в сборники «Для души» и «Путь жизни». Вот как надо формировать духовные скрепы. Словом и делом. Вот как надо жить, верить и объединять людей вокруг великих духовных Истин. И вот какими были последние слова этого великого человека: «Люблю Истину». Да храни Аллах, Милостивый и Милосердный, его светлую душу.