Татары Костромы. Часть 1-я

Предъюбилейный Булгар в позапрошлом году подарил нам счастье соприкоснуться с историей татар Верхневолжья, когда во время проведения круглого стола мы узнали от Фариды Шарифуллиной о наличии у нее неопубликованных материалов, посвященных костромским татарам.

Мы пошли по тропе, а скорее по стежке, проложенной нашими коллегами, вдоль волжских утесов, покуда она не привела нас к мосту у Черной речки: именно эта река долгое время была тем самым Рубиконом, сохранявшим самобытный строй Татарской слободы и ее жителей — тюркской элиты средневековой Руси, чьи потомки, будучи извозчиками, механиками, речниками, военными, учителями, веками стали считать не Великую Степь, а Великую Реку своим домом…

Костромские татары — особая этнографическая группа татарского народа, компактно проживающая более трех веков на волжском берегу. Расселение в отрыве от своих соплеменников не привело к изоляции от остальных частей татарского мира, связи с которыми поддерживались, способствуя включенности локальной группы в общенациональные процессы. Также, как и обособленное оформление жизни внутри города, принадлежность к феномену татарского слободского урбанизма, не препятствовало вовлечению татар в социальную среду Костромы. Костромские слободские татары — потомки средневековых романовских феодалов, в отличие от поздних переселенцев в Верхневолжье, являются частью, продолжением традиционного ареала татар, уникальным реликтом постордынских служилых землевладельцев.

Сохранение костромскими татарами религии, элементов духовной и материальной культуры, самосознания привлекали внимание историков и краеведов, но именно в начале 1970-х гг. казанским этнографом Фаридой Шарифуллиной было осуществлено комплексное исследование уклада слободы, где ученому удалось получить материалы от старожилов, заставших дореволюционный уклад татар в самобытном волжском городе.

Примечательно, что Фариду Шарифуллину привели в Кострому ее тогдашние исследовательские задачи, связанные с Касимовым, с целью рассмотрения этнических процессов в схожих по своему позднесредневековому формированию татарских городских общностей. И для нас, также проделавших исследовательский путь от одной (касимовской на Оке) до другой (костромской на Волге) слобод, многое в этом старом городском укладе замечалось общего.

При подготовке к печати архивной работы безусловно возникали вопросы — а что же сохранилось в слободе за полстолетия, прошедшего со времен без преувеличения академического открытия костромских татар, что продолжает оставаться частью современной повседневности? Колоритные впечатления посещавших Кострому или работавших здесь, а также замысел большой книги, посвященной слободе, определяли неизбежность новых экспедиций. Они были нами проведены в 2021—2022 годах и включали интервью с уроженцами Татарской слободы Костромы, поиск и изучение предметов культового и бытового характера конца XIX — начала XX веков. Важным было и понимание актуальной топографии слободы, фиксация исторических домов, отдельных памятников мусульманского кладбища.

Однако большим экспедициям в Кострому предшествовала иная поездка — сложная история расселения татар в Верхневолжье требовала соблюдения хронологии, и поиск корней слободы уводил к другому волжскому берегу. Зная заранее, что в современном Тутаеве — былом Романове-Борисоглебске, нет потомков, расселенных здесь во второй половине XVI века выходцев из Ногайской Орды, тем не менее побывать в крае, где ислам и православие встретились вне привычных историко-культурных пределов, казалось логически оправданным. Сама атмосфера разделенного Волгой города без моста, где переправа с активной борисоглебской стороны на тихую романовскую осуществляется теплоходом «Борис Кустодиев», а зимой по льду, примиряла с раннесоветским переименованием. Казалось, имя красноармейца-большевика Ильи Тутаева обозначало здесь местность всегда, напоминая труднопереводимые, корневые мерянские топонимы.

Но горожане помнят былой Романов, как и пребывание под властью служилых татар. Об этом особенно отчетливо знают хранители локальной памяти — представители духовенства местных храмов, пересказывающие сюжет о выделении Иваном Грозным Романова в удел татарским мурзам. В Тутаеве сохранился и дом русской дворянской семьи Сабанеевых, возводившей свое происхождение к мурзе Сабан-Алею, служилому касимовскому татарину, пришедшему из Орды в Мещеру при князе Василии Темном. Его потомки, согласно семейному преданию, перебрались из Касимова в Романов, а впоследствии обстоятельства вынудили их креститься, после чего они остались в городе после утраты некрещенными татарами привилегий. Также в городе есть и дом купеческой семьи мукомолов Апаховых, которую также связывают с потомками романовских татар.

Контакты кочевников и славянского населения Северо-Востока Руси очевидно были интенсивными, вопреки мощному историографическому стереотипу об извечном противостоянии с ордынцами.

Нетривиальный сюжет о почитаемом Русской православной церковью святом Петре Ордынском — правнуке Чингисхана по линии его старшего сына Джучи, привел в Петровский монастырь, расположенный на северной окраине Ростова Великого. Приезд Даира Кайдагула — будущего Петра, в ростовские земли произошел в середине судьбоносного для Руси XIII века, когда его дядя хан Берке уже обратился к исламу, но задолго до утверждения этой религии в качестве государственной в Золотой Орде. Нет фактов, определяющих Даира в качестве мусульманина (хотя в имени Кайдагул можно услышать тюрко-мусульманское «Ходайкул»). Скорее устойчивый ростовский агиографический сюжет первоначально определял тему русско-татарских связей (учитывая неизбежное отнесение на Руси монгола к татарам) вне исламского контекста. Однако образ крещенного ордынца претерпевал эволюцию во все более отчетливую конфессиональную плоскость и обретал аргументацию торжества православия. Примечательно, что общецерковная канонизация Петра Ордынского произошла на Соборе 1547 года при митрополите Макарии — активном идеологе обращения татар в православие. Народная память ростовчан и жителей окрестных сел, подпитываемая трудами иноков Петровского монастыря, наделяла Петра Ордынского силой защиты от нападения ордынского эмира Ахмыла, в эпоху хана Узбека устремившегося на ярославские земли, но отменившего штурм Ростова после прихода к нему делегации из Петровского монастыря.

Иконография Петра Ордынского достаточно обширна, в числе ростовских чудотворцев он изображен и на иконе Благовещенского собора в Сольвычегодске — вотчине Строгановых. Разумеется, в самом Ростове также создавались иконы, посвященные почитаемому правнуку Чингисхана. Наиболее известная из них — житийная, датируемая концом XVII — первой четвертью XVIII веков, она находится ныне в собрании Государственного музея-заповедника «Ростовский кремль». В возрождаемом Петровском монастыре хранится современный список этой иконы, выполненный в технике ростовской финифти (по словам игумена Климента, созданный по заказу православной женщины из Москвы, возводящей свою родословную к чингизидам).

Иногда сюжеты Средневековья могут таинственно проявиться уже в имперские времена. Так, в конце 1796 года, при создании Костромской губернии, Павел I изменяет герб Костромы, утвержденный Екатериной II. По личному повелению Павла новый герб представлял собой «щит, разделенный на четыре части: в первой, червлёной части серебряный крест, вторая и третья части золотые; в четвертой зеленой части — серебряный полумесяц рогами вниз», крест при этом — мальтийский, напоминающий о пребывании Павла великим магистром этого ордена. Самым загадочным элементом здесь является полумесяц, однако символика и происхождение павловского герба, легитимно просуществовавшего в Костроме более 80 лет, остаются доныне неизвестными, хотя татарское население устойчиво считает, что тем самым император обозначил присутствие татар-мусульман на костромской земле. Убедительной представляется интерпретация в качестве моста, радуги или скорее — напоминания о византийской символике — элементе в форме перевернутого полумесяца (цата), восходящего к обозначению царской власти и частотного на иконах с образом Богородицы.

В целом можно констатировать, что крестьянское и городское население обширной территория в Верхневолжье, где рано сложилось взаимодействие с ордынцами, а впоследствии располагались землевладения служилых выходцев из ханств, доныне сохраняет и обсуждает русско-татарские сюжеты. Стоит лишь обратиться к экспозициям богатейших ярославских или костромских музеев, как средневековое сосуществование двух народов сбереженными предметами напоминает о подлинных или мифологизированных генеалогиях (подобно «безальтернативному» сюжету об основании мурзой Четом Ипатьевского монастыря и годуновской родословной) или о житийных эпизодах, где действуют татарские персонажи (как на современной выразительной фреске Спасо-Афанасиевского монастыря в Ярославле с изображением исцеления митрополитом Алексием ханши Тайдулы).