«Отец засиживался на работе до глубокой ночи — традиция с военных лет»

Казань. Улица, выходящая в поле

Мой отец родился в Казани 20 ноября 1912 года. Он был первенцем в молодой семье, незадолго до этого переехавшей в Казань из Мариинского Посада. Мой дед, Василий Павлович Грязнов(1886—1955), вернулся, как тогда говорили, с действительной воинской службы в Брест-Литовске в 1909—1910 годах, женился на подруге детства Татьяне Георгиевне Муравьевой (1888—1980).

Дед был кузнецом. С этой профессией он не расстался потом до последних дней своей жизни. Приехав в Казань, дед устроился на работу на завод обозных деталей, впоследствии ставший вертолетным заводом.

Семья поселилась в слободе с замечательным названием — Адмиралтейская. Отца крестили в Екатерининской церкви, (на этом месте находится сейчас Речной техникум).

И предполагалась замечательная жизнь на окраине крупного губернского города, на тихой улице, дальний конец которой выходит во чисто поле. И не просто в поле, а в заливные волжские луга. В этих лугах — рукой подать — озеро Чистое, а за ним знаменитое не только в Казани, а по всей Волге легендарное Дальнее Устье — место казанских пристаней. Что для Одессы — порт, то для Казани было Дальнее Устье.

Больше чем на версту протянулась череда причалов — от самого устья Казанки до Бакалды, сначала пристани пригородных сообщений, затем транзитных линий, а уже ниже по течению — длинный ряд грузовых причалов.

А прямо через Волгу на другом берегу не менее легендарный остров Маркиз — единственный на всю Казань городской пляж. В это трудно поверить, но чтобы просто искупаться в жаркий летний день, нужно было в ту пору проехать весь город на трамвае, а затем еще переправиться на этот остров, огромный, заросший лесом, с какой-то бесконечной береговой линией. На Казанке в то время никто не купался. И каждое летнее воскресенье едва ли не вся Казань отправлялась на Маркиз — купаться и, как тогда говорили, «калиться» (загорать).

Эти тихие улочки на околице, в Адмиралтейской слободе, носили поэтические названия Тулуповка, Заверниха. Их имена не сохранились — позже пришли другие поэты, и Заверниха стала именоваться улицей Брюсова. Пожалуй, лишь одно название и уцелело — Петрушкин разъезд. И возле этого разъезда — только под горку спуститься — располагалось другое Ближнее Устье. Сюда на короткое время ставили пристани во время весеннего половодья в начале мая, когда Дальнее Устье было затоплено. И тогда шумная портовая жизнь подходила к самому дому.

И впереди четко просматривалась яркая содержательная жизнь. И хотя Адмиралтейская слобода — это рабочая окраина Казани, но отсюда и до центра города совсем недалеко.

А там — Императорский университет с его традиционными воскресными лекциями для широкой публики, библиотеки, сады и парки, театры. Следует отметить, что дед был большим поклонником театра и даже в годы военной службы в Брест-Литовске принимал участие в любительских спектаклях. Сохранилась фотография — он в роли Козьмы Минина в пьесе А.Н. Островского «Козьма Захарьевич Минин-Сухорук».

Но всем этим планам и мечтам не суждено было сбыться. Началась война!

Мариинский Посад

Есть такой небольшой городок на Волге в ста километрах от Казани. Часто его именуют Марпосадом, но отец не называл его так никогда. Или полностью — Мариинский Посад, или чаще просто Посад.

«Где-то есть город, добрый, как сон…». Отец любил петь песни, и как-то так выходило, что многие из них были — в его исполнении — о его бесконечно любимом Мариинском Посаде. Сколько их было — «Вернулся я на родину», «Плыла-качалась лодочка», «На вечернем сеансе, в небольшом городке» — не счесть! Мудрость не новая: любовь к Отчизне начинается с нежного чувства к родному углу, где прошли золотые годы детства. И отец хранил сыновью привязанность к своей малой родине, и каждая поездка в Посад становилась для всех нас паломничеством по святым местам.

Родившись в Казани, отец в сознательную жизнь пришел в Посаде, куда семья деда вынуждена была вернуться в годы начавшегося лихолетья, и прожил там вплоть до окончания школы в 1929 году. Его ранние воспоминания приходятся на период, который в учебнике истории назван «голод в Поволжье». Из рассказов отца выходило, что причиной голода была не великая засуха. Этот голод был организован «сверху»: два года «продразверстки» привели к тому, что крестьянин просто перестал сеять хлеб.

А Поволжью досталось вдвойне. Дело в том, что главное, чем жила Волга на протяжении веков, — это торговля. Она шла бесперебойно, а с появлением пароходов достигла невиданного размаха. Ярмарки по всей Волге! Торговали всем, но главным товаром были лес, чем богат Север, и хлеб, главное достояние Юга. И вдруг в одночасье сякая торговля прекратилась. Исчезло все! Исчезли деньги и само понятие «сбережения». Для жителей городков и сел на Волге это означало, что они остались полностью не только без хлеба, но и без спичек, мыла, соли и прочего.

О хлебе. Оказывается, что как ни мучительно жить без него, пытливый ум мог найти ему замену. Если рассказать все, что я слышал и от отца, и от бабушки, как спасаться от голода, то мог бы получиться познавательный рассказ. Вот краткий перечень тем. Картошка, которую лет за 50 до этого на Волге никто не знал. Тыква, о которой бабушка говорила с большим уважением, показывая руками, до каких размеров он вырастала. Утки, которые могут прокормить себя сами, если есть поблизости какое-нибудь болото. Яблоки, овощи, грибы, разные съедобные травы. И в результате никто из нашей многочисленной родни в те годы не умер. Напротив, младшая сестра отца Людмила родилась в Посаде в голодном 1921 году.

Научились обходиться и без спичек, и без мыла. Огонь по-старинному высекали кресалом, его хранили, делились им с соседом. А вместо мыла использовали печную золу, которую разводили в воде. Этот раствор называли щелоком, им мылись, в нем стирали.

Самой неразрешимой проблемой была соль. Не смог пытливый мужицкий ум придумать ей замену. А без соли любое блюдо — щи или каша — становятся несъедобными. Ее испокон веков привозили или с низовьев Волги, или с Урала — по Каме из Перми. По рассказам отца в те годы, когда старые торговые связи оборвались, обойтись без дорогого сахара было во сто крат проще, чем без этой — такой дешевой и доступной когда-то — простой поваренной соли. Вот уж воистину — соль земли!

Я помню рассказ отца о том, как его, восьмилетнего мальчишку, взрослые взяли с собой на тайный промысел — добычу соли. К тому времени регулярное пассажирское сообщение прекратилось полностью, но иногда мимо Посада проплывали неведомо откуда и куда буксиры с баржами. Если под вечер был виден вдалеке идущий снизу такой буксир, нужно было выйти на лодке ему навстречу, поравнявшись с баржой осторожно проплыть мимо ее борта, а затем зацепиться багром за руль. Требовало это большой сноровки еще и потому, что делалось в темноте. Одно неверное движение — лодка могла перевернуться. В то время каждая деревянная баржа имела руль, выступающий из воды, размером с хорошие ворота. По этому рулю предстояло забраться на палубу, где и происходил торг.

А попросту — мена, главной целью которой было — добыть желанную соль!

НЭП

А затем голод исчез. Как по волшебству. Не было ни стрельбы, ни переворотов, ни победных фанфар. Произошло все это по-хорошему тихо. Просто правительством страны была принята новая экономическая политика — НЭП. В наших школьных учебниках НЭП освещался как-то неярко: говорилось, что это переходный период, вынужденная мера. Совсем по-иному НЭП оценивался в рассказах отца. Как в шахматах, для спасения безнадежно проигранной партии крупный шахматист может отыскать решающий ход, так и в истории нашей страны было найдено единственно правильное экономическое решение, которое позволило не только вернуть к жизни разоренную дотла страну, но и в кратчайшие сроки залечить все ее раны.

Сначала появились новые деньги — настоящие, надежные — и сразу возродилась торговля. По Волге пошли пароходы. Начиная с 1925 года ежегодно издается «Путеводитель по Волге» — украшением нашей домашней библиотеки является его подборка по годам.

В нем указывается, что к началу навигации 1924 года было отремонтировано и введено в строй Волжского Госфлота 533 судна. Жизнь на Волге закипела!

Детские годы, проведенные в маленьком волжском городке, сродни жизни на острове, затерянном где-то в бескрайних просторах океана, — единственная связь с внешним миром была только по воде. Никаких других дорог нет — только Волга! Но уж тут движение в то время было магистральное, мощное, незатихающее. Одних только пассажирских пароходов проходило тогда до десятка в день, и ни один не пройдет мимо, каждый причалит к пристани.

«Прибытие парохода» — это особый ритуал, который соблюдался неукоснительно. Вот он приближается — этот дворец на воде — звучит музыка, сверкает электричество, на палубе толпятся пассажиры, плывущие из одной неведомой дали в другую. Звучит протяжный гудок — подвальный — тогда на Волге это называлось свисток. Если пароход идет сверху, то он делает широкий разворот, чтоб встать носом против течения. И непременно — капитан на мостике, командующий всем этим парадом.

На берегу — толпа: есть и встречающие и те, кто пришел продать что-нибудь пассажирам, и, конечно, детвора. Для ребятни нет более яркого развлечения!

Одно из самых любимых воспоминаний отца было о его первой поездке на пароходе до Казани в 1924 году. Мама посадила его в Посаде на пароход. Впереди была одна незабываемая ночь пути, которую маленький Толя просидел на мешках где-то возле машинного отделения. Временами он ходил смотреть на работающую паровую машину с качающимися шатунами и на призрачные видения берегов, в непроглядной ночной тьме проплывающие за бортом. А утром пароход подошел к Казани. На пристани его встретил папа. И тут… Вот как описывал отец свою первую встречу с родным городом:

«Никогда в жизни ни до, ни после этого я не видел ничего более яркого, карнавального, чем та картина, какой предстало передо мной Дальнее Устье, когда я с пристани поднялся на берег. Все кипит и переливается. Звенят трамваи, кричат чистильщики сапог, торговцы приглашают в лавки. Торгуют всем. Пиво и крупчатка, толокно и синька, строительные материалы и инструменты. Торговец вразнос зазывает: «Чайна сода — сахарин — кому надо продадим!»

Раздольная ярмарка! НЭП! И это лишь три года спустя после голода в Поволжье.

Был в Посаде в 20-е годы колесный буксир «Кооператор» — в то время само слово кооперация было в большом ходу. Капитаном этого буксира был отец Лельки Хохлова, ближайшего школьного друга моего папы. И вот уже старшеклассником отец много времени проводил на этом буксире. В те годы началось его увлечение фотографией, которое потом продолжилось в течение всей его жизни. Первый аппарат он смастерил сам — не сохранилась сама фотокамера, но цела и хранится в нашей библиотеке книга, которая послужила руководством. И остались фотографии, запечатлевшие его первые поездки по Волге на этом буксире.

И вот что любопытно: вся семья — родители и младшие сестры — вернулись в Казань в 1926 году, а отец остался еще на три долгих года, только чтобы доучиться в своей школе. Это ли не лучшая оценка того, как велось обучение в той школе в маленьком провинциальном городке. И можно только догадываться, сколь весомое слагаемое внесла школа в ту сумму знаний, составившую образованность отца, которую и по сей день я считаю образцовой. Школа и еще ненасытная жажда чтения, доставшаяся ему от его отца. Культ книги, любовь к поэзии — и не один только Пушкин, но и Кольцов, Некрасов, Блок. А уже в годы его детства появилось новое имя — Сергей Есенин, кумир отца — это видно даже по его фотографиям.

Снова Казань, студенческие годы

Ушли двадцатые годы, пришли тридцатые. И как-то так совпало, что перемены произошли сразу и во всем — незабываемые годы детства сменились годами вступления в самостоятельную жизнь, на смену тихому Посаду пришла огромная шумная Казань.

А главное, изменилась сама страна. На смену НЭПу пришли пятилетки и коллективизация. Появилась тень социализма — загадочного переходного периода, когда еще ничего не дают бесплатно, но уже и за деньги мало что купишь.

Окончив школу в 1929 году, отец возвращается в родную Казань и остается здесь на всю жизнь. Перед тем как поступить в институт, он два года работает — сначала на заводе обозных деталей молотобойцем, помогая отцу и осваивая кузнечное дело.

В нашей семье был культ этой профессии и, как следствие, глубокое уважение к такой великой науке, как химия. Затем в мае 1932 года сбывается мечта детства — отец поступает работать на пароход.

Не зря он в детстве просидел столько времени на причальной тумбе, глядя на уходящие вдаль суда. Любой мальчишка, тем более зачитывающийся Жюлем Верном, просто не мог не мечтать о путешествии в дальние страны. И еще примите в расчет — тридцатые годы! Это был завершающий этап эпохи Великих географических открытий, ее финальный аккорд: покорение Севера, полярные перелеты, освоение Северного морского пути. Вспомните культовую книгу тех лет «Два капитана».

И отцу неслыханно повезло — он совершил свое «хождение за три моря». В одном из затонов близ Казани был построен (или отремонтирован) пароход «Товарищ Голощекин», которому предстояло затем нести службу на реке Урал. Набиралась команда для дальнего перехода. И отца взяли на работу в машинное отделение — поступил масленщиком («смазчиком паровых котлов» — шутливое прозвище его друзей), закончил рейс помощником механика. Прошли всю Волгу до Астрахани, по Каспийскому морю до Гурьева, а затем по Уралу.

В сентябре 1932 года началась его шестилетняя учеба в Казанском химико-технологическом институте (КХТИ), который незадолго до этого был сформирован на базе отделившегося от университета химического факультета. Потекли золотые студенческие годы — отлично учился, увлекался шахматами и фотографией, играл в футбольной команде КХТИ. Учился на одном потоке вместе со своей будущей женой Зоей Петровной Галочкиной (1913—1982) — моей мамой. Они поженились в 1938 году, сразу после окончания института.

На последнем курсе студентов направили на военные сборы на Урал. Их готовили к специальности «штурман тяжелого бомбардировщика». Летали на четырехмоторных самолетах ТБ-3, я потом видел эти огромные машины в фильме «Живые и мертвые». Отец очень интересно рассказывал об этих полетах. В обязанности штурмана входило прокладывание курса и бомбометание.

Но у этих рассказов было совершенно неожиданное продолжение. Отец научил меня, как избавляться от такого крайне неприятного состояния, как укачивание. Вот в чем тут секрет: если есть угроза укачивания — нельзя вести себя пассивно! Если ты в машине — смотри на дорогу и представь, что ты водитель. Если ты в самолете — играй в летчика: когда проваливаешься в воздушную яму, представь, что это ты сам подал штурвал «от себя» и направил самолет круто вниз. Все эти хитрости отец познал во время учебных полетов на собственном опыте. Он испытывал жуткие муки «морской болезни», когда он вместе с другими курсантами сидел в утробе этого Змея Горыныча, дожидаясь своей очереди заступить на штурманский пост. Но как только он забирался в штурманскую кабину в самом носу самолета и принимался за дело — всю дурноту как рукой снимало!

Не буду говорить, как это мне потом пригодилось в жизни — меня ни разу не укачивало, ни в самолете, ни в автобусе, ни на море.

Верхний Услон

И вот как все обернулось! Жизнь моего любимого дедушки Василия Павловича оказалась в итоге почти поровну поделенной между двумя волжскими уголками — Мариинским Посадом и Верхним Услоном.

А сколько тут красивых совпадений! Оба на правом горном берегу, и между ними ровнехонько сто верст. Оба волжские старожилы: Услону уже стукнуло четыреста лет, Посаду скоро исполнится. И тот и другой имеют красивое двойное имя. Отметим, что, к сожалению, не всем так повезло с названием: Козловка, Тетюши — вот имена соседей.

Причем речь идет о местах изумительной красоты!

В 1926 году дед с семьей переехал (теперь уже насовсем) в этот дачный пригород Казани. Этот год вошел в историю Волги, памятный неслыханным весенним половодьем, равного которому не было за весь минувший век. Но не это рекордное наводнение стало причиной еще одного совпадения: в том же 1926 году в Казань переехала и семья моей мамы. И эта семья состояла из родителей и троих детей. И так же, как в семье отца, старший был сын, а две младшие — девочки. Только мой отец был старшим ребенком в своей семье, а моя мама самой младшей — в своей. Ее папа — мой дед Петр Андреевич Галочкин (1881—1950) был путейцем, то есть работал на железной дороге в городе Алатыре (это уже не на Волге, а на ее притоке Суре).

И вот в 1926 года два моих будущих деда, не сговариваясь, да и еще не зная друг друга, отважились на такой решительный шаг — оставили свои родные углы и перебрались в Казань. Но это совпадение не было чистой случайностью. Просто такое это было время — люди забыли о голоде и могли позволить себе заглянуть в будущее. Не в газетах, а в самом воздухе витало задорное: «Ну, сейчас заживем!». И к вопросу о совпадениях — есть какая-то историческая цикличность с периодом в 30 лет. И в 1956-м, и 1986 году это видение повторялось. Так странно тасуется колода!

И еще об одной достопримечательности нельзя не упомянуть, говоря об Услоне.

О паромном судне, которое более полувека соединяло два берега Волги. О «Волгаре»!

Об этом необычном пароходе можно было бы рассказывать очень долго. И обязательно нужно рассказать, потому что был этот пароход поистине уникален. Но поскольку на длинный рассказ сейчас просто нет времени, скажу одно. Легендарное Дальнее Устье — парадные ворота Казани со стороны Волги — нельзя было представить без «Волгаря». Он был визитной карточкой, фирменным знаком, талисманом, всем чем хотите. Ни один город на Волге и на ее притоках не имел даже отдаленно похожего парома. Но в 1957 году исчезло, ушло под воду Дальнее Устье, следом за ним исчез и «Волгарь». Но сохранились воспоминания и фотографии, в нашем семейном архиве их достаточно много.

И так уж легла карта, что с того памятного 1926 года Верхний Услон для нашей семьи — особое место, родной уголок. Дом, который был куплен в 1952 году после 25 лет скитания по квартирам, стоит целехонек и по сей день на самом берегу Волги. В этом доме до последнего своего дня прожили и дедушка с бабушкой, и старшая их дочь Галина (1916—1978), которая преподавала географию в местной школе. Младшая дочь Людмила (1921—1997) после окончания авиационного института в военном 1943 году получила распределение в Москву. Дальше всех упорхнула из родного гнезда. Центробежные силы не ослабевают, и ее дочь Таня — единственная внучка деда — вот уже 20 лет как живет в Париже. Сам же дед путешествовал по миру исключительно в мечтах, перечитывая в который уж раз романы своего несравненного Жюля Верна.

Пороховой завод

С этим заводом связана жизнь всей нашей семьи. На нем проработали всю свою жизнь, «от звонка до звонка», и мои родители, и мой младший брат Женя. Сам я проработал меньше других — только 15 лет. В том далеком 1938 году завод имел другое имя. Называть его пороховым было категорически запрещено — это считалось военной тайной, хотя по сути было секретом Полишинеля. То, что выпускает наш завод, знал любой мальчишка в Кировском районе. Официально он назывался «Завод имени Ленина». Нельзя было придумать более безликого названия (в то время практически все было имени Ленина), а потому чаще его называли вторым именем — Завод сорок. Это звучало сурово и таинственно.

Вот документ — живое свидетельство того времени — направление на работу, полученное отцом. Подлинно и дословно.

НКОП — СССР Командировочное удостоверение №2014

т. Грязнов Анатолий Васильевич, окончивший институт КХТИ факультет по специальности промежуточные продукты и красители направляется на завод №40 9-го главного управления НКОП для работы в качестве сменного инженера 3-го производства с окладом 500 р в м-ц.

Срок прибытия к месту назначения 15 июля 1938 года. Предоставляется общежитие ИТР.

Дата выдачи удостоверения 14 мая 1938 года
Народный комиссар оборонной промышленности
(подпись красным карандашом) Каганович М.М.

Отец проработал на З-м производстве — получение пироксилина из целлюлозы, один из двух основных этапов в процессе изготовления порохов, — десять лет, постепенно поднимаясь по должностной лестнице, не прыгая через ступени и не уходя ни на партийную, ни на какую другую работу. Вот череда его должностей: дозировщик кислот, начальник смены, начальник первой мастерской (с ноября 1939), технолог производства (с июня 1942). В ноябре 1944 года он становится начальником этого производства. В этой должности отец пробыл до июля 1948 года.

Вся бесконечная череда дней войны в памяти отца слилась в одни монотонные будни. Лишь один-единственный день он выделял особо. Нет, не День Победы, его помнят все. И это уже было после войны. У него был свой особый день — 20 ноября 1942-го — день его тридцатилетия. Отец был исключительный рассказчик, но, к сожалению, никогда свои рассказы не записывал. Была в них подлинная литературная мощь. Я могу только пересказать сюжет.

Поздняя осень. Короткие серые дни. Непроглядно черные ночи. Серо в небе — серо на душе. Тяжелое положение на фронтах. В день юбилея вечером собрались самые близкие.

Был нехитрый «стол» — выпивка и закуска. И вот, когда собравшиеся уже сидели за столом, неожиданно была прервана очередная радиопередача и было объявлено, что сейчас будет сделано важное правительственное сообщение. И тишина! И все понимают, что сейчас что-то грянет. И никто не догадывается что.

И наконец, после долгой паузы, голос Левитана. Как умел только он. И грянуло! Окружение фашистских войск под Сталинградом. И началось! Как выражалось ликование, я описывать не берусь, потому что сам этого не видел. Но одно могу сказать определенно — с того самого дня, как я услышал от папы этот рассказ, я на всю жизнь запомнил, что День артиллерии — 19 ноября!!! В отличие от десятков других различных дней, посвященных людям иных профессий. Их я не помню. Раньше в календаре подобных красных дней было великое множество.

«В 6 часов вечера после войны»

1945 год был поворотным — изменилось многое. Первое — после победы работа на заводе вошла в привычную довоенную колею с выходными днями и отпусками.

Но, главное, в семье произошло пополнение — один за другим родились два сына: старший Валерий — речь идет обо мне — 12 января 1945 года, младший Евгений — 19 апреля 1947 года.

В день рождения первенца отец в первый раз за годы войны взял фотоаппарат. Виды занесенной снегом Казани военной поры — наверное, кому-то будет интересно взглянуть, как выглядел наш город зимой 1945 года.

В тот же день, 12 января, в нашем Дворце культуры отец смотрел фильм «В 6 часов вечера после войны». Одну из песен этого фильма — «Казак уходил на большую войну» — отец потом пел мне как колыбельную. Когда спустя годы он мне об этом рассказывал, я помню, как меня удивило, что фильм с таким названием уже шел по экранам за полгода до окончания войны. А он мне объяснил, что начиная с 1944 года мечта о приближающейся победе была постоянной, неотступной и важнее ее ничего не было. И этот фильм был о самом главном, чем жила вся страна.

Лишь только вдуматься: то время, которое было мечтой — одной на всех — для людей поколения моего отца и называлось «после войны», для моего поколения стало далеким прошлым. Давним, но не забытым. И так же, как они с замиранием сердца смотрели вперед, так же и мы оглядываемся назад на золотые годы своего далекого детства.

Летом 1946 года родители получили отпуск, 38 календарных дней — почти два месяца отдыха — компенсация за все переработки в годы войны. И они решили поехать в Ленинград, в котором до этого не были. Хотя война закончилась за год до этого, никакого свободного перемещения по стране не было и в помине. Вот еще один подлинный документ той эпохи.

УДОСТОВЕРЕНИЕ СССР, Народный комиссариат СХМ, завод им. Ленина, 29 июня 1946 года

Предъявитель сего гр. Грязнов Анатолий Васильевич действительно работает в заводе им. Ленина в качестве начальника производства и уволен в очередной платный отпуск с 3 июля по 27 августа. Обязан явиться 28 августа 1946 года.

(круглая печать) Пом. начальника завода

Мои самые первые детские воспоминания относятся к трехлетнему возрасту. О том, как мы с папой вдвоем путешествовали на велосипеде. Мой папа очень любил изобретать. Из бесчисленного множества его придумок упомяну одну: специальное сидение для ребенка, которое крепилось на велосипедную раму. Он сажал меня в это сидение, я ставил ноги на особую подставку и держался за руль. Было очень удобно и совершенно безопасно. Ездили и в лес, и по городу, и на демонстрации. Об этом напоминают фотографии.

Особые яркие воспоминания детства связаны с Услоном. Начиная с трехлетнего возраста каждый мой год был поделен на две неравные части. С сентября по май — детский сад или школа — скучная обязаловка. А затем — три месяца счастья! И не потому, что бездельничать лучше, чем учиться, — за три летних месяца я узнавал больше, чем за девять в школе. А потому, что это был Услон. А это — мой любимый дедушка!

Это путешествия на лодке — под парусом и на веслах. Это изумительный остров — неправдоподобно огромный и совершенно безлюдный, который лежал посреди Волги и назывался Услонский песок. Об этом острове, как и о «Волгаре», я мог бы рассказывать долго. Скажу только, что на этом острове я в раннем возрасте научился плавать и провел самые лучшие часы золотого моего детства.

Электричества в ту пору в Услоне не было — спать ложились вместе с солнышком. Перед сном дедушка вместо сказки рассказывал нам с братом роман своего любимого Жюля Верна «Таинственный остров». Этот роман, не самый популярный у автора, был в нашем доме всегда культовой книгой.

Особое техническое бюро (ОТБ) — 40

В июле 1948 году отец получает новое назначение — он становится первым директором вновь созданного научного учреждения, которое называется Особое техническое бюро 40.

Тут нужно рассказать подробнее. В романе «В круге первом» Солженицына впервые прозвучало и затем вошло в литературный оборот новое слово — шарашка (шарага). Так на тюремном жаргоне назывались исследовательские центры, организованные в системе НКВД СССР, в которых работали заключенные специалисты. Солженицын написал роман, основываясь на пережитом лично им, поскольку он сам был узником одной из таких «шарашек». Появление первых «шарашек» относится к началу 30-х годов. Как только было объявлено о решительном переходе к строительству социализма, так тут же широко развернулась кампания по борьбе с «вредительством». Следующим шагом было решение о возможности использования этих «вредителей» — высоких профессионалов, чья вина была абсолютно надуманной, для проведения исследовательских и конструкторских разработок. К концу 30-х годов практически в каждой отрасли, имеющей оборонное значение, был свой мощный исследовательский центр, сформированный из заключенных.

Одна из таких «шарашек» занималась вопросами пороходелия и производства боеприпасов. Располагалась в Москве, но осенью 1941 года, когда все эвакуировалось на восток, она была переведена в Казань и помещена на территории завода 40. И этот небольшой коллектив — всего два-три десятка сотрудников — 2 ноября 1941 года приступил к решению неотложных проблем. А проблем было хоть отбавляй. Потребность в порохе была огромной. А мысль, что его не нужно закладывать на долгое хранение, а он нужен прямо сейчас, неумолимо подталкивала к «упрощению» технологии. А в результате через несколько месяцев после начала войны, по рассказам отца, все погребки завода были забиты браком, который не принимали военпреды. Дело в том, что порох должен не только метать снаряд, но и посылать его точно в цель. Артиллерия уже давно стреляет в основном с закрытых позиций, через головы «своих». И соответственно, если порох не показывает необходимые баллистические характеристики, то он просто опасен.

Возглавлял группу Н.П. Путимцев (ранее главный инженер Всесоюзного порохового треста). Ведущим специалистом был В.В Шнегас, в прошлом дворянин, бывший полковник царской армии — на момент ареста технический директор завода №40, очень много сделавший для организации производства в 30-е годы. Есть сведения, что он умер 12 июля 1943 года за рабочим столом. Было тогда Владимиру Владимировичу 67 лет. Еще один сотрудник не дожил до освобождения — Ростислав Георгиевич Фридлендер.

Он умер в 1946 году, похоронен на Арском кладбище.

Эффективность работы этого коллектива была необычайно высокой, просто рекордной.

И это можно понять и объяснить. Ставились конкретные задачи, и создавались все условия для их решения. Высококлассные специалисты, обеспеченные всем необходимым, сытые и одетые, постоянно проживая на рабочем месте, они не должны были тратить время ни на что постороннее. Только решение конкретной проблемы! Кормили их по военным меркам настолько хорошо, что они даже могли «подкармливать» своих родственников на воле.

И была еще одна самая весомая причина — не было никакой чиновничьей дури. Никто не посмел бы — под видом борьбы за безопасность — ставить палки в колеса работе исследователей. Наоборот, все вспомогательные службы — мастерские, отдел снабжения — работали просто образцово. Об этом рассказывали бывшие сотрудники этой группы, и говорили об этом как о чем-то безвозвратно потерянном.

Многие годы спустя мне посчастливилось познакомиться с теми, кто был сначала заключенным, а затем вольнонаемным в ОТБ 40. И в это трудно поверить, каждый из них даже чисто внешне отличался каким-то особым аристократическим лоском: осанка, жест, поворот головы. А главное — необыкновенное чувство собственного достоинства.

Когда я впервые увидел Михаила Яковлевича Полякова — а он носил пенсне, и это в 1972 году! — первое, что пришло в голову: он может сыграть роль президента США Франклина Рузвельта! Весьма убедительно и без всякого грима, он уже в образе! А Михаил Абрамович Бельдер всегда мне напоминал артиста Анатолия Кторова в его зрелые годы.

И отдельный рассказ об удивительном человеке — Григории Львовиче Штукаторе.

Я не помню, когда увидел его в первый раз. Наверное, я тогда был ребенком. Наше знакомство длилось долгие годы, вплоть до декабря 1985 года, когда Григория Львовича не стало; ему тогда было 74 года. Во время наших задушевных бесед мне было жутко интересно слушать его рассказы о пережитом — таинственное туманное прошлое начинало приобретать реальные черты. Его воспоминания были окрашены в юмористические тона, и это добавляло им достоверности. В этих рассказах он частенько поминал имя отца, и всегда с большой теплотой. А уже после кончины моего отца — скоропостижной, совершенно неожиданной — его рассказы сводились исключительно к воспоминаниям об отце. Он видел, как для меня была невосполнимо тяжела эта потеря, и делал все, чтоб меня поддержать, подыскивал слова утешения.

«А мы, бывало, с твоим батей…» — начинал он очередную историю. А рассказать было о чем. Они вместе разрабатывали новую технологию, которая на деле, а не на словах была решительным техническим переворотом в области нитрации целлюлозы. Идея принадлежала Г.Л. Штукатору. Установка, созданная тогда, в конце 40-х годов, показала свои неоспоримые преимущества, была внедрена на всех предприятиях отрасли и выдвинута на соискание Государственной премии. Премию не присудили. Но критерием истины, как известно, является практика. Так вот, эта установка работает до настоящего времени, а прошло с той поры уже 60 лет — случай абсолютно уникальный!

В 1947—48 годах у всех заключенных стали заканчиваться их десятилетние сроки, и, соблюдая законность, их следовало выпускать на свободу. Так в 1948 году родилась новая научная организация ОТБ-40 с привычным отделом кадров и вольнонаемными сотрудниками, первым директором которой был назначен мой отец. Наверное, это был самый счастливый период в его жизни, потому что выдумывать, изобретать — его родная стихия. Нитрационное производство он знал наизусть, до мельчайших подробностей, а потому его участие в разработке новой технологии нитрации целлюлозы было не «директорским», а настоящим творческим.

Но пробыл он на этой новой работе совсем немного, меньше года, с июля 1948 года по апрель 1949-го. В это время он получает очередное новое назначение — становится главным инженером завода. Очень сожалею, что не спросил его об этом в свое время, а сейчас я могу только догадываться. Но мне кажется, что ему больше всего по сердцу была именно та работа, на которой он мог заниматься любимым делом и пробыл на которой, к сожалению, так недолго.

Наш дом

В начале декабря 1951 года в жизни нашей семьи произошло знаменательное событие — мы переехали на новую квартиру. Насколько оно значительно, я смог оценить только многие десятилетия спустя. Тогда для меня шестилетнего значительные события происходили если не каждый день, то уж каждый месяц. Первый поход в цирк, поездка в Москву, фильм «Смелые люди», книга Бориса Житкова «Что я видел» — это все перепахало мою детскую душу гораздо глубже. Но и эта перемена не казалась пустяком

Уже тогда, в шестилетнем возрасте, я понимал, что жизнь должна непременно состоять из череды перемен. И что вот скоро произойдет решительная перемена — закончится мое детсадовское детство и мне предстоит пойти в школу. На бесконечные десять лет!

Конца этого десятилетия я представить себе не мог. И понятно, гораздо легче мне было вообразить, что за долгое время моей учебы в школе я еще не раз поменяю место проживания. Вон и в Услоне дедушка с бабушкой переехали в другой дом. Нормально!

А время показало совсем другое. За 10 лет пролетели «школьные годы чудесные».

Прошло еще 10 лет. И еще 10. Прошло 50 лет. А через год исполнится 60 лет, как я живу в том самом доме, в который вошел шестилетним мальчишкой. И не был я домоседом, любил странствовать, удаляясь от своего дома на все большее расстояние, побывал в 30 странах, но ни разу не расставался с моим любимым домом дольше, чем на месяц.

Хотя следует признать, что первая встреча с ним меня скорее напугала.

Дело в том, что мы переезжали совсем наоборот — из нового дома в старый. Мы жили в новом доме возле Красных ворот — единственной в Казани Триумфальной арки, поставленной в 1888 году, в годовщину столетия нашего завода. С нашего балкона на третьем этаже открывался вид на парк Петрова, заросший столетними липами. По вечерам из глубины парка доносилась музыка, а с нашего двора — шум играющей ребятни.

И вот из этого прекрасного дома мы перебрались в старый деревянный одноэтажный дом с печным отоплением. Не слышно было ни музыки из парка, ни детских криков со двора. Пустынный двор, занесенный снегом, и узенькие тропинки среди исполинских сугробов. Так встретил меня наш дом 5 декабря 1951 года. В те годы это был праздничный День Конституции. И зачем вообще было нужно переезжать?

А теперь настало время открыть некоторые важные факты истории нашего завода. Так вот мало кому известный факт — казанский завод №40 к октябрю 1941 года оказался единственным действующим пороховым заводом во всей нашей стране, ведущей ожесточенную войну. А враг в тот момент приближался к столице.

Все остальные заводы оказались на территории, захваченной фашистами. Вывезенные на восток заводы смогли реально начать производство лишь через 1—2 года.

И это только представить! Какая невероятная ответственность лежала на руководстве завода. В сотню раз возросшие объемы производства! И эти планы надо выполнять, не допуская аварий, которые, казалось бы, неизбежны при всякой спешке. И при этом обеспечивать качество, то есть порох должен не только метать снаряд, но и посылать его точно в цель. И самое страшное — постоянная угроза налетов вражеской авиации. Вспомним, что в декабре того же 1941 года одним авиационным налетом был уничтожен Тихоокеанский флот США. На дно пошли закованные в броню линкоры, имевшие мощное зенитное вооружение. А казанский завод №40 — ничем не прикрытый участок земли, буквально нашпигованный порохом. И от него до линии фронта было в то время не более тысячи километров. Какая лакомая пожива для врага.

Следующий факт. Нашему дому, который находится рядом со зданием управления завода, отводилась важная роль — в нем обязано было жить все руководство, включая директора завода и главного инженера. 24 часа в сутки на рабочем месте! — вот что это реально означало. За 4 года войны сменилось четыре (!) директора завода, и все они жили в нашем доме. Вот их имена: Константин Иоффе — 1939—41; Алексей Якушев — 1941—42; Владимир Ивченков — 1942—44; Владимир Мосин: 1944 — до конца войны.

Вот какое, можно сказать, героическое прошлое у нашего старого дома!

После войны директорами завода были Николай Борисов до 1952-го; Всеволод Сластников: 1952—55; Анатолий Грязнов — 1955—66. Мой отец был последним из директоров, кто, выполняя предписание, жил в «директорском» доме.

1950 год

Этот год стал началом второй половины ХХ века, а для моего отца — второй половины жизни. И это была та часть его жизни, которую мы провели вместе.

Оглядываясь на прошлый век, я всегда поражаюсь, как могло такое случиться, что его первая половина так разительно отличается от второй. Вся история России первой половины ХХ века — это сплошная череда войн и революций. Сколько их было — и каждая уносила миллионы жизней! А в коротких мирных промежутках — годы страшного голода и еще более страшного террора, когда государство истребляло своих ни в чем неповинных граждан. И вот в такое ужасное время выпало жить и моему деду, и отцу. И совсем по-другому протекала жизнь после 1950 года, а точнее 1953-го — года смерти Сталина.

В 1949 году отец был назначен главным инженером завода и пробыл в этой должности шесть лет. И в эти годы произошло событие, которое в корне изменило жизнь в стране.

В марте 1953 года мне было восемь лет, я учился в первом классе. События тех дней врезались в мою память на всю жизнь. Во-первых — полная неожиданность!!! Была череда унылых будничных дней, скучные уроки. И вдруг! Первое объявление по радио! А потом регулярно каждый час. Все школьные занятия съезжают куда-то вбок, наша учительница в классе рыдает, нас отпускают с уроков.

Во-вторых, о здоровье Сталина никто никогда не говорил. Это было просто опасно!

Помню, я когда-то задал папе вопрос о том, кто будет после Сталина. На мои вопросы он всегда отвечал охотно и обстоятельно. А тут лицо его стало суровым, и он ответил очень строго: «Об этом не говорят!» Я понял — в жизни есть вопросы, ответы на которые я должен искать сам. А тут впервые о Сталине заговорили как о человеке — простом, телесном, смертном! Приводили какие-то малопонятные медицинские термины, говорящие о тяжелом состоянии его здоровья.

Я уже тогда начинал понимать мир взрослых и знал, что о смерти близкого человека принято сообщать не сразу. Сначала нужно сказать, что ему плохо, — у взрослых это называется «подготовить». И вот, я помню, у меня уже тогда появилась тайная догадка, что, возможно, это «подготовка», что Сталина уже нет в живых. Уж очень странная нотка безнадежности звучала во всех сообщениях. «Подготовка» не может длиться долго, и, как подтверждение догадки, уже через два дня было сообщено о кончине.

Затем — похороны. В назначенное время в Казани и по всей стране загудело все, что могло гудеть. В то время не было телевизионных трансляций, но был спецвыпуск журнала «Огонек», целиком посвященный церемонии похорон. Годы спустя, знакомясь с хронологией событий тех дней, я нашел несколько убедительных подтверждений того, что реально смерть наступила раньше, чем это было объявлено в официальном сообщении.

Кто бы тогда посмел при живом вожде говорить о нем такое! Но не это важно! Главное — другое: кончилась эпоха Сталина. Наступало совсем иное время.

В 1955 году отец становится директором завода. Внешне ничего не изменилось — то же место работы, единственное — поменялся кабинет. Отец засиживался на работе до глубокой ночи — традиция, оставшаяся с военных лет. Иногда в вечерние часы он приводил меня в свой кабинет, наверное, как раз для того, чтоб показать свое хозяйство и чтоб я на всю жизнь запомнил это. Все тут было торжественно, основательно, крепко!

Особенно мне нравились старинные башенные часы с боем. Они напоминали мне любимую повесть «Кортик», и мне казалось, что в них непременно должна быть какая-то тайна. Отец читал свои бумаги, я — какую-нибудь книжку. И нам вдвоем было так хорошо!

Однажды, когда мы засиделись допоздна, вдруг по радио прозвучали куранты Спасской башни, а затем гимн. До этого я это слышал только в новогоднюю ночь — это был самый торжественный момент встречи Нового года. А тут в будний день? Летом? Что за чудо? А оказалось — я того не знал, что куранты и гимн звучат по радио каждую полночь. Просто дома я этого никогда не слышал. Потому что уже спал.

В 1956 году произошло еще одно значительное событие — впервые было сказано о «культе личности» Сталина и его вине в гибели миллионов граждан страны. С того момента прошло пятьдесят с лишним лет, но эта тема не потеряла своей остроты.

Существует мнение, что Сталина кровавым тираном считают лишь те, кто сам пострадал в годы репрессий, а все остальные граждане нашей страны видят в нем мудрого политического деятеля и полководца, очень много сделавшего на благо нашей Родины. Могу свидетельствовать: мой отец считал, что тогда, в 1956 году, была открыта страшная правда о недавнем прошлом нашей страны! И утаивать эту правду было нельзя!

Тогда впервые было рассказано о том, как Сталин ценой невероятных по своему коварству интриг смог к концу 30-х годов стать единовластным хозяином всей страны.

Как он безжалостно уничтожал своих вчерашних соратников, своих ближайших друзей. Как были попраны все нормы права. И в это время все общество было парализовано страхом и ложью, всякое заступничество за невинно обреченных каралось смертью.

За всю историю России не было более страшного, более кровавого периода! Вот такая была оценка моего отца — человека, который сам не попал в эти страшные жернова.

Последние годы

Мой отец был домоседом, то есть «любил природу, но не любил ходить гулять». Он никогда не ходил за грибами и, что совсем уж странно, на рыбалку. Представить его с удочкой я просто не могу. Так же как с сигаретой или кружкой пива. Это не для него!

Он уж лучше с книжкой посидит или за своими любимыми шахматами. Другое дело, если это поездка в «дальние страны». Тут он всегда готов! Любил придумывать затейливые маршруты: в 1940 году они с мамой поехали на пароходе до Москвы по Оке, а в 1952-м, когда только открыли канал Волга — Дон, — на пароходе «Октябрьская революция» до Ростова. Вообще, по Волге ездили много и часто. А после 1957 года, когда появилась возможность поездки за границу, побывали сначала в Болгарии и Румынии, а затем в 1959-м совершили круиз по шести странам Средиземного моря на теплоходе «Победа».

Работал он до последнего дня. В 1967 году он переходит с должности директора завода на должность директора института НИИ-40, то есть, по сути, он возвращается через 18 лет на то же место. Но теперь это уже была совсем иная организация — маленькое ОТБ-40 превратилось в огромный институт НИИ-40, и характер работы стал другой. На этот раз он проработал директором восемь лет. В 1975-м — ему тогда уже 63 года — уходит с поста директора и становится главным технологом института «Союзхимпромпроект».

Мой отец умер 17 апреля 1981 года в своем рабочем кабинете прямо за письменным столом. Утром того дня он, как обычно, ушел на работу, его видели и с ним разговаривали в обед, а через час его не стало. Инфаркт. Не было ни скорой помощи, ни реанимации.

Просто когда зашли в его кабинет, сердце его уже не билось. Перед ним на столе, как прощальная записка, лежал лист с текстом его любимой песни «Мои года — мое богатство». Это похоже на легенду, но это факт. Не одна строчка, а полный текст до конца, написанный совершенно ровным и, как всегда, изумительно красивым почерком.

И тут опять череда почти мистических совпадений. В том же возрасте 69 лет и точно такой же мгновенной смертью умер и его отец, мой любимый дедушка Василий Павлович. В далеком 1955 году, 22 июля, он в полном здравии утром ушел из дома, а днем его не стало. И это не все. Возраст 69 лет оказался роковой чертой и для моей мамы, и для ее отца, моего другого дедушки, Петра Андреевича.

И еще, так случилось, что приход моего отца в этот мир и уход из него произошел практически в одном и том же месте — в нашем казанском заречье. И хотя вскоре после рождения он это место покинул, казалось бы, навсегда, долгие десятилетия жил вдали от него, но круг замкнулся. Он не возвращался на родину, а просто получил направление на работу после окончания института, и так совпало, что этот район Казани был местом его рождения. Вернулся он к своей исходной точке и прожил здесь долгих сорок лет.

6 октября 1980 года, за полгода до смерти моего отца, у меня родился второй сын. Назвали его именем дедушки — Анатолий. Старшему сыну Сереже было в то время 14 лет. Мой отец в обоих своих внуках души не чаял. Были они для него светом в окошке. А последнюю свою внучку Марину — дочку Евгения — отец не застал, она родилась через два года после его смерти. И еще одно совпадение: у моего дедушки также было два внука — это мы с братом. А внучка Таня — та, что уже 20 лет живет в Париже, родилась в 1962 году, когда дедушки уже не было на свете.

Своему старшему внуку Сереже отец успел передать многое: свою любовь к живописи и поэзии, широту кругозора и многое другое. А младшему Толе повезло меньше — ему было всего 6 месяцев и 11 дней, когда умер дедушка. Но… Толя утверждает, что он помнит деда! Как дедушка заглядывает к нему в коляску, улыбается, что-то говорит. Толя уверен, что это было наяву! Я не знаю — плод ли это его воображения или необычайные свойства памяти, чудесное проявление всепобеждающей силы любви.

Когда-нибудь наверняка

Поднимет детская рука

Мои года — мое богатство.

Это были его прощальные слова, которые мой отец написал своей еще крепкой рукой за несколько минут до ухода.