Детский кардиохирург Леонид Миролюбов: «Творческий процесс — одна из великолепных сторон моей профессии!»

Протез, который растет вместе с пациентом

Сердечно-сосудистая хирургия относится к разделу реконструктивно-восстановительной: патологически измененные сосуды сердца (да и не только сердца) невозможно удалить, как аппендикс. Их можно только заменить. Вопрос — чем? Сосудистые протезы могут быть изготовлены из биологических и синтетических материалов. В пятидесятых годах начали делать тканевые протезы сосудов, но чаще все-таки используется трупный материал, который нужно специальным образом обработать. Участки трупной аорты начали пересаживать пациентам еще в начале 50-х годов. Но со временем они подвергались фиброзу и кальцинозу, и протезы нужно было менять. Тем более когда речь идет о детях — они растут, растет их сердце, их сосуды. Задачей было сделать так, чтобы вместе с организмом пациента рос и протез.

ДРКБ — единственная клиника в мире, где маленьким пациентам вшивают протезы «Аллоплант». Протезы готовят в Уфе, в клинике Эрнста Мулдашева, который изначально разработал этот материал для нужд офтальмологической хирургии. Казанский профессор Леонид Миролюбов, соавтор методики, в свое время был первым и единственным, кто начал использовать этот материал для кардиохирургических нужд. С 2008 года он пересаживает эти протезы детям первого года жизни, и по приживаемости и долговечности они показывают лучшие результаты в мире.

Материал протеза быстро приживается в организме, и его ткань постепенно замещается собственной — а значит, становится живой и, что самое важное, растет вместе с пациентом. Профессор Миролюбов объясняет, как это происходит:

— Протез сосуда по сути представляет собой своеобразную коллагеновую матрицу, которую мы ставим в организм. Убираются все белки, которые могут стать антигенами, весь клеточный материал. В процессе обработки остается только структурный каркас — коллаген и эластин, волокнистые структуры. Все остальное уходит. На нее приходят стволовые клетки, и начинается заполнение этого каркаса. Происходит своеобразное «поедание» трансплантата, а параллельно с этим на месте бывших его клеток нарастает собственная живая ткань. Происходит плавное замещение собственными клетками чужого каркаса, именно поэтому протез растет вместе с организмом и полностью в нем приживается.

К сегодняшнему дню Леонид Михайлович провел уже 55 операций по трансплантации протезов сердца на основе этого материала — и менять пришлось протез только у одного маленького пациента. Эти результаты превосходят все остальные мировые разработки. Его первым пациентам, которых он прооперировал в новорожденном периоде, сегодня уже по 13 лет — и у них абсолютно нормальная аорта, живая и растущая.

Методика уникальная, результаты — феноменальные. А кто он такой, этот профессор Миролюбов? С детства ли он мечтал спасать жизни маленьких пациентов и совершать революционные шаги в сосудистой и сердечной хирургии? Как выясняется, нет.

Я сейчас думаю, что, если бы ушел в другую профессию, тоже появился бы интерес — и там тоже сложилось бы все. Ведь главное — работать с интересом, а не сидеть и ждать, когда рабочее время кончится

«Я принимал прагматичное решение»

Как рассказывает сегодня медик и ученый, в 10 классе школы ему еще было абсолютно все равно, чем заниматься. Им не владела романтика медицинской профессии. Юноша всерьез занимался греблей на байдарках и вдумчиво выбирал, куда же поступать.

— Я принимал прагматичное решение. Не хотелось идти в инженерные вузы — КХТИ, КАИ и другие. Потому что инженер в советское время сразу шел работать «за вертушку», у нас ведь все заводы были военные — и компрессорный, и 230-й. И это было для многих молодых инженеров не началом, а концом инженерной мысли. Рассматривал университет — мехмат или физфак. Но куда после? В лучшем случае учителем в школу. Беллетристика тогда меня что-то тоже не очень привлекала, хотя журналистика мелькала на горизонте. Вроде ничего такая, подвижная профессия. Но тогда я смотрел на международных журналистов: были у нас Генрих Боровик, Всеволод Овчинников, Фарид Сейфуль-Мулюков. Когда дома на них смотришь — очень все хорошо, образованные, красивые и умные люди. Но мы ведь понимали: все, что они делают, проходило только через КГБ. И это были люди абсолютно подконтрольные. А вот медицина по тем временам была свободнее. Да и жили врачи более или менее неплохо: к пенсии у них уже были квартиры и даже дачи. И свободы было побольше: в медицине нет военной вертушки. Так я и поступил в медицинский институт. Я сейчас думаю, что, если бы ушел в другую профессию, тоже появился бы интерес — и там тоже сложилось бы все. Ведь главное — работать с интересом, а не сидеть и ждать, когда рабочее время кончится, — рассуждает сегодня Леонид Михайлович.

В институт он поступил в 1973 году — все получилось с первого раза, даже несмотря на то, что сразу после выпускных экзаменов уехал на соревнования по гребле, а вернулся за неделю до вступительных экзаменов. Сегодня профессор вспоминает, как в приемной комиссии его, загорелого и веселого, в шутку упрекнули: тут, дескать, все бледные и нервные, а он преступно хорошо выглядит. Но дрожать Миролюбов не привык, и на лечфак поступил с легкостью. И после этого дорога назад была отрезана:

— У нас в семье было так — отец строгий мужик, у него не забалуешь. Взялся учиться — учись, нравится тебе или нет. И учиться надо было хорошо, потому что тройка означала остаться без стипендии. А это было стыдно.

Терапия — это очень интересная вещь, если заниматься наукой. Но если заниматься практикой, то тут нужно обладать определенным складом характера

Изгнание из терапии и опыт в реанимации

Как и все остальные студенты-медики, во время учебы Леонид Миролюбов подрабатывал. Например, на 4-м курсе устроился медбратом в терапевтическое отделение горбольницы №6. Но закончилось это конфузом:

— Через 4 месяца меня оттуда выгнали. Во-первых, были нарекания к тому, как я раздавал больным таблетки. А во-вторых, как-то раз я заснул на дежурстве и сжег шприцы, которые кипятились в стерилизаторе (они же многоразовые были в то время). Мало того — там, кроме шприцев, еще и наконечники были, а они же пластиковые. Поплавились все… Вот меня и изгнали.

А на 6-м курсе студент пришел работать медбратом в реанимацию той же больницы. Сейчас, выпуская студентов, Миролюбов говорит им в напутственных речах: получая диплом, вместе с ним доктор получает ответственность за жизнь пациентов. И эту самую ответственность сам он, будучи начинающим медиком, пришел нарабатывать именно сюда, где жизнь борется со смертью.

— Там я быстро всему научился — как реанимировать, как интубировать трахею, как попадать в центральную вену (а это не каждый умел делать — вводить в подключичную вену катетер). Реанимация есть реанимация… Там осознал, как это бывает — когда человек при смерти и надо что-то делать. Очень хорошо помню одного молодого пациента, я оказался с ним один на один в палате. Его привезли с травмой головы, он лежал в палате, у него стоял толстый желудочный зонд. И все вроде было тихо и спокойно. И вдруг у него возникает какой-то жуткий рвотный позыв, вместе с зондом вылетает куча всяких закусок, и происходит аспирация. Видимо, какой-то кусок огурца в дыхательные пути попал, и мы ничего не смогли сделать. Все делали как положено, но никак не достать было этот застрявший кусок — и эндоскопом пробовали, и по-всякому. Он умер. Это была одна из первых смертей на моих глазах.

С первого курса все мальчики-студенты хотели стать хирургами, как рассказывает Леонид Михайлович. В результате хирургами из всего набора сделались 30 человек, еще 15 — акушерами, остальные полторы сотни стали терапевтами. Профессор рассуждает о разнице между терапией и хирургией:

— Терапия — это очень интересная вещь, если заниматься наукой. Но если заниматься практикой, то тут нужно обладать определенным складом характера. Терапевт действует так: «Вот эту таблеточку недельку попринимайте. Ах, вам хуже становится? Ну тогда вот эту попринимайте». Идет подбор препарата, схемы терапии, и процесс тянется довольно долго. По стационару одни и те же больные крутятся: с гипертонией, например, или с астмой. Подлечился человек, а через некоторое время назад пришел. Такой круговорот. А хирургия в этом плане другая: если сделал операцию качественно и вовремя, то человек про тебя забудет. Молодым хирургам, конечно, хочется, чтобы больные их помнили. Но когда проходит время, то понимаешь: если про тебя забыли — это очень хорошо! Значит, ты сделал все как надо, с долгосрочным результатом.

Молодым хирургам, конечно, хочется, чтобы больные их помнили. Но когда проходит время, то понимаешь: если про тебя забыли — это очень хорошо! Значит, ты сделал все как надо, с долгосрочным результатом

«Первая моя любовь — неотложная хирургия»

Прежде чем оказаться в детской сети, Леонид Миролюбов почти два десятка лет проработал в неотложной «взрослой» хирургии. Он говорит, что вырос как врач все в той же горбольнице №6, в реанимации которой работал с шестого курса. Хотя еще с младших курсов ходил в горбольницу №15 к заведующему отделением неотложной хирургии Владимиру Георгиевичу Чуприну — смотреть операции, учиться, набираться интересных приемов. В результате, едва закончив институт, уже умел удалять червеобразный отросток, делать грыжесечения, выполнять другие «несложные» хирургические операции.

Потом в горбольнице №6 Миролюбов прошел интернатуру по общей хирургии. Но вакансий хирурга не было с самого начала, и поэтому молодой доктор ушел в реаниматологи — говорит, там место было всегда и есть до сих пор. Реаниматологов всегда и везде не хватает.

Через год появилось место в хирургии, и доктор ушел туда. Сегодня рассказывает:

— Первая моя любовь — неотложная хирургия. Я этим занимался почти 20 лет в общей сложности. Острый аппендицит, острый холецистит, прободная язва, заворот кишок… Плюс еще во взрослой хирургии — ранения: груди, шеи, живота. Поножовщина-то всегда была. У нас был один период в больнице, когда заключенных из колоний привозили постоянно. Они там затачивали ложку с обратной стороны, потом делали ограничитель и били себя в живот слева, в подвздошную область. Получалось проникающее ранение без повреждения кишки. И они чуть ли не каждую пятницу приезжали. Лежали в больнице, ходили, гуляли. А потом раз! И смоются. Милиция прибегает, спрашивает: «Как, где, почему?» Мы отвечаем: «Мы свою работу сделали, а караулить его — ваша задача». Некоторое время это было обычной историей, даже не в ранге каких-то удивительных случаев. Потом, видимо, как-то с этим бороться стали.

Спектр операций был большой, и в том числе в этой больнице оперировали сердце. Миролюбов рассказывает, что, увидев такие операции, затаил дыхание, ведь в институте по кардиохирургии им не прочитали ни одной лекции. В итоге во время работы в Шестой больнице одних только ранений сердца ему удалось прооперировать не менее десяти — и без единого летального исхода! Кардиохирургия, как рассказывает Леонид Михайлович, вещь «бандитская» с точки зрения медицины. И объясняет:

— Обычная операция происходит как? Делается разрез, кровят мелкие сосуды — их нужно прижечь (а раньше перевязывали), чтобы остановить кровь. Дальше пошли: мышцы, слой за слоем, открываются точно так же, аккуратно. Кровь останавливается. А с операцией при ранении сердца — все наоборот. Разрезал — кровят все слои грудной клетки, а твоя цель — максимально быстро добраться до сердца, освободить его (там же тампонада происходит), пальцем дырку закрыть, зашить под пальцем. То есть закрыть надо сначала рану сердца, а потом заниматься «туалетом» — очищать все от крови, закрывать сосуды…

Первая моя любовь — неотложная хирургия. Я этим занимался почти 20 лет в общей сложности

«Тему для диссертации пришлось придумывать самому»

В 1985 году Миролюбов окончательно перешел к кардиохирургии. В конце 1986 поступил в аспирантуру — молодой доктор был энергичен и любознателен, ему хотелось сделать что-то особенное, не только оставить после себя след в медицинской науке, но и помочь больным надежно и надолго. И ему удалось:

— Тему для диссертации пришлось придумывать самому — в науке всегда дефицит идей. Я предложил новый способ операций в области сосудистой хирургии, по лечению закупорки бедренной или подколенной артерии. Если, например, бедренная артерия закупорилась, то ниже все свободно. Но надо восстановить магистральный кровоток. Для этого используется материал бедренной вены: нужно взять кусочек вены и пришить в обход закупорки. Получается шунт (бедренный или подколенный). Сама по себе эта вена накладывала много ограничений. Она исходно дефективная, потому что там есть ветви, петли, часто встречается рассыпной тип строения… Кроме того, на таких венах бывает много варикозных расширений, тромбофлебитов, и все это делает их непригодными. Я предложил использовать для этого латеральную подкожную вену руки (так называемая vena cephalica). Исходно хирурги для этого ее не применяли. Но ведь из этой вены можно сделать очень хороший шунт. Правда, для этого тоже потребуется небольшая операция — надо переключить кровоток, сшить артерию с веной, чтобы эта вена разбухла, стала мощной и большой. На месте она приспосабливается к артериальному кровотоку. На это уходит 4—8 недель. У плановых больных это время есть, и за это время они как раз готовятся к операции, к тому, что их нога оживет — бросают курить, уменьшают дозу алкоголя, принимают определенные лекарства и т.д. И кстати, этот эмоциональный настрой помогает. В итоге человек приходит, у него с руки забирают эту выращенную вену, пересаживают в бедро или под колено — и все отлично приживается. Кровоток в руке от этого не страдает. Я стал тиражировать эту операцию, и она очень хорошо прошла.

К Миролюбову на операции стали приезжать из союзных республик — из Украины, Казахстана, Узбекистана. Популярность хирурга росла в геометрической прогрессии, но тут возник конфликт с руководителями больницы и хирургической службы. Поток пациентов стал оскудевать, а потом практически прекратился.

Тему для диссертации пришлось придумывать самому — в науке всегда дефицит идей. Я предложил новый способ операций в области сосудистой хирургии, по лечению закупорки бедренной или подколенной артерии

В чем разница между ребенком и взрослым

Новая эпоха в жизни Леонида Михайловича началась в 1995 году, когда Евгений Карпухин, собиравший таланты по всей Казани, пригласил талантливого доктора и ученого работать в ДРКБ. До тех пор с детьми Миролюбов не работал никогда. При этом многие его коллеги говорят, что из детской сети прийти во взрослую можно, а вот из взрослой в детскую — гораздо сложнее. И он с этим полностью согласен:

— Таких, как я, и вправду мало. Разница, конечно, есть. Сложность работы с малышами состоит, например, в размерах. И я говорю не о сосудах: их и у взрослого шить — ювелирная работа. А вот, например, взять вероятную кровопотерю. У новорожденного ребенка объем циркулирующей крови 250 мл. Стакан. А когда делаешь операцию взрослому, кровопотеря в 200 граммов практически незаметна. А когда я только пришел — я ведь был человек любознательный. Я ведь обязан был все знать. Коллеги говорили: «Ох, у детей столько особенностей! Это ведь не уменьшенная копия взрослого». А я допытывался: «Ну ты скажи какие!» Спрашивал, например, почему период новорожденности — 28 дней. Почему не 27, почему не 29? Что такого происходит на 29 день? Чего я только не наслушался в ответ! Пришлось думать самому. Оказалось, ответ лежит на поверхности, просто с этой точки зрения его никто не рассматривает. Беременность длится 280 дней, 10 лунных месяцев. А одиннадцатый лунный месяц дается на адаптацию к свету Божьему.

К тому, чтобы оперировать новорожденных малышей, в ДРКБ шли не один год. Как мы уже рассказывали в нашем проекте, зарождение детской кардиохирургии в ДРКБ пришлось на середину девяностых годов, когда реаниматолог Дмитрий Арзин и хирург Анатолий Фадеев начали ставить эту службу «на крыло». В 1995 году в ДРКБ пришел и Миролюбов — и первым в республике начал делать операции детям по исправлению пороков сердца.

К 1998—99 годам Казань взлетела в первую тройку после Петербурга и Москвы по количеству операций. А в 2001 году казанские хирурги добрались до транспозиции магистральных артерий — это один из сложнейших пороков сердца новорожденных, операции на котором выводят отделение на самую высокую ступень мастерства. При этом диагнозе делают операцию артериального переключения. Первая такая удачная операция в Советском Союзе была сделана в 1992 году — и всего через девять лет она добралась до Казани.

Таких, как я, и вправду мало. Разница, конечно, есть. Сложность работы с малышами состоит, например, в размерах. И я говорю не о сосудах: их и у взрослого шить — ювелирная работа

Почему медицина в Америке убежала вперед: версия профессора Миролюбова

В разговоре с нами доктор обращает внимание на разницу между развитием хирургии в Америке и в СССР (а потом и в России):

— Вообще, операцию артериального переключения придумал бразильский хирург Адиб Джатене в 1979 году. Где-то в начале 1980 она начала тиражироваться в Америке. Знаете, почему Америка впереди планеты всей по этим вещам? Я объясняю это так: через Европу в XX веке прокатились две войны. Какие уж тут пороки сердца, какие дети, если тут молодые мужики гибли миллионами? Поэтому в Европе развивали травматологию, спасали жизни раненых. А Америка на лендлизе и на других поставках обогатилась неплохо и жила спокойно. Вот они вперед и убежали. Оперировать на сердце у детей они начали еще в 1944 году — это были несложные пороки, операции на которые можно было делать без искусственного кровообращения.

Миролюбов вспоминает: прежде чем казанским хирургам удалось спасти первого ребенка с транспозицией магистральных артерий, было несколько неудач. Артериальное переключение — одна из очень сложных операций, и здесь нужна большая воля врачебного коллектива на то, чтобы не опустить руки и продолжать пробовать, анализировать ошибки и нарабатывать опыт.

А потом, в 2008 году, Леонид Михайлович провел в своем отделении первую операцию по трансплантации со своим главным (пока!) изобретением — «Аллоплантом». Рассказывая о том, как непросто вводить в жизнь новые разработки, он опять вспоминает про Америку и про ее смелых хирургов, которые еще в середине прошлого века делали удивительные вещи. Например, кардиохирург Майкл Дебейки в 1951 году впервые поставил в организм человека тканевый бифуркационный (сосудистый) протез. Сшил он этот протез самостоятельно на швейной машинке жены из новомодной полиэстеровой ткани — дакрона. Простоял протез тридцать лет. «И это ведь надо было додуматься, надо было рискнуть!» — удивляется Миролюбов.

— Американцы на самом деле молодцы. И не такая уж у них там жесткая цензура на эти методы, как нам говорят. Да вы только вспомните недавние новости: у них свиное сердце человеку пересадили! Я пытался разобраться, как они эту свинью генетически модифицировали. Они ведь ее специально с рождения вели. Ввели ей такие гены, которые блокируют выработку 10—20 самых опасных в антигенном смысле белков, которые опасны для человеческого организма после трансплантации. И потом эту свинью под колпаком растили. Для того чтобы она была пригодна для забора органов, ее надо было вырастить до 100 кг. Очень сложная технология, и они знали, к чему готовились! Пациент этот пережил операцию, 45 дней был на вспомогательном кровообращении, а сейчас уже дома. Это разве не смелый шаг? Это революция! У нас такая операция, думаю, не пройдет — рисковать так никто не осмелится.

Американцы на самом деле молодцы. И не такая уж у них там жесткая цензура на эти методы, как нам говорят. Да вы только вспомните недавние новости: у них свиное сердце человеку пересадили!

«А шовчик косметический будет?»

Леонид Михайлович рассказывает: эмоции по отношению к пациентам старается не включать. Иначе невозможно работать. Даже самых маленьких больных воспринимает только как объект, над которым нужно произвести определенные действия, чтобы он дальше жил. Объясняет — такая позиция проистекает вовсе не из душевной черствости:

— У нас был великий кардиохирург из поколения людей, которые ставили на ноги легочную и сердечную хирургию в послевоенное время, — Николай Михайлович Амосов. Он в своих дневниках настоятельно рекомендовал хирургам: с пациентами близко не знакомиться, а с детьми особенно. Эмоции, по его словам, мешают. А потом с этими эмоциями ты и «сгоришь» быстрее. Так что если ты сам себе враг — пожалуйста, жалей каждого ребенка. Я вот прислушался к старшим товарищам. Когда приходишь в операционную, там лежит объект, обложено операционное поле, перед тобой определенный диагноз. И если ты будешь думать: «Ой, он такой ребеночек, он такой симпатичный, да у него мама такая бедненькая», — да что ты там наделаешь? Установка должна быть другая: это твоя работа, соберись и ни о чем больше не думай! Вот и все.

Общение с родителями Миролюбов, как и любой другой детский хирург, считает частью своей профессии. Но замечает: реакции у родителей могут быть самыми неожиданными:

— Вот разговариваешь ты с мамой. Объясняешь: диагноз сложный. Серьезный риск, может развиться полиорганная недостаточность. Поэтому есть опасность летального исхода в процессе операции и после нее. А она вдруг спрашивает: «А шовчик косметический будет?» Я даже не знаю, что тут отвечать. Бывает и такое, что родители отказываются от хирургического вмешательства. Был у меня один батюшка, священник. У него родился ребенок с транспозицией магистральных сосудов — это один из критических пороков сердца. Я ему объяснил, что нужна операция, иначе ребенок умрет. А он мне сказал: «Нет, я его забираю домой». Я ему говорю: «Ну как же, это же не ваш чемодан — хочу так, хочу сяк. Надо относиться к нему как к человеку, делать попытки его спасти». Но он ребенка забрал со словами «как Богу будет угодно» и ушел. Ну и что я с ним мог сделать? В рясе, с бородой, батюшка, служит в церкви...

Во всем, что касается веры, я считаю, что атеизм — тупиковая ветвь! Ни в медицине, ни в науке здесь без божьего промысла ничего никуда не пойдет

«Я считаю, что атеизм — тупиковая ветвь»

Однако были у Миролюбова и религиозные пациенты — священник и матушка, которые в благодарность за спасение ребенка (трехступенчатая операция, сложный порок сердца) подарили доктору икону святого Пантелеймона.

— Она у меня стоит дома. Такая хорошая! Я сам верующий. Мой прадед был священником в Чистополе. А когда случилась революция, его репрессировали. Поколение моих дедов убежало потом оттуда, они меняли документы, чтобы не считаться социально чуждыми элементами. Такова история моей семьи. И во всем, что касается веры, я считаю, что атеизм — тупиковая ветвь! Ни в медицине, ни в науке здесь без божьего промысла ничего никуда не пойдет. Ведь атеист — это кто? Это Фома неверующий. Он, пока руками не потрогает, ни во что не поверит. А у верующего человека есть мечта, он верит в чудеса. И без этого просто не может быть полета мысли!

А на наш каверзный вопрос о том, не считает ли сам Леонид Михайлович, что вмешивается в промысел божий, спасая обреченных на раннюю смерть детей, он отвечает:

— Я себя считаю инструментом божьим. Если я был послан этому ребенку, значит, должен сделать все, чтобы его спасти. В моей врачебной практике чудеса случались — и во взрослой сети, и в детской. Меня порой спрашивали, когда я в неотложной хирургии работал: «Леня, ну кого ты на операцию берешь? Ведь в гроб краше кладут!». А это больной, которого уже все объявили безнадежным, выживал всем на удивление. Но в том и интерес.

За столько лет в неотложной и кардиохирургии сталкивался доктор, конечно же, и с летальными исходами. Врач — не бог, он не может спасти всех. Миролюбов мрачнеет и коротко комментирует:

— Это очень непростая процедура — пережить смерть пациента. Но ходить, плакать на каждом углу и всем все рассказывать — не мой стиль.

Я себя считаю инструментом божьим. Если я был послан этому ребенку, значит, должен сделать все, чтобы его спасти

О засилье гаджетов и о том, кто будет лечить и учить через двадцать лет

Сегодня Миролюбов — нечастый гость (вернее, хозяин) в операционной. Как заведующий кафедрой детской хирургии КГМУ, он сосредоточился в основном на преподавании. Лекции, семинарские занятия, практика, операционный зал — будущие детские хирурги учатся под его чутким руководством. Леонид Михайлович констатирует полную и убедительную победу гаджетов над современной молодежью:

— Допустим, ко мне пришла группа из 15 человек. Они должны были подготовиться к обсуждению определенной темы. Подготовились 2—3 человека, с ними можно разговаривать на эту тему. А остальные занимаются гаджетами. Гаджеты — это тебе не коронавирус, это стопроцентное поражение. Иду по коридору, вижу группу, которая чего-то ждет. И они между собой не общаются, а все сидят в своих телефонах.

Как рассказывает профессор, раньше ему хотелось приструнить, заставить выучить свои предметы всех и каждого. А потом понял: это все равно не сработает. Надо, чтобы студент сам захотел. Миролюбов констатирует: из 100 студентов-медиков детская хирургия заинтересует в лучшем случае человек 5—6. Остальные выберут другие специальности, причем большая часть решит заняться чем-нибудь максимально непыльным и не ответственным. Ни сердце, ни живот оперировать молодежь не хочет. Но все-таки новые лица есть, и смена в операционных растет достойная, хоть и малочисленная.

А вот в науке ситуация менее радужная. Леонид Михайлович вспоминает советские времена, когда ученый на кафедре неплохо зарабатывал, и задает риторический вопрос: много ли сейчас желающих работать ассистентом кафедры за 20 тысяч рублей?

— Не знаю, сколько нам осталось еще — мы бодримся. Но что будет с нашей казанской великой медицинской школой? Скажут потом, Миролюбов не нашел себе преемника, такой-сякой, — горько шутит профессор.

Не знаю, сколько нам осталось еще — мы бодримся. Но что будет с нашей казанской великой медицинской школой?

Наследие «дедушки Ленина»

Леонид Михайлович говорит: любит свое дело за все, но особенно — за творческий процесс. Ему нравится придумывать что-то новое с целью улучшения имеющегося:

— Ведь для того, чтобы что-то придумать, надо изучить то, что есть. И потом шагнуть вперед. Творческий процесс — это совершенно замечательно, это одна из великолепных сторон моей профессии! Хотя и профессия относится к экстремальным.

Кстати, когда его спрашивают, сколько будет длиться операция, он всегда четко знает ответ. Например: вся операция займет час двадцать, сердце будет стоять от шестнадцати до двадцати минут. Идеал работы хирурга, по мнению Миролюбова, — это метроном. Не надо быстрее, не надо медленнее — важно держать свой темп, и тогда все пойдет как по нотам.

Из отрицательных сторон своей профессии доктор отмечает усиливающуюся враждебность общественного мнения:

— В последнее время общественное мнение о врачах сильно опустило ценность нашей профессии. Я не знаю, когда это закончится. Мне кажется, этот внутренний след тянется от дедушки Ленина. Он же говорил, что интеллигенция — это враги. А чем врач с учителем провинились перед ним? Тем, что они были воспитанные и образованные люди, но при этом не эксплуататоры, а значит, их формально не за что было хватать и сажать. Но однако же они смели задавать неудобные вопросы и даже критиковать. Так что мне кажется, что сейчас идет следовая реакция еще с тех событий вековой давности. Но за последнее десятилетие она ускорилась.

В последнее время общественное мнение о врачах сильно опустило ценность нашей профессии. Я не знаю, когда это закончится. Мне кажется, этот внутренний след тянется от дедушки Ленина

«Хирургия как помеха семейной жизни тоже имеет место»

За стенами больницы Миролюбов, как сам себя характеризует, — «обычный нормальный человек мужеска полу». Увлекается охотой и рыбалкой (в том числе подводной), весной ходит на сплавы (и даже когда-то всех своих кардиохирургов из отделения на это подбил), летом понемногу занимается спортом (но старается не перенапрягаться). У доктора трое детей, сейчас он женат в третий раз.

— Кстати, хирургия как помеха семейной жизни тоже имеет место быть, — замечает Леонид Михайлович. — Какой жене такое понравится, когда ты постоянно приходишь поздно или остаешься на дежурстве?

Однако средний сын медицинской участи не испугался: ему 36 лет, он акушер. И хотя отец предупреждал, он пока держится. Младший (ему 18) тоже поступил в вуз по медицинской специальности. И только 41-летний старший — доцент в Казанском юридическом институте. Доктор говорит: дети выбирали свои дороги сами, а он не препятствовал.

Сейчас профессор с учениками продолжает разработки в области сосудистой хирургии. На подходе — следующий биоматериал для пластики сердца и сосудов. Скоро на руках будет патент — и тогда нас ждут новые удивительные истории спасения жизней.