Ландыш Закирова: «Мы никогда не представляем пациента в лицо, зато представляем его болезнь»

Загадочные паразиты

Как-то в конце 1980-х годов в клиническую лабораторию РКБ принесли на анализ кистозную жидкость одной пациентки. Исследовать жидкость должна была доктор Ландыш Закирова.

— Я надела перчатки, взяла пипетку, капнула на стекло, накрыла покровным стеклом и заглянула в микроскоп. А там какие-то странные существа. Явно это простейшие, у них реснички есть, и они ими активно шевелят, перебирают. А что это за простейшие — я в толк не возьму, ни разу таких не видела! Говорю коллегам: «Коллеги, я что-то странное нашла. Что это может быть такое? На амебу не похоже, на инфузорию тоже. В кистозной жидкости могут, что ли, такие жить?» Собрались мы все вокруг микроскопа, смотрим. А они там знай себе ресничками шевелят. И кто такие — никто из нас не знает…

Интернета тогда еще не было. Смартфонов, с которых можно отправить фотографию коллегам из других клиник, — тоже. Делать нечего — запарафинировали несколько образцов на стеклах и сообщили руководству: дескать, кого-то нашли, а кого — не знаем. Тогдашний заведующий отделением, кандидат наук тоже помочь не сумел, зато предложил собрать анамнез. По анамнезу выходило, что ресничками шевелить может какая-нибудь «иностранка»: поскольку дама была «выездная», как раз недавно она вернулась из теплых краев. Решили, что она привезла загадочных паразитов оттуда. Показали стекла инфекционистам. Те развели руками: мол, в первый раз такое чудо-юдо видим.

А там какие-то странные существа. Явно это простейшие, у них реснички есть, и они ими активно шевелят, перебирают.

Заведующий лабораторией позвонил в Москву, приятелю с кафедры тропических болезней. Описал неведомую зверушку в трубку на словах. Приятель авторитетно сообщил, что по описанию никто из известных ему заморских паразитов не подходит.

В РКБ не сдавались. Взялись перекапывать всю медицинскую литературу, до которой дотянулись. И нигде, ни в каком учебнике загадочной твари не было, но врачи должны были докопаться до истины. Во-первых, пациентке надо было помочь, а во-вторых — было уже чисто по-человечески интересно, что же такое приветливо помахивало им ресничками из окуляров микроскопа.

Спасла переводная книга, которая нашлась у заведующего отделением. В ней нашли описание и изображения токсокаров — простейших паразитов, которые живут в желчном пузыре кошек. И были они очень похожи на тех, кого нашла Ландыш Рафиковна. Оказалось, что у пациентки дома жила экзотическая кошка — поэтому врачи и сообщили женщине, что, возможно, она заразилась от своей питомицы. Дама взяла в лаборатории запарафинированные стекла, отвезла их в Москву — там подтвердили, что казанские коллеги встретились с токсокарозом.

Если бы не имена и топонимы, можно было бы подумать, что мы пересказываем сценарий серии «Доктора Хауса». Но нет, это реальный случай — лишь один из многих «детективов» в почти полувековой карьере Ландыш Рафиковны Закировой.

А я была молодая, активная, мне все хотелось. Я, как пионерка, за все бралась, мне все нравилось.

«Я потомственный медик»

Ландыш Рафиковна, как и многие ее коллеги, пришла в медицину по семейной тропе. Она говорит: «Я потомственный медик». Ее мама во время войны окончила медицинский институт в Казани, всю жизнь работала врачом — и больницами заведовала, и на приеме работала. А маленькая Ландыш частенько оказывалась у матери на работе — идти в садик не всегда была возможность. Чтобы девочка не хныкала и никому не мешала, на нее тоже надевали халат и шапочку: так малышка преисполнялась чувства собственной важности. И заодно привыкала к медицинской униформе, ведь впоследствии ей тоже предстояло сродниться с белым халатом.

Ландыш поступила в педагогический институт, на факультет биологии и химии. На третьем курсе, когда настала пора проходить практику, студенты могли выбирать, идти по научно-педагогическому или научно-производственному направлению. Тут девушка попыталась было уйти с предназначенной ей медицинской дороги и выбрала педагогическую практику. Но тогда ничего не получилось: она слишком волновалась и перед учащимися у нее начисто пропадал голос. Это потом, став уже авторитетным врачом, она 25 лет посвятит преподаванию. А тогда — экстренно перевелась на научно-производственную практику.

И попала в Шамовскую больницу, в биохимическую лабораторию. Так состоялось ее знакомство с медицинской лабораторией, которое продолжится на всю жизнь. В то время выпускники биологических факультетов вузов имели право становиться врачами, а студенты — работать средним медперсоналом. Так что после третьего курса Ландыш устроилась дежурантом в лабораторию приемного покоя — как раз лаборантка ушла в декрет и ей предложили закрыть брешь.

— Брала кровь из пальца на сахар, мочу на диастазу — сначала на мне был только забор анализов. Потом начала уже сама делать кое-какие анализы. Тогда ведь оборудование в лабораториях было очень скудное. Сахар определяли не как сейчас — все делали в пробирках, выпаривали, соединяли с реактивами, центрифугировали, это все занимало минут 20—30. Палец пациентам надо было протыкать иглой Франка, а она огромная, как пушка. Я, чтобы научиться неглубоко прокалывать кожу пациента, делать нетравматично, приносила эту иглу домой и тренировалась, втыкая ее в подушку, — рассказывает Ландыш Рафиковна о своих первых шагах на медицинском лабораторном поприще.

На четвертом курсе девушка вышла замуж за студента медицинского института Фарида Закирова — молодые люди познакомились все в том же приемном покое Шамовской больницы, где Фарид дежурил медбратом. Это потом он станет талантливым хирургом, добьется очень многого, сделает блестящую карьеру — и умрет в расцвете сил от обширного инфаркта… А тогда молодые люди поженились, через год родилась дочка, и еще через год, в 1974-м, молодые специалисты уехали по распределению в Бавлы — работать в тамошней ЦРБ.

«Я была как пионерка, за все бралась, мне все нравилось»

Нефтяные районы в середине 1970-х развивались одновременно и быстро, и медленно. С одной стороны, здесь были деньги — и нефтяники не жалели их на обустройство больниц (о чем отдельно с благодарностью вспоминает сейчас доктор). С другой — все-таки это была достаточная глушь. Уроженцы Казани Закировы были здесь совсем одни — ни родственников, ни друзей… Зато двухкомнатную квартиру им дали сразу.

Фарид работал хирургом, а Ландыш сразу взял в оборот главврач больницы, Владимир Александрович Стешов: у него была мечта развить большую биохимическую лабораторию. Было всё: и площадь (три просторных кабинета), и возможность закупать сложную и дорогую технику (спасибо НГДУ «Бавлынефть», плотно спонсировавшему больницу). Вот только специалистов не было. Молодая женщина с дипломом биохимика и опытом работы в медицинской лаборатории стала для него подарком судьбы.

— Он говорит мне: «У нас биохимическая лаборатория в зачаточном состоянии, нет широкого спектра исследований. Между тем наша больница завоевывает переходящее Красное Знамя, у нас развивающийся нефтяной район. И поэтому нам надо сделать вот это и вот это». И перечислил мне огромный список того, что он планировал внедрять в лаборатории. А я была молодая, активная, мне все хотелось. И на все, что он мне ни говорил, я кивала: «Хорошо, Владимир Александрович». Я, как пионерка, за все бралась, мне все нравилось. Правда, порой оказывалось, что здесь вот сложно, здесь непонятно, здесь чего-то недостает — деталей ли, приборов, реактивов ли… Прихожу домой, плачу, а муж мне говорит: «Ну, назвалась груздем, полезай в кузов. Ты же хотела поле деятельности». В итоге со всем справилась, конечно, все получилось.

За полтора года врач-биохимик Ландыш Закирова поставила в Бавлах на поток внушительный список биохимических исследований. Внедряли и специфические методы исследования — например, анализы на профосмотрах. Нефтяникам проверяли кровь на свинец, на ртуть, на другие продукты отравления. Была там и онкогематология, и ее тоже пришлось ставить «на крыло».

— Я очень благодарна этому периоду моей жизни: там очень многому научилась. Было очень интересно работать, узнавать все новое и новое. Да и оснащение оборудованием у нас там было замечательное благодаря нефтяникам и деятельному главврачу.

Бавлинский период жизни закончился через 8 лет: Фарид Закиров хотел реализовываться в профессии дальше, а для этого надо было вернуться в Казань. И в апреле 1981 года из Бавлов уехал он, а следом, в сентябре, переводом в РКБ забрали и Ландыш. В Бавлы уезжали трое Закировых, а в Казань вернулись уже четверо: за это время в семье родился сын.

Прихожу домой, плачу, а муж мне говорит: «Ну, назвалась груздем, полезай в кузов. Ты же хотела поле деятельности». В итоге со всем справилась, конечно, все получилось.

40 лет в Республиканской клинической больнице

14 сентября исполнится 40 лет с тех пор, как Ландыш Рафиковна работает в РКБ. И она говорит, что ее этот факт поражает — дескать, самой страшно осознавать, сколько лет прошло. А в трудовой книжке только три записи — о Шамовской больнице, о Бавлинской ЦРБ и о переводе в РКБ:

— Страшно даже назвать эту цифру — сорок лет. Казалось просто, что пришла и работаю себе.

Когда в 1983 году было построено новое здание РКБ, доктора стали «сползаться» сюда из всех ее отделений, которые были раскиданы по всей Казани. Переехала на Оренбургский тракт работать и Ландыш Рафиковна, чья лаборатория до этого находилась напротив Казанского университета. И здесь она стала уже не врачом-биохимиком, а клиницистом. Дело в том, что прежний врач клинической лабораторной диагностики переезжать в новое здание отказалась — уж очень далеко было ездить на работу, ведь РКБ в те годы считалась малодоступным концом географии.

— Это и сегодня край неблизкий, а тогда транспорта сюда практически не было, добираться приходилось долго. Порой бывало, что мы с коллегами, не дождавшись автобуса, шли пешком до проспекта Победы, там садились на трамвай, ехали до Компрессорного завода… А оттуда я пересаживалась на другой трамвай, потом долго шла пешком, потому что жили мы рядом с роддомом №1, — рассказывает доктор.

Ландыш Рафиковна с гордостью показывает свой микроскоп: со встроенной светодиодной подсветкой, бинокулярный, с разными режимами увеличения, с автоматической регулировкой и выводом результатов на монитор компьютера. Работай — не хочу!

— А тогда у нас был монокулярный микроскоп. Одним глазом смотришь в него, а другой белой бумажкой закрываешь, чтобы зрение отдыхало равномерно. И лампочку сбоку подкладываешь. Я тогда сказала: перейти на клиническую работу согласна, но только с условием, что у меня микроскоп будет бинокулярным. Ведь именно поэтому никто не хотел идти в клиницисты — все хотели быть биохимиками, потому что там аппаратура была полностью автоматическая. А врачи клинической лабораторной диагностики работали ручками и глазками еще очень долго. Тяжело и громоздко было, когда техники не было. За микроскопом весь день сидишь — то шея не выдерживала, то поясница. А сейчас настолько хорошо! Техника хорошая, микроскопы замечательные. Интересно работать! Жалко, что уходили коллеги отсюда, не выдерживая нагрузки. Видимо, в те времена не очень большое значение придавали лабораторной диагностике. Ведь раньше лаборатория считалась вспомогательной службой для лечебных отделений. И возможно, поэтому нас финансировали меньше. Но уже потом, когда больница выросла, нам тоже начали приобретать не только анализаторы для биохимиков, но и для клинического общего анализа крови.

И это был настоящий прорыв.

«Многопрофильный стационар накладывает обязательства: нужно уметь делать все»

Сейчас стекла с лабораторными пробами доктора изучают вручную, только если лабораторный анализатор показывает, что какие-то показатели крови выбиваются из референсных значений. Все начальные анализы делаются в аппарате. Ландыш Рафиковна показывает экран монитора: большую развернутую таблицу, в которой несколько десятков показателей крови: содержание эритроцитов, разных видов лейкоцитов, тромбоцитов, различные расчетные показатели — все это делается теперь автоматически.

— Только когда в этой таблице мы видим красные (превышенные) или синие (заниженные) значения, мы берем препарат на стекле и изучаем его вручную под микроскопом. Чтобы лечащий врач получил от нас информацию, сколько, например, измененных клеток в крови.

Доктор объясняет на примере анализа крови для онкогематологов: аппарат считает клетки по их размерам, поштучно. Но он не видит их морфологию. Значит, измененные, патологические клетки лабораторный клиницист должен оценить своими глазами: какие изменения, что внутри. Допустим, если аппарат показывает превышенное количество лимфоцитов, их надо взять и посмотреть — почему их так много и что они собой представляют. Если это истинные лимфоциты, то это может свидетельствовать о воспалении, обострении хронического процесса. А вот если клетки измененные, патологические — это может говорить, к примеру, о лимфобластном лейкозе. Онкогематология занимается именно такими болезнями — лейкозами, раком крови. Найденные патологические клетки нужно еще и дифференцировать при помощи цитохимического анализа, потому что лейкозы могут быть разные: лимфобластные, миелобластные и некоторые другие — в зависимости от типа патологических клеток, которые преобладают в крови.

Помимо общеклинического анализа крови, в клинической лаборатории делают десятки других исследований. Это и миелограмма костного мозга, и трепанобиопсия. И общий анализ мочи. И изучение мокроты (это требуется для торакальной хирургии и пульмонологии, плюс в ней определяют наличие туберкулезной палочки). И урогенитальные мазки. И уролейкограмма мочи для дифференциальной диагностики нефритов, нефрозов и других заболеваний почек (все-таки в РКБ есть большие отделения урологии, нефрологии, пересадки почки…). Определяют здесь и наличие волчаночных клеток. И изучают синовиальную жидкость (например, если речь идет о повреждениях коленных суставов) и всевозможные другие жидкости организма.

— Все-таки многопрофильный стационар накладывает свои обязательства — нам нужно уметь делать все, потому что пациентам это очень нужно, — говорит Ландыш Рафиковна. — А сейчас, в связи с ковидом, дел у нас стало больше, ведь часть докторов забирают работать «в красную зону» лаборатории, туда, где работают с анализами больных коронавирусом. Все, кто остается здесь, берут на себя их работу.

За сорок лет очень многое изменилось, появляются новые аппараты, новые методы, аналитика становится совершенней, и все время приходится осваивать что-то новое. Доктор говорит: аппетит приходит во время еды. И у нее горят глаза, когда она рассказывает:

— Приходит новый аппарат — с ним приезжают сервисные инженеры, которые учат нас, как надо с ним работать. И мы стоим перед ними, как школяры, с тетрадками, все записываем, слушаем. Это же так интересно! Все время хочется что-то новое узнать, чтобы облегчить рутинный труд.

И мы стоим перед ними, как школяры, с тетрадками, все записываем, слушаем. Это же так интересно!

«Мы не знаем их в лицо, но все равно за них переживаем»

Казалось бы, в лаборатории доктора надежно защищены от человеческих эмоций: они никогда не встречаются лицом к лицу с больными, не слышат жалоб, не видят слез. Но доктор есть доктор, и его миссия — помочь. И тут наша героиня не исключение.

— В нашу консультативную поликлинику приезжают пациенты из других регионов с уже поставленным диагнозом. Допустим, ему поставили хронический лимфолейкоз. Лечат-лечат, улучшения нет. Его отправляют в нашу поликлинику на консультацию. Мы начинаем исследовать кровь — и видим: у него никакой не лимфолейкоз, а миелолейкоз. А это другая болезнь, другие клетки, другая схема лечения. Ты даешь доктору данные, он ставит диагноз, начинает правильно лечить — и пациент излечивается. Разве это может наскучить?

Доктора в лаборатории знают пациентов по фамилиям. За каждой фамилией в их сознании стоит живой человек, со своей болезнью, со своей бедой. И если человек стоит на учете в онкогематологии — его судьбу годами отслеживают, о нем помнят, пусть даже никогда не видели его лица.

— Например, абстрактный больной Петров. Смотрим его фамилию в компьютере — вот, опять появился, пришел сдавать анализ. Мы смотрим на его показатели и говорим: «Ага! В прошлый раз все было плачевно, а сейчас показатели улучшились, он жив, и лечение помогает!» Но бывает и по-другому. Вот недавно буквально было такое: месяц назад я считала бластные клетки у одной пациентки. И их было много, слишком много. Целых 56%. А через две недели она опять появилась, и их стало 80%. Мы все очень грустим. Ведь это значит, что состояние резко ухудшилось. Начинаем думать: может быть, она ковидом переболела и получила осложнение? Или жара подействовала? Но мы вот уже две недели ее фамилию не видим и думаем, что ее уже нет — слишком плохие показатели были… И вот в такой форме нам приходится наблюдать, как они уходят. Мы не знаем их в лицо, но все равно переживаем за них.

Мы все очень грустим. Ведь это значит, что состояние резко ухудшилось. Начинаем думать: может быть, она ковидом переболела и получила осложнение?

Ландыш Рафиковна заключает: пройдя столько лет в медицине, у нее не получается видеть в фамилиях на мониторе мертвые буквы. За ними для доктора всегда стоят живые, пусть и незнакомые люди.

«Знать досконально предмет, которым ты занимаешься»

И все-таки: как работает врач клинической лабораторной диагностики? Как он предполагает, что именно должен искать в анализах? Особенно если случай нетривиальный, а пациента ты никогда не видел?

— Быть врачом, не контактируя с пациентом, — это означает знать досконально предмет, которым ты занимаешься, — безапелляционно заявляет Ландыш Рафиковна. — Мы никогда не представляем пациента в лицо, зато всегда представляем его болезнь. Я должна точно знать, какие проявления для нее характерны, помимо изменения крови. Ведь чтобы знать, то это заболевание или нет, надо знать все его признаки, а не только лабораторные.

Доктор иллюстрирует свой тезис рассказом: недавно ее попросили срочно исследовать кровь человека на малярийный плазмодий.

— Я поинтересовалась: все-таки болезнь не самая распространенная в наших широтах. Как доктор пришел к идее сделать этот анализ? Наобум, на всякий случай или он руководствовался определенными симптомами? Для малярии это температура, лихорадка и увеличенная селезенка. Спросила у врача — тот ответил, что есть только температура, но пациент недавно вернулся с отдыха, вот и решили на всякий случай проверить. Я посмотрела стекла — никакого плазмодия там не нашла, как и ожидала. Но такое бывает, и это совершенно нормально.

Я должна точно знать, какие проявления для нее характерны, помимо изменения крови. Ведь чтобы знать, то это заболевание или нет, надо знать все его признаки, а не только лабораторные.

Ландыш Рафиковна говорит: часто при виде клинического анализа крови у нее в голове сама собой складывается мозаика. Чтобы подтвердить свои гипотезы, клиницисты могут позвонить лечащему врачу и спросить, есть ли у пациента те или иные симптомы. Или сходить к биохимикам и поинтересоваться, изменилось ли в анализах пациента то, что должно измениться при предполагаемом диагнозе.

— Такое ощущение, что все само собой складывается. И опыт, и знание предмета. Ты ориентируешься будто бы автоматически, но все равно очень важно иметь общую картину, собрать воедино всю информацию. Например, по изменениям крови мы можем понять, бактериальная у человека инфекция или вирусная. Или, может быть, постбактериальная или поствирусная. Картина крови о многом говорит. И картина других анализов тоже. А потом надо размотать этот клубок — этим занимается лечащий врач на основе наших данных. И мы чувствуем, что это благодаря нам тоже пациент потом выздоравливает.

Доктор вспоминает еще один уникальный случай из своей практики. Пациент лежал в отделении урологии, и в его крови Ландыш Рафиковна нашла длинные нити, очень похожие на маленьких червячков.

— Видно же было, что это чья-то личинка, паразит какой-то. Головка у него была, хвостик, всё. Мы измучились его определять. Стекла все сохранили, сделали множество препаратов, но ведь не встречали такого никогда. Свозили стекла в инфекционную больницу — там на нас очень странно посмотрели и сказали: «Что это вы к нам привезли? Это же волокна ватки, которой вы палец пациентам вытираете». Не поняли нас там совсем, сказали, что мы что-то придумали. Потом повезло: мы обратились на кафедры паразитологии и инфекционных болезней, и сначала нам никто не мог помочь, но потом там обнаружился преподаватель, который много лет работал в Африке. Так вот интересно, что ему не потребовалось даже стекла смотреть — он увидел пациента с очень характерными внешними признаками и сразу сказал, чем он болен. А мы, в свою очередь, видели только стекла и не видели пациента. В общем, это оказался дирофиляриоз. Эти червячки — дирофилярии, тоже южные обитатели. Больного прооперировали (правда, в Москве, не у нас) — и мы были очень рады, что достучались до истины и нашли причину его страданий. Мы помогли установить этот редчайший диагноз!

Закирова говорит: ей очень интересно здесь работать. Ведь нужно подключать мышление, логику. Она постоянно анализирует полученные данные, ее труд состоит не только из рутины. Ей доверяют, с ней советуются, к ней идут коллеги со сложными вопросами. Вот уже 25 лет она врач-лаборант высшей категории: впервые им стала в 1997 году, и с тех пор 5 раз подряд подтверждала это звание.

Четверть века на преподавательской кафедре

Вспоминая все сорок лет своей работы в РКБ, Ландыш Рафиковна говорит: после смерти мужа, когда надо было поднимать на ноги детей, она подрабатывала, да еще и в нескольких местах. 10 лет в военном госпитале она провела в роли все того же врача клинической лабораторной диагностики. А вот в Казанском медицинском колледже Закирова провела 25 лет на посту преподавателя лабораторного дела на курсах повышения квалификации среднего медперсонала.

Медсестрам и лаборанткам она читала лекции по лейкозам и анемиям. Проводила многочисленные практические занятия, на которых показывала, как выглядят патологические клетки крови, как делается та или иная процедура. У ее подопечных всегда масса вопросов, ведь они работают в районных больницах, где даже врач-клиницист не всегда есть. И доступ к литературе не у всех одинаковый.

Как рассказывает наша героиня, ее ученицы всегда задавали вопросы из чистой практики. И преподавательница не всегда готова была ответить — в чем честно и признавалась: дескать, сейчас сказать не могу, но подготовлюсь и обязательно расскажу.

— На одном из практических занятий был случай. Я показывала им клетки волчанки и рассказывала, как они действуют в организме. А одна немолодая лаборантка всплеснула руками и расплакалась: «Ландыш Рафиковна! Я ведь такие клетки видела, но не могла понять, что это. И спросить было некого, у нас ведь деревня...» У нее действительно была трагедия — она винила себя в том, что, возможно, убила пациента. Мы ее даже валерьянкой напоили. Хотя на самом-то деле — ну у кого ей было спрашивать?

И вот именно из этих соображений с прошлого года Ландыш Рафиковна пока учить перестала — дело в том, что из-за ковида она не может пока водить своих слушательниц к себе в лабораторию. А без практических занятий, без «живых» показов лекции не имеют никакого смысла. Лаборантки должны своими глазами увидеть патологии, чтобы потом уметь их отличить и обратить на них внимание врача.

Но, как признается сама Закирова, преподавать ей очень нравилось. А еще она признается вот в чем:

— Я дважды за сорок лет делала попытки уйти из РКБ — и никак не смогла это сделать. Нигде не было так интересно. Мне не нужно тихой заводи — вот она моя заводь, ни черта не тихая!

Вот она, моя заводь — ни черта не тихая!

«Надо любить эту профессию, чтобы в ней столько времени жить»

Но не работой единой живет доктор. Она постоянно чем-то занята, ей все интересно. Она смеется:

— Я в свободное время люблю заниматься практически всем! Окончила годовые курсы дизайна интерьера, освоила AutoCad и CorelDraw, умею создавать проекты. Потом мне не понравилось, что на даче у меня растения как-то плохо растут — ходила на курсы ландшафтного дизайна. Очень много вяжу (демонстрирует фотографии ярких пледов, стильных кофточек и сумочек, связанных крючком, и даже тапочки, — прим. ред.) — сяду посмотреть новости, мне обязательно надо чем-то руки занять. В последнее время увлеклась ковровой вышивкой. В общем, рукоделие, творчество — это мне все очень нравится!

Раскрывая свою династическую историю, Ландыш Рафиковна перечисляет: началось все с ее мамы. Потом были она с мужем. Их старшая дочь Зульфия Фаритовна Ким — кардиолог, заместитель главного врача в 7-й горбольнице, главный внештатный кардиолог Минздрава Татарстана. Сыну Зульфии Фаритовны Евгению 25 лет, и он буквально недавно получил диплом медицинского университета — окончил лечебный факультет, скоро выходит на работу. Четыре поколения уже есть. Но к этой внушительной когорте добавляются еще и родственники со стороны зятя: его дядя, Борис Хакнокович Ким, прославленный хирург, со своей женой, акушером-гинекологом Светланой Александровной, и их сын Александр Борисович Ким, эндоскопист горбольницы №7 Казани...

Сын Ландыш Рафиковны тоже продолжает династию, только уже на другом поприще: он юрист в третьем поколении. Когда он был ребенком, отец мечтал, что сын станет хирургом, как и он сам. Но тот упорствовал в намерении уйти в юриспруденцию.

— Муж всё говорил: «Это происки деда», — улыбается наша героиня.

— На всю семью у нас девять врачей, и общий медицинский стаж на всех — 200 лет! — с гордостью говорит наша героиня. Но признается, что лелеет мечту и о том, что 17-летняя внучка тоже поступит в медицинский.

Семья для Ландыш Рафиковны играет огромную роль в жизни. Видно, что эта веселая, активная, обаятельная женщина с молодыми глазами черпает свою энергию именно в своей большой и дружной семье. Она то и дело говорит о семейных торжествах, о встречах, о сборах на даче, о внуках и детях… Но с негодованием отметает намеки на клановость.

— Когда я слышу разговоры о клановости в медицине — мне становится странно. Ну какая клановость может быть? В нашем деле клановость — это не тот термин. Миллионером тут не станешь, при этом все твое время занято. Надо любить эту профессию, чтобы в ней столько времени жить и существовать. В медицине работают только фанаты и люди, больные своей любовью к этой работе! — горячо рассуждает доктор.