Гузель Яхина: «Я была удивлена, насколько быстро человеческая психика привыкает к страшному»

Татарстанские точки на карте романа

— Гузель Шамилевна, ваш новый роман снова берет начало в Татарстане. Вы рассказывали, что изначально появилась задумка рассказать о друзьях-беспризорниках, встретившихся в детской колонии в Свияжске. Почему именно остров-град, и как повесть выросла в роман?

— Свияжск для меня — родное место. Когда-то давно у нас была дача на волжском острове, где мы бывали каждое лето. Так что для меня тот, старый Свияжск, еще до реставрации, который состоял из полуразрушенных монастырей, огромных зарослей полыни и старых домиков, был островом вне времени — этот Свияжск мне бесконечно дорог. Я даже немного ностальгирую по нему сейчас, гуляя по новому прекрасному, ухоженному, блестящему свежим ремонтом и обновленному Свияжску. Первый мой взрослый рассказ был именно о нем и назывался «Мотылек». Он рассказывал о мальчике-сироте, который с дедушкой живет на острове, о его стремлениях и мечтаниях убежать оттуда.

Когда я искала тему для нового произведения, я думала о Свияжске, потому что это место сильно во мне отзывается и сильно волнует меня. Мне показалось, что будет интересно посмотреть на Успенский собор и на то, что там происходило сразу после революции, в 20-е годы. Я начала изучать документы в Национальном архиве Татарстана — по Казани, Татарии, Свияжску. Изучала положение детских домов и в целом детей тех лет. Погружаясь в материал все глубже, я поняла, что тема нищеты и голода была самой определяющей и главной в то время, это лейтмотив того периода. Поэтому постепенно перешла на другой сюжет и написала роман о голоде. Свияжск все же остался, но в одной главе, а действие начинается в Казани, в Дворянском собрании, где расположился детский приемник №1.

Погружаясь в материал все глубже, я поняла, что тема нищеты и голода была самой определяющей и главной в то время, это лейтмотив того периода. Поэтому постепенно перешла на другой сюжет и написала роман о голоде

«Когда писала о голоде, даже есть было неловко»

— Вы говорили, что голод в романе — его главный, но незримый герой. Пока работали над книгой эти два с половиной года, вам не хотелось постоянно есть?

— Наоборот, было несколько неловко есть хорошую и разнообразную еду после того, как пишешь о голоде. Я даже испытывала такое легкое чувство стыда за то, что сейчас у нас есть все, а у людей того времени ничего такого не было. Нет, есть не хотелось, но я бы назвала другое психологическое наблюдение. Я была удивлена тем, насколько быстро человеческая психика привыкает к страшному. Если поначалу, читая документы той поры, я по-настоящему ужасалась, то спустя какое-то время чтение очередного рапорта про убийство на почве голода или случаи каннибализма, или глядя на фото- и видеохронику с изображением истощенных тел — как, например, на казанском вокзале сидят эти люди изможденные на телеге и покачиваются как трава под ветром — это уже не вызывало сильного отклика. Психика так защищается, она уже привыкла к этим картинам и было очень неприятно ощущать, что сердце не отзывается.

Еще я подумала о том, как мощно сдвигалась психика тех, кто жил в эту эпоху: если даже во мне, сидящей в тепле и безопасности, так быстро произошли изменения, то что же было с теми людьми, которые сами проходили через голодание. Это было для меня интересным и одновременно неприятным открытием.

Генетическая память и «голодный» айсберг

— Но ведь голод 20-х годов не исчез, а постепенно перерос в голод 30-х и послевоенные годы. Еще живы свидетели, которые сами питались лепешками из лебеды. Думается, что это сильнейшее потрясение осталось и в нас на генетическом уровне — страх перед голодом. Как вы считаете?

— Я бы так сказала: последствия этих голодных периодов, этой коллективной травмы, можно увидеть у старшего поколения — это особое отношение к еде. Я, например, у своих бабушек и дедушек замечала трепетное отношение к хлебу. Даже крошки нельзя было смести со стола, их нужно обязательно собрать в ладонь и отправить в рот. Также нельзя было оставить еду на тарелке. Это особое отношение к еде — последствие, которое лежит на поверхности, но есть и более глубокие следы того, что происходило тогда.

Вопрос — как эти дети, которых родители оставили на улицах или подбросили в детдом, будут потом относиться к своим чадам? Это все и является эхом того голода

Когда мы говорим о жертвах голода, мы имеем в виду, прежде всего, умерших людей. Их число составляет более пяти миллионов — это в случае голода в Поволжье в 20-е годы. Но под этой верхушкой есть и очень большое тело айсберга, которое не помещается в эту цифру. Голод — это болезни: холерные эпидемии, тиф — это уже другие графы статистики. Это и рост бандитизма, потому что голодные люди озлоблены и силой пытались отбить кусок хлеба, это и рост проституции — женщины продавали себя за еду, и следовавший за ним рост венерических болезней, наркомания, в том числе детская. Это, в конце концов, полтора миллиона беспризорников, которые остались бродяжничать на улицах. Вопрос — как эти дети, которых родители оставили на улицах или подбросили в детдом, будут потом относиться к своим чадам? Это все и является эхом того голода.

Семейная история с детдомом

— Как вы считаете, обществу удалось справиться с негативными последствиями, хотя бы в большей степени?

— Не могу сказать. Пример только приведу, не рассуждая и не теоретизируя. Мой дедушка родился в 1909 году и очень скоро, после 1917 года, его родители, обремененные многодетностью, отдали его в детдом, потому что просто не могли прокормить. Когда же он вырос и обзавелся собственными детьми, в 1945 году он тоже подумывал, чтобы отдать на попечение государства своего третьего ребенка, тогда было очень голодно. Для дедушки это была норма — с ним же так поступили, и он не видел ничего страшного в том, чтобы разделить ответственность за ребенка с государством. На мое счастье, этого не произошло — тем ребенком был мой папа. Если бы с ним такое случилось, это был бы уже совсем другой человек.

Когда я росла, а эта семейная история ни от кого не скрывалась, то считала эти намерения дедушки чем-то очень ужасающим, жестоким. Мне казалось, что это немыслимо — отдать своего ребенка в детский дом. Но теперь, изучая материалы, я поняла, что это было нормой для бедных семей и порой единственным способом спасти ребенка от голода.

Мне казалось, что это немыслимо — отдать своего ребенка в детский дом. Но теперь, изучая материалы, я поняла, что это было нормой для бедных семей

Егор-Глиножор и поезд на Юпитер

— В романе очень много сюжетных линий. Понятно, что вы не все могли включить, поэтому иногда оставляли целую историю, детскую трагедию, в кличке ребенка, как это случилось с Егором-Глиножором. Понятно, что он ел глину не от хорошей жизни. Можете рассказать что еще осталось «за кадром»?

— Я намеренно обрубала некоторые сюжетные ходы, потому что мне хотелось, чтобы история была чистой и вела читателя за собой. Да, в кличках или одним предложением остались истории, например, про мальчика, родители которого «уехали в поезде на Юпитер», а его оставили дома. У других мальчиков родители «откочевали в Персию» — из этого можно было сделать целый сюжет, а я ограничилась предложением. Не вошло много реальных фраз беспризорников, которые я собирала из разных источников. А те, что попали, я как бриллиантики вставляла в повествование. Так, например, остались яркие фразочки: «Я тебе сворОчу рыло и скажу, что так и было» — ее я взяла из подшивки газеты «Красная Татария». Это заголовок статьи о беспризорниках, которые наводнили улицы города. Или такое: «Я тебя научу насчет картошки дров поджарить», «Больно важно вы, сестрица, едите, ну прямо как Ленин», «Правда ли, что буржуи паровозы хлебом топят?». Это настоящее словотворчество, пусть и нелогичное с точки зрения грамматики. Надеюсь, эти реплики помогут читателю почувствовать правдивость текста.

Вот такой еще момент есть. У меня в романе имеется эпизод, где дети начинают жениться друг на друге. Они живут на одной полке, называют друг друга мужем и женой, — то есть оставшись без опеки и любви взрослых, начинают заботиться друг о друге. Но это чистые отношения, без всякого намека на секс. В реальности же, я об этом читала в монографиях врачей Василевских, такая «зеленая семейственность» существовала. Дети 13—15 лет жили гражданским браком, при этом девочка могла работать проституткой, мальчик — воровать или жить на деньги девочки. Но именно так, объединяясь, они пытались выжить.

Мне это поколение очень дорого, это ведь наши бабушки и дедушки. В моем романе остался такой романтизм с горьким оттенком

Романтизм с горьким оттенком, или Эпилога не будет

— Наверное, вы задумывались — что же с этими детьми будет потом, как они приживутся в Средней Азии и ждет ли их счастливая судьба? Не случится ли с ними то же, что и с героями Анатолия Приставкина в повести «Ночевала тучка золотая», не погибнут ли они в боях Великой Отечественной войны?

— Да, я даже планировала написать эпилог, чтобы проследить дальнейшую судьбу детей, или хотя бы тех, у кого судьбы сложатся хорошо. Это как огонек меня вело и согревало на протяжении всего написания книги, где так много страшного. Я начала писать этот эпилог, но потом поняла, что если делать это правдиво, то придется рассказать, что половина детей погибла на войне, а если умолчать — это будет неправда. Конечно, это сильно пострадавшее поколение, принявшее на себя все тяготы 20—40-х годов. Жизнь многих была короткой. Но мне это поколение очень дорого, это ведь наши бабушки и дедушки. В моем романе остался такой романтизм с горьким оттенком.

Деев: спаситель или убийца?

— Эта надежда на будущее, пусть и несветлое, все равно читается у вас между строк. А сам главный герой, начальник эшелона Деев — он близок вам, любите ли вы его? Были ли у героев новой книги прототипы?

— Нет, прототипов не было ни у кого. Все герои собирательные. Я понимала, что Деев будет противоречивым, и специально сделала так, чтобы в первой половине книги вызвать эмпатию к нему у читателя. Во второй же части романа, где высвечивается темная сторона его прошлого, воспоминания Деева открывают и то, что ему пришлось много убивать, в том числе и на Гражданской войне. Возможно даже и родителей тех детей, которых он теперь спасал. Я просто предлагаю принять своего героя таким, какой он есть. Вопрос остается открытым: кто Деев этим детям — убийца их родителей и палач или спаситель, замена отцовской любви.

— Есть ли у Деева что-то общее с героем романа «Зулейха открывает глаза» Иваном Игнатовым?

— Я бы не сказала, но, некая совестливость и обостренное чувство справедливости есть у обоих, кроме того, и должности у них одинаковые.

Конечно, я не могла не думать о Чулпан, потому что мы с ней общаемся после сериала о Зулейхе. Она пригласила меня в Попечительский совет своего фонда «Подари жизнь»

Найдется ли в фильме место Чулпан Хаматовой

— Этот роман, как накануне стало известно, тоже планируется экранизировать. Более того, вы его специально делали удобным для этих целей, используя ваш опыт сценариста. Если заглянуть в будущее, что вы видите — полнометражный фильм или сериал?

— Если сериал, то небольшой, на четыре серии. Но скорее это будет лучше смотреться полным метром. Применение кинематографических инструментов делает текст более увлекательным и читаемым, он не просто рассказывает, а показывает историю. Так читатель быстрее вовлекается и срабатывает эффект кино: мы смотрим и участвуем в происходящем душой. Мне просто хотелось уравновесить тяжелую тему и легкость повествования. А кинематографичность к этому подходит прекрасно. Я понимала, что чем динамичнее сюжет, чем короче и более емки сцены, чем острее диалоги, тем интереснее читать. Так даже длинные документальные главы читатель может воспринимать с интересом и без ощущения, что текст его отторгает.

— Если пофантазировать дальше, кого из российских героев вы видите в роли Деева или комиссарши Белой?

— Так далеко я не заглядываю. Давайте сначала подпишем контракт с производственной компанией, а потом уже будем думать.

— Но все же, найдется ли в будущей картине место Чулпан Хаматовой?

— Вопрос, что называется, не в бровь, а в глаз. Конечно, я не могла не думать о Чулпан, потому что мы с ней общаемся после сериала о Зулейхе. Она пригласила меня в Попечительский совет своего фонда «Подари жизнь». Мне кажется, что роль Фатимы была бы очень близка ей, другое дело, что в романе эта интеллигентная женщина из Казани, с университетским образованием, знанием четырех иностранных языков по конституции отличается от Чулпан. В книге это пышная женщина с круглым лицом, которую Деев, по началу, даже сравнивает с персидской княжной. Хрупкая и изящная Чулпан сильно отличается от этого внешне. Хотя по силе образа и его наполнению роль бы ей прекрасно подошла.

Реакция на текст говорит больше о том, кто именно реагирует, нежели о тексте. Разные люди увидели в «Зулейхе» совершенно противоположные вещи

Карантин как катализатор скандала

— Чему вас научила шумиха вокруг сериала «Зулейха открывает глаза», какие выводы вы для себя сделали? Не боитесь, что она поднимется и вокруг нового романа «Поезд на Самарканд»?

— Шум был, причем достаточно эмоциональный. Это усугублялось самоизоляцией — сериал показали после нескольких недель карантина, когда люди, сидя дома непривычно долго, были усталыми, было тревожно и непонятно — что же будет дальше. Общая атмосфера тревожности, страха и вылилась в эмоциональную реакцию на сериал.

Говоря о выводах, подтвердилось то, что я и раньше понимала. Реакция на текст говорит больше о том, кто именно реагирует, нежели о тексте. Разные люди увидели в «Зулейхе» совершенно противоположные вещи: кто-то — реверанс в сторону сталинского режима, обеление того, что было. Героиня-то обретает любовь в системе ГУЛАГа, именно в этой системе она внутренне растет, плюс прекрасные виды Семрука, города на белых камнях, который парит на берегах Лаишевского моря, румяные лица поселенцев, их хорошие одежды. Другие же предпочли видеть очернение прошлого, поклеп на него, мол, ничего такого не было и в помине.

Я вполне ожидаю, что такая же реакция будет и на «Эшелон на Самарканд». Может быть дискуссия о том, что страшное было то время — действительно ли женские бунты жестоко подавлялись, дети в детдомах ползали по полу и хлебали суп из котлов, потому что у них не было посуды и одежды. Все эти моменты могут вызвать обсуждение, но я опиралась на большое количество документов той поры, старалась изучать тему объемно, то есть смотреть на нее и глазами сотрудников ВЧК, и голодающих. Я видела кинохронику, читала публикации в «Книгах голода», изучала статьи из газет тех лет. То, что описано в моем романе касательно беспризорников, беженцев, заградотрядов, ловивших детей на железных дорогах, продуктовый террор, самих обитателей детских приемников — а жили они там действительно плохо — все это имеет документальные основания. В романе очень много правды, и совесть здесь моя спокойна.

Будет здорово, если администрация Лаишевского района поддержит это начинание — сделать место съемок туристической точкой и не даст ему прийти в запустение

Книжный «эшелон на Казань»

— Вы упомянули Семрук — декорации для съемок в Татарстане. В свой майский визит в Казань вы поедете туда?

— Будет здорово, если администрация Лаишевского района поддержит это начинание — сделать место съемок туристической точкой и не даст ему прийти в запустение. В мае, если будет такая возможность, съезжу, конечно, и ребенка отвезу.

— 9 марта весь тираж в 70 тысяч экземпляров забрали из типографии. Когда они появятся на книжных полках?

— Те, кто делал предзаказ по интернету, свои экземпляры уже получили. Могу сказать, что с 15 марта в Москве я уже встречаюсь в книжных магазинах с читателями. «Эшелоны», знаю, уже отправились в Казань, думаю, что и у вас они тоже скоро появятся.