«Знакомые незнакомцы» Рафаэля Хакимова: кулачные бои Шаляпина с татарами и дружба с Горьким

Вспоминая Шаляпина

Улица Пушкина, где мы жили, имела продолжение вниз к «Кольцу». Там буквально через несколько домов от нас родились Николай Бауман и Федор Шаляпин. Бауман учился в Ветеринарном университете, но не закончил, увлекшись революционной деятельностью.

Шаляпин, хотя и родился на нашей Рыбнорядской улице, рос в Суконной слободе. Там же закончил школу.

«Ну, — сказал мне отец, — теперь ты грамотный! Надо работать. Ты вот по театрам шляешься, книжки читаешь да песни поешь! Это надобно бросить…

Пьяный, он подзывал меня к себе, долбил череп мой согнутым пальцем и все внушал:

— В двор-рники!

И, наконец, он объявил мне:

— Я тебя пристроил в ссудную кассу Печенкина! Сначала без жалованья, а после получишь, что дадут.

И вот я сижу за конторкой ссудной кассы, сижу с девяти часов до четырех, — вспоминал Шаляпин. — Приносят разные невеселые люди кольца, шубы, ложки, часы, пиджаки, иконы; оценщик оценивает все это в одну сумму, назначает к выдаче другую; происходят споры, торг, кто-то ругается, кто-то плачет, умоляя прибавить, ссылаясь на болезнь матери, смерть сына, а я пишу квитанции, думаю о театре. В ушах у меня звучит милая песенка:

Расскажите вы ей,
Цветы мои,
Как люблю я ее…»

Отдушиной молодого Шаляпина был театр. «Летом в Панаевском [ныне Эрмитаж] саду играла оперетка, на открытой сцене действовали куплетисты и рассказчики. Я, конечно, посещал сад. Страшно интересовали меня артисты, но я почему-то боялся их и всегда наблюдал за ними только откуда-нибудь со стороны, из угла. Смотрел и думал: «Какие удивительные люди! Вот человек только что был королем, а теперь одет, как все, пьет пиво и грызет соленые сухарики»».

У Шаляпина, как и у Горького, был тот же круг друзей и каких-то случайных знакомых: студентов, босяков, революционеров, рабочих с заводов Крестовниковых или Алафузовых. Их жизнь проходила параллельно.

«Наши ранние юношеские годы мы действительно прожили как бы вместе, бок о бок, хотя и не подозревали о существовании друг друга, — продолжает Шаляпин. — Оба мы из бедной и темной жизни пригородов, он — нижегородского, я — казанского, одинаковыми путями потянулись к борьбе и славе. И был день, когда мы одновременно в один и тот же час постучались в двери Казанского оперного театра и одновременно держали пробу на хориста: Горький был принят, я — отвергнут. Не раз мы с ним по поводу этого впоследствии смеялись. Потом мы еще часто оказывались соседями в жизни, одинаково для нас горестной и трудной. Я стоял в «цепи» на волжской пристани и из руки в руку перебрасывал арбузы, а он в качестве крючника тащил тут же, вероятно, какие-нибудь мешки с парохода на берег. Я у сапожника, а Горький поблизости у какого-нибудь булочника...» Именно Горький в сентябрьский вечер 1911 года на Капри уговорил Шаляпина написать свои воспоминания. Они отличаются редкой теплотой, хотя юность была суровой. С тех пор я на наши улицы, дворы, озеро Кабан стал смотреть совсем другими глазами.

«Я бывал и на прекрасном Средиземном море, и в Атлантическом океане, а все-таки и до сего дня с любовью помню тихое, темное озеро Кабан, — написал Шаляпин. — Бывало, летом, по ночам, меня особенно тянуло на Кабан. Я шел на берег, влезал на одну из больших ветел и до свету ночной птицей сидел на дереве, о чем-то думая, глядя в даль озера. Тишина и спокойствие его приводили мысли мои в порядок, отвлекали меня от скверны, в которой медленно и лениво тянулась жизнь Суконной слободы. Иногда, сквозь молчание ночи, донесется с Песков, где сосредоточены «веселые дома», тоскующий, редко трезвый голос. Он поет модную в то время песню о девице, которая стояла:

…под луной на поле серебристом
И уверяла небо — чистым
Хранить до гроба свой покой…»

Видимо, надолго надо расстаться с родным городом, чтобы понять всю прелесть таких обыденных вещей, как озеро Кабан, спокойную Татарскую слободу, улицы и переулки, где жили великие ученые, неугомонные революционеры, поэты, художники.

«Тукай — язык мой. Равного не знаю»

В наши дни, когда время от времени горят старинные дома, освобождающие место для жадных строителей, передо мной всплывают страницы истории, тупо уничтожаемые алчными мелкотравчатыми бизнесменами. Улицы заполняются безвкусицей циничных долларовых миллионеров, для кого горсть золотых монет дороже «рухляди», связанной с именами Льва Толстого или Тукая в номерах «Булгар». Мой отец Сибгат Хаким будто бы предвидел трагедию номеров «Булгар»:

Великие уходят… Вслед за ними,
Как звезды, новые восходят имена…
Народ мой, береги сынов — и ныне,
И впредь — в нелегкие, крутые времена…
Тукай — язык мой. Равного не знаю.
Он — школа, свет, когда вокруг темно.
К своим истокам, родина, к Тукаю,
Я верю, ты вернешься все равно.
И помни, помни: есть на свете «Булгар»,
Трагический, как жизнь, сороковой…
В том номере — душа… Тукай не умер!
Сходи — он сам поговорит с тобой.

Говорить с Тукаем уже негде. Его 40-й номер продан. Тукая всю жизнь продавали и предавали. И даже после смерти его преследует та же участь. Когда же мы научимся ценить свой город, его невзрачные переулки, породившие столько великих людей? Наверное, не при моей жизни.

Кулачные бои с татарами на льду

Шаляпин продолжает: «Прекрасно на Кабане летом, но еще лучше зимою, когда мы катались на коньках по синему льду и когда по праздникам разыгрывались кулачные бои — забава тоже, говорят, нехорошая. Сходились с одной стороны мы, казанская русь, с другой — добродушные татары.

Начинали бой маленькие. Бывало, мчишься на коньках, вдруг, откуда ни возьмись, вылетает ловкий татарчонок: хлысь тебя по физиономии и с гиком мчится прочь. А ты прикладываешь снег к разбитому носу и беззлобно соображаешь:

— Погоди, кожаное рыло, я те покажу!

И, в свою очередь, колотишь зазевавшегося татарчонка.

Эти веселые кавалерийские схватки на коньках и один на один, постепенно развиваясь, втягивали в бой все больше сил русских и татарских. Коньки сбрасывались с ног, их отдавали под охрану кого-нибудь из товарищей и шли биться массой, в пешем строю. Постепенно вступали в бой подростки. За ними шло юношество, и, наконец, в разгаре боя, являлись солидные мужи в возрасте сорока лет и выше. Дрались отчаянно, не щадя ни себя, ни врага. Но и в горячке яростной битвы никогда не нарушали искони установленных правил: лежачего не бить, присевшего на корточки тоже, ногами не драться, тяжестей в рукавицы не прятать. А кого уличали в том, что он спрятал в рукавице пятак, ружейную пулю или кусок железа, того единодушно били и свои и чужие.

Для нас, мальчишек, в этих побоищах главным их интересом являлись «силачи». С русской стороны «силачами» являлись двое банщиков: Меркулов и Жуковский — почтенные, уже старые люди, затем Сироткин и Пикулин, в доме которого в Суконной я жил. Это был человек огромного роста, широкоплечий, рыжеватый и кудрявый, с остренькой бородкой и ясными глазами ребенка… Я относился к нему благоговейно, как ко всем «силачам», даже и татарской стороны: Сагатуллину, Багитову. Когда я видел, как эти люди, почему-то все добрые и ласковые, сбивают с ног могучими ударами русских и татарских бойцов, мне вспоминались сказки: Бова, Еруслан Лазаревич, и скудная красотою и силой жизнь становилась сказочной. О «силачах» создавались легенды, которые еще более усиливали ребячье преклонение пред ними». Бои шли по правилам до первой крови. Уметь побеждать в рамках правил — этому учили драки на Кабане. Мой брат еще бегал на эти «побоища», когда мы жили в Татарской слободе. Нашему поколению такое «счастье» не выпало.

Как дружили Шаляпин и Горький

Заурядное детство, никаких университетов и вдруг появляется мировая величина: великий артист Шаляпин. Откуда? Из какого-то «сора». Голос может быть от природы, но как появился артист? Пешков торговал кренделями, пел в церковном хоре, он не смог поступить в Казанский университет, пытался покончить с собой, рана оказалась не смертельной… Получается, он стал личностью, собственно, великим Горьким не в аудиториях университета, а на казанских задворках, а может быть под лодкой на берегу Волги, где он нередко ночевал: «Чтобы не голодать, я ходил на Волгу, к пристаням, где легко можно было заработать пятнадцать-двадцать копеек. Там, среди грузчиков, босяков, жуликов, я чувствовал себя куском железа, сунутым в раскаленные угли, — каждый день насыщал меня множеством острых, жгучих впечатлений. Там предо мною вихрем кружились люди оголенно жадные, люди грубых инстинктов, — мне нравилась их злоба на жизнь, нравилось насмешливо враждебное отношение ко всему в мире и беззаботное к самим себе. Все, что я непосредственно пережил, тянуло меня к этим людям, вызывая желание погрузиться в их едкую среду. Брет-Гарт и огромное количество «бульварных» романов, прочитанных мною, еще более возбуждали мои симпатии к этой среде».

Шаляпина и Горького объединяла общая атмосфера дворовой жизни: бесконечные драки пьяных мужиков, жажда вырваться из низов и поступить в Казанский университет или оперный театр. В относительно небольшой Казани было много учебных заведений — кроме университета это еще Ветеринарный институт, Духовная Академии, Институт благородных девиц и множество училищ. Революционная атмосфера порождала реформаторов науки или ислама, оригинальных писателей и поэтов, политических революционеров: Вера Фигнер, Ульянов-Ленин, Бауман, Киров, Молотов, Федосеев, Щапов — это только крупные величины. А были еще революционеры регионального масштаба. В то время настроения были раскалены настолько, что небезызвестный Магницкий предложил уничтожить Казанский университет за «дух вольнодумства и лжемудрия» путем публичного его разрушения, на что царь отдал распоряжение исправить дела.

Дух, витавший над Казанью, создавал чувство солидарности у самых разных людей. У Горького есть такие строки о Шаляпине: «Мы встречались, не будучи знакомыми в ранние годы, и что жизнь наша похожа, а в некоторых случаях текла рядом». Будучи знаменитыми, они встречались как старые знакомые, чья юность прошла будто бы вместе. Знакомые незнакомцы.

«Конкуренция культур стимулировала творческое начало»

Казань за 1000 лет своего существования впитала многие культуры. В Российской империи ее пытались сделать центром православной миссионерской деятельности. Ничего не получилось. Миссионерство скорее стало просвещением, нежели христианизацией. А в XIX—XX веках Казань превратилась в очаг распространения татарского влияния на соседние народы, что перепугало царское правительство. Казань была не просто водоразделом двух миров, но их симбиозом, не только местом противостояния, но и взаимного обучения и конечно, конкуренции, которая заставляла биться сердца учащенно. Волей-неволей для любого, вступившего в эту среду, мир раздвигался за рамки православия и ислама. Конкуренция культур стимулировала творческое начало и создавала особое напряжение жизни. Она порождала и великих математиков, как Лобачевский, и революционеров, как Бауман, воспитывала Льва Толстого, Горького, Шаляпина и сконцентрировала всю татарскую культуру XX века. Казань создавала достаточно высокую по уровню систему образования и духовную атмосферу, ниже которой не мог опуститься житель города. Это был микрокосм, который позволял личности, воспитанной этой средой, чувствовать себя уверенно на мировой арене.

Я всего лишь коснулся того двора, где рос в школьные годы. Если же вспомнить соседние улицы, то появятся целые тома о самых разных людях, откроются многие страницы детективных приключений революционеров, авантюристов, богоискателей. О многих событиях жители нашего города даже не слышали. Занимаясь историей Адмиралтейства, обнаружил, что мало кто знает о Беринге, жившем с семьей в Адмиралтейской слободе, о братьях Лаптевых, начинавших свою экспедицию из Казани, не слышали даже об Александре Дюма, разгуливавшим по улицам Казани в форме русского солдата времен наполеоновских войн. Охранка за ним следовала по пятам. Он из Адмиралтейской слободы до самого города, видимо, добирался на «Омникусъ», как в то время называли дилижанс. Сколько позабытого хранят улицы и дворы Казани! Не перечесть. Время стирает память. А выдающиеся события прошлого растворяются в суете нашего Бытия.

Дева, бойся указаний
Кремля белого Казани:
Стены, битвою пробиты,
Ведь негодны для защиты.

Велимир Хлебников