«Железный занавес между Россией и другими странами уже построен...»

«Мы все время как в окопе, вокруг нас враги»

— Светлана, мы закончили первую часть нашей беседы на том, что мифы — это внутренняя потребность человека, который хочет избежать встречи с сухими фактами и порой жестокой реальностью. Как это работает в связи с мифом о «чужих и своих», друзьях и врагах?

— Вы немного «спрямляете», но в целом примерно так. Насчет «чужих» и «своих» могу привести пример. Мне на глаза недавно случайно попалось интервью с героиней нашего времени — пенсионеркой, которая где-то в провинции выиграла в лотерею очень большую сумму денег. Интервьюер спрашивает, что она будет делать с этими миллионами. И женщина рассказывает о вполне достойных целях: поможет родственникам купить квартиры, благоустроит дачу, поедет отдыхать на юг. Журналист услужливо подсказывает: «Наверное, вам хочется посмотреть мир. Италию, Францию…» Но следует резкий ответ, она его буквально оборвала на полуслове: «Нет. За границу я не поеду. Нам, русским людям, за границей делать нечего». То есть железный занавес можно не строить между Россией и другими странами. Он уже построен в головах людей, в нашей ментальности. Эта женщина точно знает, что «наши люди» по заграницам не ездят…

Мы все время как в окопе, вокруг нас враги. Причем не открою секрета, если скажу, что эти враги — в основном американцы. И это тоже достаточно мифологизированная история.

Я проводила небольшое «кустарное» исследование среди своих знакомых, и однажды вполне молодой человек тридцати лет с ужасом рассказал мне, какие американцы злые, как они на русских всегда клевещут… Я подумала, что у него был негативный опыт общения с жителями США, но оказалось, что этот молодой человек в жизни ни одного живого американца не видел. Никогда не общался, слышал о них только по телевизору, но главная его претензия к этой нации такова: «Мы, русские, спасли весь мир, а нам никто не благодарен»… Это, понимаете, во многом правда — русская армия действительно во время Второй мировой войны освобождала города; возможно, не все было так просто, и разные были ситуации, но, безусловно, подвиги были, и помощь с нашей стороны была. Однако эта правда, немалое количество фактов усилены немалым количеством вымысла, замешаны на мифе, что мы «всегда спасали весь мир». И, конечно, при таком умонастроении неизбежна обида, что нас теперь вместо благодарности не любят и даже вводят против нас санкции.

«В течение года зрители наших федеральных каналов пережили «качели», во время раскачки на которых им последовательно советовали думать о Турции прямо противоположные вещи». Фото euroinfocenter.ru

При этом понятие мифологического врага постоянно меняется. Не так давно у нас возникло обострение отношений с Турцией. Турция была объявлена едва ли не главным врагом после того, как случилась трагедия, был сбит наш самолет. Потом, совершенно неожиданно, Турция стала другом, затем отношения опять охладели. То есть в течение года зрители наших федеральных каналов пережили «качели», во время раскачки на которых им последовательно советовали думать о Турции прямо противоположные вещи.

Украина тоже в какой-то момент, особенно в 2014—2015 годах, во время пика событий на Донбассе, стала абсолютным врагом. Это очень страшная вещь — когда два народа, всегда считавшихся братскими, родственными, с помощью «языка вражды», формируемого в том числе с помощью разнообразных медиа, настраиваются друг против друга и становятся антагонистами.

— А что с Крымом?

— С Крымом очень интересная и при этом крайне сложная, болезненная история. С одной стороны представление о том, что «Крым наш» — безусловная мифологема: история этого полуострова показывает, что в течение долгих исторических периодов он был греческим, татарским, турецким, но вовсе не нашим, и неслучайно по Сети интернет долго бродили шутки-мемы по поводу того, что мы Крым возвращаем-возвращаем, но он что-то никак до конца не возвращается. С другой стороны, с этой землей связана наша история, это место русской воинской славы, и наша отечественная культура — от «Севастопольских рассказов» Толстого до песни замечательного барда Александра Городницкого «Севастополь останется русским» — много сделала для того, чтобы все мы ощущали душевную, образную, эмоциональную связь с Крымом. Однако значит ли это, что и в политическом смысле эта земля обязана быть нашей? И, тем более, значит ли это, что все, кто взвешивает серьезные дипломатические, экономические и иные риски, связанные с таким политическим решением, являются «не-патриотами»?..

Мы с вами видели, как творится и подкрепляется миф, как сакрализируется идея «нашего Крыма» — в том числе в выступлениях нашего президента, говорившего о «священной Корсуни», где по легенде (неподтвержденной, кстати) крестили русское войско. Честно говоря, многие впервые тогда вообще услышали слово «Корсунь» (иное название Херсонеса); пока нам не сказали, что Крым имеет для нас еще и такое сакральное значение, люди об этом даже не подозревали. Однако эта идея сыграла особую роль в создании ощущения, будто Крым — исконно русская земля. И результатом стал раскол общества: те, кто испытывает какие-то сомнения по поводу процедуры возвращения Крыма, воспринимаются как «посягающие на святое», на самое историю, на духовность.

Люди по сей день об этом спорят, близкие в семьях не могут примириться. Даже чисто лексически — для кого-то это называется «аннексией Крыма», для кого-то «присоединением к России» — снова происходит деление на «своих» и «чужих». Эмоции зашкаливают, и в этом еще одна особенность мифологем: они настолько связаны с эмоциональной сферой человека, что любые попытки объяснить что-то с рациональной точки зрения (например, с историческими выкладками в руках) воспринимаются в штыки. Это все равно, что попробовать сказать людям, вступающим в брак по любви, что, может быть, на всякий случай стоит помнить о том, что случаются и разводы, что, возможно, они будут любить еще кого-то (Ремарк ведь не случайно сказал, что человеческая жизнь слишком длинна для одной любви). Правда же, это прозвучит глупо, бестактно, жестоко? И к тому же совершенно бессмысленно, потому что посягает на веру любящего человека, на миф о любви, длящейся вечно, одной и на всю жизнь… Еще раз, миф — это то, во что человек свято верит, и неважно, связана эта вера с бытовыми чувствами или с политическими реалиями.

«Пока нам не сказали, что Крым имеет для нас еще и такое сакральное значение, люди об этом даже не подозревали». Фото Dmitry A. Mottl

«Приятно же чувствовать себя самыми-самыми»

— А что можно сказать о мифологизации дореволюционного прошлого — с царем-батюшкой, институтом благородных девиц, великой культурой и прочим? Нередко сегодня можно видеть, что происходит его идеализация. Это некий миф о Золотом веке?

— Вот тут важно не путать идеализацию и мифологизацию. Строго говоря, это не всегда одно и то же. Идеализировать прошлое — не всегда мифологизировать его. Хотя вы правы в том, что есть миф о Золотом веке, существующий у разных народов — как воплощение счастливого прошлого, в которое хочется вернуться. Другое дело, что все мы очень разные, и Золотой век для наших людей ассоциируется с разными периодами истории. Для кого-то это сталинские годы СССР или брежневские времена. А для кого-то действительно — это Россия, «которую мы потеряли», начало XX века или век XIX.

Конечно, в русской культуре много произведений, воссоздающих мир прошлого — мир помещичьих усадеб, русского купеческого Замоскворечья, петербуржского высшего света… Они вовсе не всегда мифологизируют это прошлое, но часто — когда мы обращаемся к ним сквозь «преломление» собственного житейского опыта — идеализируют былое для нас или, напротив, заостряют его негативные черты с помощью сатирического взгляда на действительность.

Единственная возможность составить для себя более или менее объективный образ истории — больше думать, сопоставлять, читать, в том числе серьезные научные источники. Хотя при этом не следует фанатично относиться и к документам.

Нужно отдавать себе отчет в том, что во всем, что касается истории, особенно трудно понять, что является объективной истиной, а что нет. Те же исторические документы — ведь это вещь, которую кто-то когда-то задумал сохранить. Кто-то когда-то решил, что вот этот документ останется в архиве, а вот этот мы на всякий случай уничтожим… Получается, что мы сегодня с вами имеем дело с тем «образом прошлого», который кем-то сформирован для нас.

— Однако восприятие прошлого влияет на то, как мы смотрим на настоящее. Например, нынешний интерес к Сталину как бы оправдывает какие-то явления из прошлого в наши дни.

— Такой интерес к прошлому — всегда ответ на некий запрос. Если общество пережило определенную социальную травму (например, распад государства), люди испытывают сложности с самоидентификацией (кто мы сегодня?), ощущают нехватку достижений сегодняшнего дня, они ищут поводы для гордости в прошлом. Помните недавние споры о диссертации Мединского? Одна из главных претензий к ней со стороны серьезных историков — формулировки автора, что критерием отбора исторических фактов и истинности исторического труда должно быть то, насколько они отвечают интересам России. Такой подход — скорее, авторское видение истории, нежели научное историческое исследование, которое обязано учитывать все (а не только «выгодные для интересов страны») факты. Таким образом, мифологизация прошлого поднимается на щит, приобретает политическое звучание, за ней признается достаточно крепкая операциональность. Если всем рассказывать, что русские люди самые духовные, что русская семья самая крепкая и т. д., то, в общем, наверное, возможно воспитать общество в определенных идеологических традициях — как это делалось, например, в советские времена. Но я уверена, что это не имеет никакого отношения к науке. Как, на мой взгляд, и к истинному патриотизму.

Конечно, мифологемы рисуют некий идеализированный мир, помогают справляться со стрессом. Приятно же чувствовать себя самыми-самыми. Но для меня это все равно, что вместо протокола нужного лечения предлагать серьезно больному человеку уверения: «Ты все равно выздоровеешь, с тобой ничего не случится, все и так будет хорошо». Или маленького ребенка в семье хвалить за все подряд и утверждать: «Ты лучше всех, умнее всех, а все, кто этого не видит, просто жалкие завистники…» Сколько протянет такой больной, чему научится этот ребенок? Если мы изгоняем из наших медиа, литературы, кинематографа, науки все, что рассказывает об ошибках и недостатках прошлого, то значит ли это, что мы «учим патриотизму»? Является ли вообще патриотизм слепой верой в то, что мы лучше всех? Для меня это совсем не так. Мне кажется, патриотизм заключается в том, чтобы видеть недостатки и стараться их исправить, а не в том, чтобы закрывать на них глаза. И это относится к любому делу, которое ты делаешь.

«Повесть о Петре и Февронии» — сложный и значимый текст древнерусской литературы, заставляющий о многом задуматься, многое взвесить в своей жизни. Но достаточно прочитать этот текст целиком, чтобы невольно изумиться, почему именно эти герои были выбраны для символического воплощения всероссийского государственного праздника — Дня любви и верности»ю Фото azbyka.ru

«Мы живем в эпоху постправды»

— А какие мифы влияют в настоящий момент на возрождение православного самосознания?

— Мы вступаем здесь на очень скользкую, опасную почву. Я человек невоцерковленный, а потому вряд ли имею право рассуждать о православном самосознании, тем более что именно в этой сфере много такого, чем легко потревожить и задеть чувства сограждан… Но главное, наверное, в том, что любые религиозные представления — внутреннее, частное дело человека, тонкая и сложная материя. И православная церковь в свои лучшие времена разъясняла, но не заставляла обращаться к Богу.

На мой взгляд, ни одно вероучение не должно становиться неким подобием государственной религии. И еще мне кажется очень важным, чтобы под пропагандистские цели не подгонялись культурные памятники, не упрощались их смыслы. Например, «Повесть о Петре и Февронии» — сложный и значимый текст древнерусской литературы, заставляющий о многом задуматься, многое взвесить в своей жизни. Но достаточно прочитать этот текст целиком, чтобы невольно изумиться, почему именно эти герои были выбраны для символического воплощения всероссийского государственного праздника — Дня любви и верности. Возможно, тут опять сыграло роль желание противопоставить собственные ценности, национальные «скрепы» «буржуазному» Дню святого Валентина, но ведь сюжет, рассказанный в древнерусском памятнике, повествует о совсем неоднозначной истории. Девушка, согласившаяся вылечить князя только при условии, что он за это женится на ней и намеренно «недолечившая» его, чтобы он уж наверняка вернулся и выполнил обещание, — воля ваша, с моим представлением о бескорыстной любви это сопрягается плохо… Зато, если человек не читал подлинного текста «Повести…», на его эмоции легко воздействовать простым сообщением, что у нас в православной истории имеются собственные символы Любви, и такому человеку вполне достаточно будет этого упрощенного сообщения для веры в новый и красивый праздник.

Мы вообще живем в эпоху постправды — этот термин еще в 2016 году был признан Оксфордским словарем «словом года».

Истина перестает быть мерилом. Факты не главное, главное — эмоция. Неважно, так это было или не так, важно, сколько будет кликов, перепостов и насколько сильной окажется эмоциональная реакция на сообщение.

Собственно говоря, миф — и пропагандистский, и исторический, и социальный — очень хорошо сопрягается с этим понятием, понятием «постправды». Запланированная эмоциональная реакция — именно то, чего добиваются специально сконструированные мифологемы. И хотя общество всегда было подвержено мифологическому мышлению, именно сегодня мифы обретают особую силу над людьми.

— Можно ли считать мифом представление людей о том, что «от нас ничего не зависит», поэтому нет смысла выходить на митинги, посещать выборы?

— Это можно считать мифом, а можно — прагматической установкой или политической позицией (например, выражающейся в тезисе «я не хочу в этом участвовать»). И, наоборот, мифом в определенных условиях может оказаться представление, что от нас что-то зависит и мы можем что-то изменить.

— А предубеждение по отношению к таким социальным группам, как цыгане, кавказцы, мигранты и прочее — можно назвать мифом?

— Это, скорее, социальные стереотипы, которые, конечно же, могут вырастать в мифы об инородцах, чужих. Кстати, на антагонизме «свой-чужой» часто строится политическая реклама в предвыборные времена, и многие исследователи говорят, что чужой — не обязательно злой или жестокий, главное — что он непонятный, и мы его отвергаем, потому что он не похож на нас. Людям свойственно опасаться тех, кто на них не похож, и медиа, к сожалению, часто эксплуатируют язык вражды, пользуясь такими иррациональными страхами. Я видела подобные заголовки, мы разбираем их со студентами — например, «Треть Москвы заселили татары», «Мигранты отнимают хлеб у тюменских безработных» или же мой «любимый»: «Не все мусульмане — террористы, но все террористы — мусульмане». Можете себе представить, насколько подогревают неприязнь к «инородцам» такого рода заголовки, насколько вырастает неприятие всех, кто не похож на нас, кто осмеливается говорить на другом языке, молиться другим богам, подчиняться другим традициям? Здесь конструируется образ уже не просто чужого, а врага, и неслучайно этические кодексы серьезных СМИ запрещают немотивированное указание на национальность, на религиозную принадлежность.

Топором можно построить дом. А можно, подобно Раскольникову, убить старушку. Но топор сам по себе не виноват, виноват тот, в чьих руках он оказался

— Какую роль технологический прогресс сыграл в формировании мифов?

— Новые технологии вряд ли коренным образом изменяют ситуацию, но они способны ее многократно усиливать, придавать ей иной масштаб. Этому способствует анонимность в Сети, возможность мгновенного распространения информации, опасность ее превращения в вирус путем огромного количества лайков и репостов… Причем люди, увидев яркую картинку с каким-нибудь весьма нетолерантным, но остроумным слоганом (ничто ведь не мешает предубеждениям и предвзятости быть облаченным в остроумную форму), начинают этим делиться. И для кого-то это простой способ посмеяться, обычный стеб. А для кого-то — лишнее подкрепление тех установок, предубеждений и мифов, внутри которых существует человек. Конечно, коллективное бессознательное принимает в эпоху интернета и социальных сетей новые формы, и с этим еще предстоит разбираться специалистам.

— Хотя, казалось бы, тот же интернет дает возможность более широкого видения проблем, перепроверки получаемой информации.

— Необходимое условие для этого — развитое критическое мышление и привычка к критическому осмыслению информации, которую мы получаем отовсюду, необязательно из Интернета. У нас на занятиях по медиаграмотности есть тема: «Нужна ли свобода слова тем, кому она не нужна»? На самом деле, чтобы оценить свободу слова, надо сначала попробовать ее на вкус, понять, что она дает тебе. Но далеко не все до этого доходят. Или, например, чтобы понять, что эта картинка, которую ты распространяешь про мигрантов в социальных сетях, в чем-то не соответствует реальности, отражает существующие в обществе социальные мифы, нужно запросить информацию из других источников, сравнить, подумать… А ведь не все к такой аналитической работе склонны. Получается, что интернет — это инструмент, который может быть использован в любом контексте. Топором можно построить дом. А можно, подобно Раскольникову, убить старушку. Но топор сам по себе не виноват, виноват тот, в чьих руках он оказался. И то же самое касается интернета, социальных сетей… Но это уже — тема для совсем другого разговора.

Первая часть интервью