Как будущий Александр II путешествовал по России

Это Россия

Одни города угождали наследнику больше других. Внизу списка находились городки северной части Урала, хотя против них путников наверняка заранее настроили путеводитель и устные комментарии Арсеньева: «Доселе Вятка остается неважным губернским городом, не имеет ни фабрик, ни заводов». Юрьевич с удовольствием писал 19 мая, что свита покидает Вятку — «скучную, унылую, без дворянства, но наполненную ссыльными политическими преступниками и ябедниками. Мы оставляем Вятку без сожаления, без воспоминаний». Наследника обеспокоило, что многих кантонистов с инфекцией глаз перевели в отдельное здание, когда он посещал местную больницу. «Вообще по замечаниям моим, народ в здешней губернии беднее, менее образован, нищих тьма, калек ужасное множество». В Перми — по оценке Юрьевича — оказалось еще хуже: «Это бедный город — хуже всех виденных нами губернских городов и хуже очень многих Великороссийских уездных». Нижний Новгород угодил наследнику — но не Юрьевичу: «Общество здесь и небольшое, и ничем особым себя не отличающее. Удивительно, что даже и ярмарочный съезд не сделал его блистательным». Одесса показалась неплохим городом, но из-за приезда императорской семьи и множества гостей взлетели цены: «Жители Одессы, все торгаши, поднялись на спекуляции насчет приезжих; цены на все ужасно возвысились».

Другие города заслужили более благоприятные отзывы. Окрестности Екатеринбурга показались «поистине золотым краем России» — со множеством поселений и фабрик, порой крупнее губернских городов. Наследнику доставила большое удовольствие Казань, а Сибирь превзошла его ожидания. «Наше воображение о Сибири совершенно ложное», — писал Юрьевич жене, добавив несколько дней спустя: «Сибирь есть лучший и богатейший край из всего того, что мы видели на пути нашем». Похоже, наследник разделял это впечатление. Рязань произвела сильное впечатление и на свиту наследника, и на императрицу, посещавшую этот город ранее («Никогда Рязани не забуду», — объявила она). Харьков тоже показался замечательным городом, «кишит жизнью во всех отношениях» благодаря торговле и университету: «Здесь, говорят, все есть, даже для самой прихотливой жизни». Оказывается, это он, а не Киев, «южная столица Русская или Русской украины».

На востоке в маршрут особенно часто попадали территории с нерусским населением. Оно вышло на первый план во время визита в Оренбургскую губернию, где наследник «в разговорах с инородцами, входил в разные мелочные подробности относительно их быта и жизни»; и в Казани, где Александр встретился с представителями татар и других народов. На юге наследника привечали ногаи, армяне, немецкие колонисты и татары. Многие из них заслужили восхищение свиты. Сам великий князь отметил башкир и их выступление на учениях полка в Оренбурге, где они безупречно выполняли приказы, даже не зная русского языка («точно молодцы»). А Юрьевича у казахов заинтересовали верблюжьи и конные скачки, заклинание змей и хождение по мечам. Нерусские специалитеты вроде кумыса, не заслужив высокой оценки вначале (в письме отцу Александр назвал кумыс «очень гадким»), позже получили признание («Я начинаю привыкать к кумысу»). Запомнились наследнику немецкие колонисты в низовьях Волги — они сохранили «почтенную аккуратность немецкую» и «пасторы у них преумные». Что касается украинцев, Юрьевич отметил в Полтаве с заметным удивлением: «Между закоренелыми хохлами мы нашли много образованных и даже одного поэта».

Но часто нерусские вызывали нечто среднее между жалостью и презрением. «По моим замечаниям, — писал наследник отцу, — вотяки [удмурты] ...менее прочих образованы и глупы». Его поразила «неопрятность» и «дикость» в их домах — и они «даже не умеют считать денег бумажками, после этого нечего удивляться, что их обманывают». Вторя этим настроениям, Юрьевич, когда пишет о расставании с Вятской губернией и местными финно-угорскими народами, говорит: «Уж как нам надоели эти глупые дикие существа! Кажется, мы заехали к диким американцам». Наследник даже казахских (именовавшихся тогда в России киргизами) султанов счел «ужасными уродами», хотя и улыбнулся, когда двое казахов в национальных костюмах представились на безупречном русском (один из них дошел вместе с царскими войсками до Парижа в 1814 году). Увидев пару вогулов (манси) в Тобольске, Александр объявил, что мужчина «довольно рослый», но его спутница — «ужаснейший урод, маленькая, черная, лицо плоское, две щели вместо глаз, одним словом, зверь, а не человек». Башкиры тоже оказались «ужасные уроды», «в особенности в новых казачьих мундирах». Жен одного казахского султана наследник назвал «довольно хорошенькими», зато Юрьевич возразил на это замечанием, что дамы на оренбургском балу показались красавицами только после «безобразных» казашек. Об отъезде из Оренбурга он писал не лучше, чем о Вятской губернии: «Куда как нам надоели уж башкирцы и киргизы [т. е. казахи]». А многонациональная Казань принесла облегчение: «Здесь опять что-то родное, русское, несмотря на множество татар, несмотря на татарское название Казани». Подобные наблюдения отражают растущее осознание того, что существует центральная, русская национальная территория — где в том числе проживают и татары — и более далекие, чуждые пограничные земли.

Открылось в путешествии и религиозное разнообразие. В Оренбурге князя приветствовал от лица всех местных мусульман муфтий и просил, чтобы Аллах наделил того «орлиными глазами, львиным сердцем и мудростью змеи». Александр остался очень доволен речью муфтия. Вместе с отцом он после встречи с местной знатью осмотрел мечеть и могилу хана в Бахчисарае. Потом они приняли делегацию протестантов-меннонитов. Но главным поводом для волнений были раскольники, которые активно требовали защиты от гонений и были весьма значительной силой среди промышленников и купцов. Александр объяснил: «Здесь вся страна находится под их влиянием, ибо они всех богаче, и этим других влекут за собою». В Уральске Александр пришел к выводу, что «все зло» среди казаков происходит от «закоренелости в расколе». Его отец соглашался, что «своевольства» раскольников терпеть нельзя, «но притеснять их, доколь они тихи, столь же несправедливо и неблагоразумно».

Что касается православия, то цесаревич не стеснялся критики. С одной стороны, он наблюдал сравнительно безобидные особенности религиозной жизни в деревенской России. В день рождения отца (25 июня) наследник сообщил, что свита была в дороге и потому посетила службу в деревенской церкви, где они обнаружили «совершенно противуположность петергофскому торжеству». Церковь «беднейшая», в ней «вместо певчих два дьячка, каких я отроду не слыхал, они ревели во все горло как попало». Но важнее всего то, что местные духовные власти показались ему чрезмерно агрессивными в гонениях на раскольников. В Вольске на Волге с красивой раскольнической церкви сняли крест («что представляет довольно странный вид»). Православный архиерей в местных краях «совершенно фанатик», что только вредит делу: «Известно, какие следствия бывают от гонения за веру, уже они и теперь начинают считать себя мучениками за православие». Рассматривая вопрос шире, Александр жаловался и на православное духовенство: «Вот главная наша беда — в недостатке хороших священников», и особенно это вредно на Волге, «где каждый простой раскольник умнее нашего священника».

Занимал в маршруте заметное место осмотр исторических достопримечательностей. Одним таким важным направлением стали Кострома и Ипатьевская обитель, «драгоценная всем Русским» из-за того, что здесь в 1613 году находился отрок Михаил, будущий первый Романов. Она «остановила надолго внимание Великого Князя». Также в Костроме удалось познакомиться с потомками Ивана Сусанина — местного крестьянина, который якобы спас первого Романова от поляков и стал героем оперы Глинки. Великий князь посещал и другие места, связанные с прошлым Романовых: в Полтаве он побывал в церкви, где Петр I отслужил благодарственный молебен после победы над шведами в 1709 году. В Рыбинск Александр попал ровно через 74 года (8 мая) после визита Екатерины II и поспешил увидеть сохраненный в соборе трон, на котором она тогда сидела. В Казани он видел судно, которое доставило Екатерину из Твери. В Таганроге он встречался с духовником своего дяди Александра I, скончавшегося в этом городе в 1825 году, а также посещал дом в Белеве (Калужская губерния), где на следующий год, на пути в Петербург, скончалась супруга царя Елизавета Алексеевна. Учитывая, что шло 25-летие войны 1812 года, особого внимания требовали места, связанные с Отечественной войной. Рассказать о полях сражений к свите присоединились военные, а у Смоленска — старожилы, видевшие битвы. Цесаревич «с жадностью изучал местность, повторяя прочитанное им в классах». Это произвело сильное впечатление на его юный ум. Александр писал отцу из Смоленска:

Не могу выразить Тебе, милый Папа, с каким особенным чувством осматриваешь эти места, где столько крови пролито по милости одного честолюбца, который верно перед Богом отдаст отчет в своих действиях.

Довелось повидать и ужасы. Неподалеку от села Красного «теперь еще видны курганы, которые от тления тел сами проваливаются, и кости видны». Наследник возложил камень в возводившийся памятник в честь сражения, а в свои именины (30 августа) получил в подарок от отца деревню Бородино.

Чрезвычайно много исторического материала князю предоставила родная Москва и ее окрестности. Многочисленные монастыри скрепляли прошлое, настоящее и будущее, так наследник мог ощутить исторический процесс, корнями уходящий в далекое прошлое. Например, в Новоспасском монастыре наследник увидел генеалогическое древо русских князей, начиная со святых Владимира и Ольги.

Медленно подвигался Цесаревич под сенью своих предков внутрь храма, как бы достигая на конце сей длинной родословной цепи того светлого звена, которое ему было предназначено.

В Успенском соборе Кремля он видел надгробия над захоронением выдающихся личностей, связанных с его средневековыми предками, и вышел из храма, «исполненный его минувшим и сам обещая столько будущего России». По пути в знаменитую Троице-Сергиеву лавру, недалеко от Москвы, наследник «вспоминал о знаменитых событиях, вершившихся на пути сем в разные периоды времени». В особой записке для наследника историк Михаил Петрович Погодин отмечал, что сами москвичи являют собой историю страны: когда православные приветствуют князя криками «ура», писал Погодин, «пусть Он всмотрится в эти лица, пусть Он вслушается в эти звуки: Он услышит в них, Он прочтет в них яснее всех летописей нашу Историю».

В пути наследник не только узнавал историю, но и творил ее. Особое значение имеет посвящение Александра в почетные атаманы донских казаков, положившее начало соответствующему обычаю для всех будущих наследников престола. Когда отец и сын торжественно вступили в Новочеркасск, Николай передал сыну палицу — символ атаманской власти — и сказал собравшимся казакам: «Я показал вам, сколько вы близки моему сердцу». Эта церемония задумывалась для того, чтобы установить личную связь казаков и императорской семьи — но можно предположить, что она стала реакцией на тот факт, что многие из верхушки казаков демонстративно проигнорировали новый закон, введенный для них в 1836 году. Комментарий Николая на следующий день, на смотре двадцати казацких полков («Это мужики, а не армия»), а также его наставление лучше следить за лошадьми («Я боюсь, что, пренебрегая этим важным предметом, у меня, пожалуй, и казаков не будет») тоже показывают, что отношения были куда сложнее, чем может показаться по публичным рассказам.

Особый интерес представляли промышленность и мануфактуры. Великий князь удостоил вниманием шлюзы и каналы Вышнего Волочка — ключевой точки в транспортной инфраструктуре России, — а также оружейную фабрику в Туле, которую изучил в мельчайших подробностях. В Твери он осматривал кожевенное производство, выделку кож, тачание сапог, производство химических веществ, сахара, стекла и — тут трудно не позавидовать — «разного рода гвоздей». В отношении промышленности особо выделялся Урал. Там Александр посетил ижевскую оружейную фабрику и комментировал качество изделий. Затраты на производство были невысокими (многие рабочие были крепостными), а близость леса давала Ижевску преимущество перед Тулой. Александр пару раз ударил молотом, помог выделать штык и вообще проводил осмотр

с чрезвычайной внимательностью и любопытством. Он входил во все подробности производства работ, рассыпая награды мастеровым, которые обратили на себя его внимание.

В близлежащей воткинской фабрике (где он символически участвовал в производстве якоря) наследник признал: «Там, где работают — совершенный ад, и люди эти как волы возятся с горячим железом», — но все-таки отметил, что они «довольно буйные» и «употребляют необыкновенные хитрости» для кражи железа. Наследник нарочно сделал в пути крюк, чтобы посетить завод Демидовых в Нижнем Тагиле — один из крупнейших в стране, в 160 километрах от маршрута — и даже спустился на глубину около 55 метров в малахитовую шахту Меднорудянского месторождения (где, кстати, работала первая российская промышленная железная дорога). На следующий день он провел осмотр оружейной фабрики на севере и золотого рудника в окрестностях Екатеринбурга.

В общем и целом наследник действительно увидел страну с разных сторон. Хотя экипажи ехали слишком быстро для внимательного ознакомления, в том эпическом путешествии он, безусловно, увидел фундаментальные характеристики страны: разнообразие городов, народов и религий; особенности истории и развития промышленности; плохие дороги и разливы рек. Но одна черта российской жизни избежала внимания или как минимум комментариев: крепостничество. Да, наследник отчитывался отцу об удельных крестьянах — то есть крепостных самой императорской семьи, — как раз тогда перешедших под новую администрацию. Но, в отличие от предыдущего (аллегорического) травелога, где открыто говорилось о зле крепостничества, — знаменитого «Путешествия из Петербурга в Москву» (1790) Александра Николаевича Радищева, — здесь нам не найти ни слова на данную тему, даже полунамека. В то время кабальный труд считался естественным, хотя любопытно, что именно этот правитель — будущий Александр II — отменит крепостное право в первые же годы восшествия на престол. Может быть, в необходимости сделать это его убедило что-то в этом путешествии?