Марина Юрлова: «Некий офицер Каппель сказал, что наша задача — охрана снарядного завода за Казанью»

В 2014 году, к 100-летию начала Первой мировой войны, во многих странах мира по телевидению, с большим успехом прошла премьера документального сериала «Дневники Великой войны» («14 — Diaries of the Great War») немецкого режиссера Яна Петера. Это летопись тех лет, основанная на воспоминаниях людей, которые видели Мировую войну своими глазами. Создатели проекта при подготовке сериала отсмотрели более тысячи дневников и отобрали 14 самых ярких, самых искренних, самых трогательных и самых шокирующих мемуаров. Их авторы жили в разных странах, родились в разные годы, были людьми разных профессий, но всех объединило одно — война ворвалась в их жизнь и полностью изменила ее. В сериале использовались как существующая историческая кинохроника, так и многие эпизоды, воссозданные актерами. Авторы фильма с уважением отнеслись к истории России — той России, которую мы потеряли, и к войне, которую мы не помним. В девяти сериях фильма использовались преимущественно фрагменты из дневников юной казачки из России Марины Юрловой, австрийского крестьянина Карла Кассера, ребенка из городка в северной Франции Ива Гонгара и немецкого школьника Эльфрида Кура.

Сам сериал можно посмотреть в интернете. Данная статья посвящена дневнику российской казачки Марины Юрловой и является лишь небольшой частью ее дневника — относящейся к ее пребыванию в революционной Казани.

Марина Юрлова — ровесница века. Она родилась в 1900 году в казачьей кубанской станице. С началом Мировой войны в 1914 году, ее отец, казачий полковник, ушел на войну. Следом, за ним на фронт сбежала 14-летняя девочка. Ее взяли в казачий полк. Полк воевал на Кавказском фронте (с Османской империей — прим. ред.). Марина Юрлова в дневнике подробно рассказывает о своем пребывании на фронте, боевых действиях, быте, сослуживцах, гибели друзей и о ранении. Девочка рассказывает о лечении в госпитале, о том, как она, несмотря на советы врача вернуться домой, рвалась обратно на фронт. Затем, на фронте, последовало второе ранение. Госпиталь находился в Москве, где она застала большевистскую революцию 1917 года, с перестрелками на улицах, обгоревшими зданиями, трупами, лежащими на мостовых. В середине 1918 года раненных из московского госпиталя отправили в казанский госпиталь. Через Казань в то время прокатилась ожесточенная Гражданская война, чему 18-летняя девушка стала свидетельницей и участницей. Именно этому короткому, но яркому периоду ее пребывания в Казани и посвящен данный рассказ. Казань переходила от красных к белым и наоборот. Марина Юрлова успела и полечиться в госпитале, и побыть узницей в казанской тюрьме, и пережить массовые расстрелы узников тюрьмы при отступлении красных, и повоевать под руководством знаменитого Каппеля. Данный рассказ заканчивается отступлением Белой армии из Казани.

Что касается дальнейшей судьбы Марины Юрловой, то после Казани она оказалась в психиатрической больнице Омска, где три недели восстанавливалась от ранения и контузии. Благодаря участию белого офицера она получила возможность добраться до Владивостока и попасть в находящийся там американский госпиталь. Из Владивостока Марина Юрлова отправилась сначала в Японию, а затем в 1922 году она перебралась в США. В США она начала рабатывать танцовщицей. В 1925 году Марина Юрлова вышла замуж за американского кинематографиста Вильяма Хайера (William C. Hyer).

Марина Юлова скончалась в 1984 году, в Нью-Йорке. За свою жизнь она написала несколько автобиографических книг, ни одна из которых до настоящего дня не переведена на русский язык.

Что касается ее автобиографической книги «Казачка» (англ. Cossack Girl), фрагмент, который представлен ниже, то эта книга вышла в США в 1934 году. Книга переведена с английского языка на большинство европейских языков, а также издана в Японии, Китае и Южной Корее. Книга была очень популярная в 1930-е годы и пережила несколько переизданий еще в те годы. Затем об этой книге вспомнили в 1990-е годы, когда ее еще раз переиздали.

КАЗАЧКА

(Марина Юрлова)

Перевод С. Кондратьева

Глава 22

БЕГСТВО

То утро смутно отразилось на серых стенах моей камеры; подходил полдень. Никаких посещений, никаких звуков.

«Вся тюрьма пустая» подумала я, «нет ни единой души ни в камерах, ни в служебных кабинетах тюрьмы, ни во внутреннем дворе тюрьмы». Только отдаленные негромкие звуки боя в городе, как будто что-то едва ударяло по окружавшей меня тишине. «Все мертвы здесь, все кроме меня».

А затем, возможно около двух часов дня, стал приближаться грохот тяжелых орудий, но все еще оставаясь достаточно отдаленным. И так весь день, пока небольшой квадрат неба в моём зарешеченным окне превратился из синего в золотистый, а затем из золотистого стал пепельно-серым. Потом пришел короткий вечер и вновь в моем окне наступила черная ночь. Артиллерийский грохот все усиливался и усиливался.

Я лежала на соломе, не в силах подняться. Вновь подступал озноб, и каждый раз, когда я поднимала свою болтающуюся из стороны в сторону голову, она откидывалась назад, вызывая мучительную боль. Поэтому я лишь лежала и слушала, как артиллерийская канонада отдается эхом во внутреннем дворе тюрьмы, и вдруг послышавшиеся приглушенные человеческие голоса в глубине коридора дали мне понять, что в дальних камерах еще есть заключенные. Как-то считать прошедшие часы не было возможности. Грохот орудий продолжался всю ночь, как будто в городе шли непрекращающиеся учения, подавляя какое-либо чувство времени. Только лишь, когда вся ночь полностью прошла, то вслед за ночью ушло и последнее эхо артиллерийской канонады. Моя камера стала светлеть, возвещая о том, что уже почти наступает утро.

И этот день наступал с треском винтовочного огня, такого же голодного, как был голод внутри меня. К середине дня винтовочный огонь стал ближе и более сосредоточенным. Затем несколько выстрелов прозвучали над двором тюрьмы. Одна пуля ударила снаружи в стену моей камеры. И шаги в коридоре …

Пока они возились с замками моей внешней двери, пока со скрипом открывалась внутренняя дверь — эти люди могли оказаться кем угодно. Поэтому, когда они зашли, то увидели уткнувшуюся в солому фигурку, с зажатой ладонями головой.

«Кто вы там, в углу?».

Судя по небольшому акценту, этот голос принадлежал не русскому человеку. Так Мария Колесникова подняла голову, которая продолжала раскачиваться из стороны в сторону самым смешным способом, с пучками соломы в волосах, и увидела две униформы, которые не видела уже давно.

«Я казачка» — очень тихим голосом ответила я.

«А где твой дом?», — спросила первая униформа, так, как будто некто проговаривал иностранное предложение из какого-то учебника.

«Мой дом — на Кавказе», сказала я.

«Как вы пришли сюда?».

«Не могу знать» — ответила я, невольно перейдя на армейскую манеру разговора.

«Вы вставайте» — сказала, не очень правильно, вторая униформа.

Я встала.

«Следуйте за нами».

Солнечный свет в конце длинного коридора. Я стояла, немного поеживаясь, во внутреннем дворе тюрьмы. Глаза еще не привыкли к свету. Тюремная камера подобна волшебной коробке — когда вы открываете ее, то вы также открываете для себя дневной свет, свежий воздух, цвета и запах жизни.

Рядом со мной стояла группа оборванных, измученных мужчин и женщин: мужчины были небритые, женщины грязные и растрепанные. Почему у вас такие унылые лица, подумала я, если вы опять на свободе?

Как оказалось, нашими освободителями были чехи, которые сами являлись бывшими освободившимися военнопленными. Они однажды приняли решение воевать против Австро-Венгрии, а сейчас прервали свою поездку домой, с тем, чтобы присоединиться к Белой армии. Сейчас они выбили большевиков из Казани. Они были нашими друзьями, в этом не было никакого сомнения. Их подтянутый офицер вышел в центр двора и обратился к нам на ломанном русском языке. «Куда вы хотите идти?», — спросил он. «Вы можете идти куда хотите». С внешней стороны закрытых ворот внутреннего двора тюрьмы уже виднелись лица собравшихся родственников, которые смеялись, плакали и тянули руки сквозь щели ворот. Мрачные экс-арестанты, без единого слова благодарности, побежали к ним. Двор тюрьмы быстро опустел — за исключением меня и моих спасителей.

«Ты хочешь идти с нами?», — спросил один из двух солдат, освободивших меня.

Я кивнула и пошла за ними. Куда они могли взять меня с собой — я не знала, но мне было уже все равно. Казань была похожа на сельский городок, мирно погружающийся в вечерние сумерки. Четкие линии его старинных зданий становились все более расплывчатыми в наступающем сумраке. Лишь верхушка шпиля у меня за спиной отражала закат. Уходящие лучи света все еще освещали зеленые крыши монастыря. Ниже дымка стелилась над рекой и над плоской равниной позади нее. Никаких признаков войны. Несколько телег скрипело по улицам. Вскоре затих и их скрип.

Мы остановились на городской площади, где некий офицер Каппель, чье имя впоследствии станет знаменитым за его боевые действия в Сибири, сказал нам, что нашей задачей является охрана арсенала и снарядного завода расположенного на берегу Волги, прямо за Казанью. Я снова была на войне, но уже на войне такой мирной, и такой смягченной моим новым чувством свободы, что я едва верила в это. Мы прошли маршем в какое-то армейское здание, где нам дали ужин — хороший суп из чистой армейской посуды, который раздавал нам пожилой русский, чьи лохмотья контрастировали с новой кожаной курткой и английскими ботинками. Я, не евшая два дня, теперь проглотила еду так быстро, что почувствовала себя очень плохо и едва могла держать шаг, когда мы стали маршировать опять — на этот раз к какому-то складу, где я получила шинель, револьвер, и винтовку, а оттуда мы в темноте пошли в казарму, абсолютно пустую, где стоял только длинный стол.

Я устроилась на полу, борясь со своей слабостью. Интересно, как они думают — какую пользу я им могу принести? Как я могу управиться с винтовкой, если голова у меня моталась из стороны в сторону, как у марионетки? Я знала, что не бывает «побега из тюрьмы» в военное время; вас берут из тюремной камеры, вы трофей в бою. С такими мыслями я погрузилась в тяжелый, беспокойный сон.

Вокруг было темно, когда я проснулась и обнаружила, что нахожусь одна. На какой-то момент я подумала, что опять нахожусь в своей камере, так было тихо. Я чувствовала себя больной, кружилась голова.

Затем услышала чьи-то осторожные шаги — и я почувствовала, что человек в темноте идет прямо на меня, вытянув вперед руки. Наполовину все еще убежденная, что я нахожусь в своей камере, я встала на четвереньки и стала передвигаться в сторону. Удар! Моя голова столкнулась с ножкой стола; искры из глаз — и в это время услышала чей-то голос:

«Отец, а кто это стрелял?»

«Я не знаю» ответил другой, более взрослый, уставший и немного ворчливый голос.

«Как ты думаешь, куда они все делись?»

«Я думаю, что они бросились врассыпную»

«А что мы будем делать сейчас?»

«Лежи здесь тихо»

«Ты думаешь, что это были большевики?»

«Откуда я знаю?».

Этот разговор слышался из дальнего угла помещения. Я наклонилась вперед в темноту.

«Вы кто там?», — спросила я хрипло.

Первый голос тихо вскрикнул. Второй голос прогрохотал в ответ: «А ты кто такой?» Показалось, что на самом деле ему совсем не нужен был мой ответ.

«Я из отряда Каппеля»

«Мы тоже»

«А, кроме вас, есть здесь кто-нибудь еще?»

«Нет, все ушли, кроме нас»

«А что произошло?»

Старый голос что-то пробурчал про себя. «А ты разве не знаешь?» — спросил он. «Кто-то выстрелил — и все выскочили через двери и окна».

«У вас есть свет?»

«Нет».

«А что вы тогда собираетесь делать?»

«Я не знаю».

В этот момент я потеряла терпение. «Старый дурак» закричала я, «ты хочешь ждать здесь, пока большевики не убьют тебя?»

«Я думаю, что он прав» — визгливо вскричал первый голос.

Послышались шаги кого-то двигающегося на ощупь по комнате, возня у двери — и внезапно в темноте забрезжил серым светом дверной проем.

Выбравшись наружу мы, в свете звезд, стали рассматривать лица друг друга. Старый голос принадлежал солдату с квадратной бородой, такой, которую обычно имеют офицеры; визгливый голос материализовался в юношу около 15 лет, возможно учащегося старших классов. Мы единодушно решили спускаться к Волге

На своем пути мы на краю улицы встретили шестерых или семерых русских солдат, кутающихся в свои шинели и курящих сигареты. Когда я их спросила — кто они, один из них ответил:

«Никто».

«А мы из отряда Каппеля» — первой представилась я.

«Ну, мы тоже».

После этого эти наши новые товарищи бросили сигареты и стали перед нами спускаться со склона. Я бросила взгляд назад, где купола и минареты Казани чуть просматривались на тёмном горизонте.

На берегу реки Каппель распорядился выкопать окопы и сердито отчитал тех семерых солдат, которые были с нами. «Вы убегали, вы …. » и обругал их наиболее грязным русским ругательством.

«Вы знаете», начал объяснять один из них обиженным тоном, «один из нас казак с тремя Георгиевскими крестами — и он тоже убегал».

«Черт возьми этого казака с тремя крестами», ответил командир, уже чуть смягчаясь, «какого черта вы не остались там удерживать казармы?»

Вспомнив то черное покинутое здание, я подумала, что на этот вопрос не стоит отвечать, и ответа, действительно, не последовало. Вся эта ночь казалось бессмысленной — и растянувшаяся цепочка солдат, яростно копавших черную землю, и немногочисленные гражданские вокруг, безмолвно ждущие того, что же произойдет, и ночной склон с улицами позади нас. Все, что я знала, это что большевики уже наступают….

Окоп постепенно увеличивался, все больше становясь похожим на длинную могилу. Из небольшого дома вышел офицер и знаком подозвал меня, видимо потому, что я, к своему греху, стояла ближе всех к нему. Он приказал мне найти каких-нибудь бойцов и начать копать еще один окоп под прямым углом к тому, что мы только что выкопали. Офицер говорил на беглом русском языке, но по его акценту было видно, что русский язык для него не родной. Я побрела искать людей и сразу же наткнулась на группу стоящих солдат. Они угрюмо и сонливо ответили: «Иди к черту, нам приказали оставаться здесь». После чего они сбились в кучу, как делают овцы, спасаясь от холода и сырости, и при этом сонливо бранясь вполголоса. С ними ничего невозможно было поделать.

Тоже самое произошло со следующей группой, которая уставилась на меня c с высокомерным удивлением, ответив, что они уже получили свой приказ. Я, с некоторой брезгливостью, побрела назад к этому офицеру и нашла его размахивающим руками в сильном возбуждении. Он, казалось, уже забыл про меня — и я сразу же получила от него другой приказ: «Эй, ты! Ты — маленькая. Проберись вон к тому лесу — и посмотри, нет ли там большевиков».

Небо стало чуть сереть, а звезды становились уже менее яркими. Холодный ветер с моросью сильно дул в лицо. Рассвет должен был наступить буквально через несколько минут.

Со мной отправили еще двух солдат. Они оба были невысокого роста — один с заметным горбом и смуглым лицом. Его униформа была на несколько размеров велика для него. Вторым был морщинистый татарин, местный житель из Казани.

Лес смотрелся темной расплывчатой массой. Пройдя около двухсот метров, мы стали ползти к нему, так как уже являлись слишком хорошей целью. Моя голова, как я отметила с некоторым удивлением, полностью перестала болтаться.

«Лес полон ими» — горбун прошептал мне на ухо. Его темные, землистые губы изгибались со страхом поверх его коричневых зубов. «Я останусь здесь» — добавил он, и немедленно распластался на земле.

Мы поползли вперед плечом к плечу с маленьким татарином. Мы уже могли слышать приглушённый разговор среди деревьев. Мы были, как полагали, уже в двухстах метрах от говорящих, как до нас долетел их спокойный разговор: «Там против нас лишь немного чехов». Голос был настолько громкий, что я от удивления невольно подняла голову. Лес, сейчас неестественно отчетливый в свете наступающего рассвета, казался живым от находящихся там людей.

«Там один … вон там», и пуля просвистела около моей головы. Мы с татарином развернулись одновременно, как один человек — и поползли назад в безопасное место. Воздух наполнился выстрелами, и я не смогла удержаться от того, чтобы не вскочить на ноги и бежать зигзагами, как я этому когда-то научилась на Кавказском фронте. Прямо передо мной, что-то отделилось от земли, как оказалось это наш горбун — и помчался перед нами, как испуганный кролик.

Впереди, на расстоянии не более сотни метров, уже черным шрамом виднелись наши окопы, в один из которых уже запрыгнул наш горбун. Я поймала на себе взгляд татарина, отчаянно бегущего справа от меня — и тут что-то, словно металлической палкой, ударило меня в правое плечо.

Кровь потекла у меня изо рта. Мои глаза стали наполняться пятнистой красной темнотой. Я стала ползти.

Какая-то рука стянула меня в окоп. «Это большевики» — пробормотала я, «они ранили меня». «Все нормально — отправляйтесь к санитарам». Передо мной стоял сам Каппель.

Хорошо, я могу стоять, я могу ходить. Только кровь течет по руке и боль в моём плече. Также, я могу видеть. Это было только лишь ранение в плечо.

Стрельба прекратилась. Кто-то помог мне добраться до санитарной лачуги. Наши фигуры сгибались почти до земли. Кто-то оторвал правый рукав моей шинели, затем моей гимнастерки и нижней рубахи — и перевязал рану насколько мог хорошо. «Это наш первый раненный» — отметил он, и его голос был с нотками гордости. «Тебя отправят прямо сейчас в госпиталь». Я совсем не помню его, кроме как человека, которого я чуть презирала, как совсем неопытного бойца.

Меня везли на телеге, которая двигалась средь бела дня. Вокруг простирались обработанные поля, которые мы пересекали по гребню узкой насыпи, едва широкой, чтобы могли разъехаться две повозки. Мы ехали каким-то окольным путем, чтобы безопасно попасть в Казань. Пожилой татарин шел впереди лошади, его глаза в молитве были устремлены в небо. День оглашали разрывы отдельных артиллерийских снарядов. Хотя мы ехали не скрываясь, снаряды, которые падали поблизости, явно были предназначены не для нас. Татарин, как казалась, выискивал летящие снаряды в небе.

Я несколько раз кричала ему, чтобы он смотрел на дорогу, так как повозка была в постоянной опасности соскальзывания с насыпи, но он казалось был слишком поглощен своими мыслями, чтобы слышать меня — и наконец указывая рукой куда-то наверх, закричал высоким пронзительным голосом:

«Смотри, вона, вона, летит!»

«Что летит, ради Бога?»

«Бомба, вона, вона! Там летит!»

Лошадь остановилась, старик стоял глазея наверх. «Я видел ее». Я потянулась вниз левой рукой, это движение отдалось мне сильной болью. Вытащила пистолет и показала ему. «Если ты не поторопишься», угрожала я, «я застрелю тебя».

Старик, задергал поводья и сказал укоризненно лошади:

«Но-о! Почему так тихо?»

Я полагаю, что потеряла сознание. Когда очнулась, то находилась уже в госпитале, и был вечер. Я лежала без одежды в чистой постели, с сестрой милосердия возле меня, предлагающей половину ломтя еще теплого из печи белого хлеба и стакан свежего молока. Я хотела бы, чтобы моя память заполнила эти провалы в памяти …. Я хотела бы вспомнить, по меньшей мере, съела я тот хлеб или нет.

Кто-то тряс меня в темноте.

«Вставай. Большевики берут город. Нам нужно эвакуироваться. Поторопись, и выбирайся отсюда!»

Я выползла из постели, оделась, насколько мне это удавалось одной рукой. Слабая, с головокружением и болью, я одевалась медленно под испуганные крики в госпитальном дворе, и на ощупь осторожно спустилась по лестнице…. «Поторопись и залезай. Это последняя оставшаяся повозка». Я с трудом забралась на повозку. Когда повозка с грохотом выезжала из пустого двора госпиталя, я размышляла, что большевики сделали бы, если бы они нашли меня там. Монотонный треск винтовочных выстрелов, сразу перед городом, казалось делал ответ очевидным.

Главная дорога из Казани напоминала темную реку людей, которая нас захватила и медленно понесла, как щепку в мутной реке. Тысячи мужчин, женщин и детей спотыкаясь, проклиная все, рыдая двигались в ночи. За их спинами были громадные мешки с домашними вещами. Звуки винтовочных выстрелов позади щелкали, как кнуты.