«Поездка казалась скучной, пока мы не прибыли на станцию перед Казанью»

В 2014 году, к 100-летию начала Первой мировой войны, во многих странах мира по телевидению с большим успехом прошла премьера документального сериала «Дневники Великой войны» («14 — Diaries of the Great War») немецкого режиссера Яна Петера. Это летопись тех лет, основанная на воспоминаниях людей, которые видели Мировую войну своими глазами. Создатели проекта при подготовке сериала отсмотрели более тысячи дневников и отобрали 14 самых ярких, самых искренних, самых трогательных и самых шокирующих мемуаров. Их авторы жили в разных странах, родились в разные годы, были людьми разных профессий, но всех объединило одно — война ворвалась в их жизнь и полностью изменила ее. В сериале использовались как существующая историческая кинохроника, так и многие эпизоды, воссозданные актерами. Авторы фильма с уважением отнеслись к истории России — той России, которую мы потеряли, и к войне, которую мы не помним. В девяти сериях фильма использовались преимущественно фрагменты из дневников юной казачки из России Марины Юрловой, австрийского крестьянина Карла Кассера, ребенка из городка в северной Франции Ива Гонгара и немецкого школьника Эльфрида Кура.

Сам сериал можно посмотреть в интернете. Данная статья посвящена дневнику российской казачки Марины Юрловой и является лишь небольшой частью ее дневника, относящейся к ее пребыванию в революционной Казани.

Марина Юрлова — ровесница века. Она родилась в 1900 году в казачьей кубанской станице. С началом Мировой войны в 1914 году, ее отец, казачий полковник, ушел на войну. Следом, к ним на фронт сбежала 14-летняя девочка. Ее взяли в казачий полк. Полк воевал на Кавказском фронте (с Османской империей). Марина Юрлова в своем дневнике подробно рассказывает о пребывании на фронте, боевых действиях, быте, сослуживцах, гибели друзей и о своем ранении. Девочка рассказывает о своем лечении в госпитале, о том, как она, несмотря на советы врача вернуться домой, рвалась обратно на фронт. Затем на фронте последовало второе ранение, после которого Марина оказалась в госпитале в Москве, где она застала большевистскую революцию 1917 года — с перестрелками на улицах, обгоревшими зданиями, трупами, лежащими на мостовых. В середине 1918 года раненных из московского госпиталя отправили в казанский госпиталь. Через Казань в то время прокатились ожесточенные бои гражданской войны, 18-летняя девушка стала ее свидетельницей и участницей. Именно этому короткому, но яркому периоду ее пребывания в Казани и посвящен данный рассказ. Казань переходила от красных к белым и наоборот. Марина Юрлова успела и полечиться в госпитале, и побыть узницей в казанской тюрьме, и пережить массовые расстрелы узников тюрьмы при отступлении красных, и повоевать под руководством знаменитого Каппеля. Данный рассказ заканчивается отступлением Белой армии из Казани.

Что касается дальнейшей судьбы Марины Юрловой, то после Казани она оказалась в психиатрической больнице Омска, где 3 недели восстанавливалась от ранения и контузии. Благодаря участию белого офицера она получила возможность добраться до Владивостока и попасть в находящийся там американский госпиталь. Из Владивостока Марина Юрлова отправилась сначала в Японию, а затем, в 1922 году, она перебралась в США. В США она начала зарабатывать танцовщицей. В 1925 году Марина Юрлова вышла замуж за американского кинематографиста Вильяма Хайера (William C. Hyer).

Марина Юлова скончалась в 1984 году, в Нью-Йорке. За свою жизнь она написала несколько автобиографичных книг, ни одна из которых до настоящего дня не переведена на русский язык.

Что касается ее автобиографической книги «Казачка» (англ. Cossack Girl), фрагмент, который представлен ниже, то эта книга вышла в США в 1934 году. Книга переведена с английского языка на большинство европейских языков, а также издана в Японии, Китае и Южной Корее. Книга была очень популярна в 1930-е годы и пережила несколько переизданий ещё тогда. Затем об этой книге вспомнили в 1990-е годы и еще раз переиздали.

КАЗАЧКА

(Марина Юрлова)

Перевод С. Кондратьева

Глава 21-я

ТЮРЬМА В КАЗАНИ

Мы полагали, что впереди нас ждет опасная поездка из Москвы в Казань, но как оказалось, она длилась хоть и долго, но без происшествий. Вскоре, после того как ожесточенная стрельба затихла (на Казанском вокзале столицы) наш поезд беспрепятственно отправился из Москвы. Единственное, что нас беспокоило, это постоянные напоминания поездной бригады, что они не знают в чьих руках находится очередная станция.

Однако, после того как мы, затаив дыхание, проехали одну за другой десяток станций, не зная, чего ожидать впереди, и после того, как оказалось, что каждая из этих станций ничуть не более опасная, чем прошлая станция, мы решили, что опасения поездной бригады совершенно напрасные. И в самом деле, поездка оказалась совершенно скучной до тех пор, пока мы не прибыли на последнюю узловую станцию перед Казанью. На этой станции мы простояли около сорока часов, потому что большевики, захватившие город, не позволяли нам проследовать дальше, пока они не удостоверятся, что пассажиры поезда действительно всего лишь раненные с фронтов Великой войны, а не их враги.

Нас проверяли в небольшом пустом деревянном здании. Все стекла в двух небольших окошках помещения были выбиты. Дело уже шло к полуночи. Сильный ветер, врывающийся в пустые окна, раскачивал и вызывал скрип масляных ламп, висящих у нас над головой. Выданные нам в госпитале документы были в порядке, а наши ранения были слишком очевидны. Проверка проходила вполголоса, и все это время наши мрачные тени от раскачивающихся ламп метались по комнате. Кто-то на улице свистел уныло и не переставая. После того как проверка закончилась, мы расселись по вагонам и стали ждать…

Госпиталем в Казани руководила пожилая дама. Она явно не была ни врачом, ни медсестрой — и казалось, что она в социальном отношении принадлежит к среднему классу. Я не могла даже предположить каким образом ее назначили на эту ответственную должность в революционном городе, а сама она ничего не говорила, чтобы просветить меня на этот счет. Она была добра ко мне с самого начала и, кажется, на второй день после моего прибытия пригласила меня поужинать в свою комнату. Образ этой пожилой дамы и сейчас стоит у меня перед глазами — потому что она была полностью, совершенно невероятна в той обстановке. Я и сейчас помню ее голос, представляю сидящей во главе почти вызывающего слезы сервированного стола — белая скатерть, очень старая и смело заштопанная, чистые ножи и вилки, большие белые фарфоровые тарелки и красивая треснувшая фарфоровая ваза, в которой стояли поздние осенние цветы. Ее руки грациозно двигались над едой, каждый ее выверенный жест был неким вызывающим поведением по отношению к тому беспорядочному миру, бушующему за пределами ее четырех стен. Ее пышная грудь подобающе располагалась в тугом корсете под выцветшем пурпурным переливчатом шелком ее платья. С груди на тонкой золотой цепочке свешивались золотые и, видимо, безупречно точные часы. Цепочка начиналась парой тщательно украшенных, бесподобных золотых крыльев бабочки.

Ее комната была скорее безопасным хранилищем, чем просто комнатой. Разнообразная мебель была снесена сюда для безопасности и придавала комнате одновременно вызывающий и благодушный вид. Мебель была, как будто, привезена в спешке из самых различных домов — и не вполне было ясно привезена ли сюда мебель насильственно или для ее сохранения. Я помню большой диван, обтянутый материей из черного конского волоса, на блестящей обивке которого теперь уже никто не мог сидеть. Диван занимал всю ширину комнаты от стены до стены, и из-за этого в комнате было не слишком много места. Рядом стояло красное плюшевое кресло с продавленной от длительного использования лункой на сиденье.

Над этими двумя старинными вещами, на стене с грязными обоями, находилось еще не вполне съеденное молью чучело фазана с парой сердитых стеклянных глаз. Я не буду перечислять все те зеркала, картины с природными ландшафтами, стулья, столики, подставки для ног и различные старинные вещи, которые принесли в эту комнату. Вполне возможно, что это был последний храм буржуазного мира Казани, и эта дама являлась его последней верной жрицей.

Дама смотрела на меня спокойными карими глазами и за едой начала говорить со мной о погоде. Чувствовалось, что она за многие годы поднаторела в разных подходах к теме погоды. Наконец, немного расслабившись, она стала спрашивать меня о себе. Однако я говорила ей о себе сухие факты, чувствуя, что ее, скорее всего, совсем не интересуют детали моей жизни. Затем она сказала:

«А сейчас расскажи мне, что происходит в Москве?».

Я объяснила, что провела все свое время в Москве в госпитале — и не могу рассказать ей что-либо из происходящего в Москве из первых уст. Она вежливо скрыла крайнюю неприязнь к тем новостям, которые я ей рассказала. В какой-то момент я подумала, что мое описание разбитых улиц, обгоревших домов и трупов на улицах выведет ее из монументального душевного самообладания, однако, когда я закончила свой рассказ, то она лишь медленно покачала головой из стороны в сторону — и единственное, что она произнесла, было: «Так-так».

В палате, на соседней со мной кровати, лежал красивый парень приблизительно 20 лет. Я никогда не видела более здорового лица, чем у него, и таких ясных карих глаз. У него были густые, черные, вьющиеся волосы, сверкающая улыбка и ровные белые зубы. Но по-настоящему, я не могла бы его описать потому что было что-то, что останавливало меня.

Сначала ничего не замечала, но постепенно до меня дошло, что у него под одеялом ничего не двигается, кроме его головы. Лишь его голова и глаза сопровождали меня, когда я ходила около его постели. А однажды, осматривая с некоторым любопытством его неподвижное, бесформенное под одеялом тело, в одно ужасное мгновение я поняла, что у него нет ни рук, ни ног.

Для меня было трудно быть бодрой перед ним, и к концу первой недели я впала в некоторую меланхолию и какой-то эгоизм, который я себе никогда не прощу. Он делал все что мог, чтобы приободрить меня. Для этого он шутил и смеялся, однако контраст между его поведением и его телом был слишком явным, чтобы преодолеть возникающее сострадание, и чем больше я смотрела на его красивое лицо, тем больше я погружалась в отчаяние — не только по отношению к нему, но и по отношению к себе.

Он всячески демонстрировал свою заботу о моем состоянии, и однажды, видя, что мое настроение становится все хуже и хуже — и возможно не в силах вынести это, он сказал мне:

«Посмотри на меня! Мои пятки чешутся так сильно, что я бы очень хотел почесать их, но вся штука в том, что у меня нет рук, чтобы почесать ими — и нет пяток, чтобы почесать их».

Он произнёс эту фразу одновременно шутливо и совершенно серьезно — и именно эта фраза привела меня опять в чувство. Я, наконец, увидела, что если он сам может относиться к своему увечью подобным образом, то у меня нет права приходить в отчаяние за него. Таким образом я набралась смелости и все остальное время, пока была в госпитале, мы очень приветливо общались друг с другом. Однако все о чем мы с ним разговаривали я почти забыла. Запомнилось лишь, что у него была возможность перевестись на Кавказский фронт, но он не хотел расставаться со своими друзьями — «Если бы я тогда перевелся, то думаю, что у меня сейчас были бы руки и ноги». Его красивое лицо и его тело без рук и ног были замещены в моей памяти всеми последующими тяжелыми событиями.

Мне было не суждено долго пробыть в госпитале. У большевиков, которые контролировали Казань, имелись списки всех находившихся в госпитале солдат, которые казались им уже достаточно здоровыми, чтобы пройти мобилизацию для Красной Армии. Я была немного удивлена, но еще больше испугана, когда однажды обнаружила себя в списке тех десяти раненных, кому нужно было следующим утром явиться в Комиссариат. Я не представляла, как человек, у которого голова после контузии постоянно смехотворно мотается из стороны в сторону и явно повреждена нервная система, может быть как-либо полезен в любой армии. Однако ничего не оставалось делать, кроме как подчиниться.

Таким образом, следующим утром, мы уже шли из госпиталя по направлению к Казанскому университету, точнее к небольшому зданию на краю его территории, где повсюду стояло множество пожилых солдат, а среди них также и масса студентов с винтовками за плечом.

И странная вещь, довольно многие из этих студентов были евреями: в старой России еврей с винтовкой было делом почти неслыханным. К тому же это были какие-то агрессивные евреи. Едва мы прибыли и всячески старались не привлекать к себе внимания, как один из них, высоким возбужденным голосом спросил нас — к какой партии мы принадлежим?

Он был одним из тех маленьких людей, которых провидение наделило ужасающей самоуверенностью. Он просто не мог поверить, что мы говорим ему истинную правду — что мы лишь раненные солдаты с Великой Войны (Первой мировой войны, — прим. перевод.), и не примыкаем ни к какой стороне. Это, как он провозгласил, было «непростительной позицией». Его маленькое темное лицо, почти не имеющее подбородка, было очень похожим на подрастающего орла и выпячивалось в напыщенном негодовании. И таким образом, нравилось нам это или нет, но мы втягивались в спор, в ходе которого один человек из нашей группы заявил, что мы являемся настоящими солдатами, которые верят в войну до победного конца и которые не бросили фронт, чтобы вмешиваться в политику.

После этих слов наш еврейский собеседник едва сдерживал себя от ярости.

«Давайте, скажите прямо» пронзительно закричал он, в то время, как его товарищи все теснее собирались вокруг нас. «Вы за кого? Какому правительству вы верите?» И большинство из нас, за отсутствием лучшего ответа, как-то неубедительно признались, что верим в любое правительство, которое защищает нашу матушку-Россию, и стоим за ее честь. Заявление такого рода, конечно, не являлось лучшим способом успокоить группу революционных студентов, которые говорили лишь десятью односложными словами, при разговоре о политических убеждениях. Студенты к тому же имели более или менее различные аргументы, в то время как мы казались им просто тупыми или же мы, как им казалось, пытались иронизировать на их счет.

В то время, как этот спор все накалялся в состоянии неопределенности, а студенты все еще наполняли воздух напыщенными словами, мои мысли перенеслись на более насущные вопросы, такие как — а позволят ли они нам остаться в госпитале или отправят нас в какие-то убогие казармы? Я пришла в себя, когда кто-то начал дергать меня за рукав. Это был тот еврей с орлиным лицом.

«Ты в кого веришь?».

«Я …..я …».

«Казак — это убийца евреев! Именем царя казаки терроризировали рабочих и крестьян! Нам не нужно слушать вас!».

«Братья» — я в этот момент думала, что у меня в голове есть какое-то обращение к ним, типа: «Братья, я воевала с вами и за вас, с первого года войны, из любви к стране и вере». Однако мне так и не удалось вымолвить что-либо, кроме первого слова. И едва лишь первое слово вылетело с моих губ, как от слабости или нервного напряжения, или от того и другого, я потеряла сознание.

Прямоугольник серой стены с неровной полосой сырости…

Воздух, который был одновременно и душный, и холодный — и которым было тяжело дышать. Также было тяжело остановить дрожь. Ворох грязной сырой соломы подо мной, а вокруг меня, там, где солома заканчивалась и начинался пол, пространство выглядело, как тонкая черная грязь.

Я открыла глаза и осмотрелась. Моя голова от уже давней контузии, как маятник, моталась из стороны в сторону, и каждый поворот головы отдавался по телу тупым болезненным стуком. Я находилась в тюремной камере, в этом не было сомнения. Она была похожа на все тюремные камеры, о которых я когда-либо слышала. Я лежала на кучке соломы вдоль одной из стен этого грязного прямоугольного, серого «сундука», в котором принимая во внимание его цвет и запах, дневной свет, должно быть, однажды умер и оставил после себя лишь свой разлагающийся труп.

Я приподнялась на локоть и с тупым ужасом внимательно осмотрела место, в котором я нахожусь. Прямо над моей головой находились нары, подвешенные к стене на ржавых цепях. В данный момент нары были подняты к стене и заперты на висячий замок. Задняя часть нар крепилась к стене петлями таким образом, что когда цепь освобождали, то нары опускались горизонтально и служили кроватью. В противоположном углу, на невысоком кирпичном помосте, похожим на невысокий очаг, находилась параша. Параша закрывалась тяжелой бетонной крышкой, из железного кольца которой поднималась веревка к шкиву на потолке. Третья стена камеры, позади меня, была в нижней части покрыта отвратительной бахромой гниющей зелёной плесени. И, наконец, четвертая стена, в дальнем конце камеры, мрачно зияла запертой на засовы дверью.

Должно быть, после своего первого ознакомления с камерой, я вновь потеряла сознание. Когда я очнулась второй раз — уже стемнело. Я села прямо. Снаружи моей камеры доносилось зловещее лязганье ключей. Сначала открылась внешняя дверь и дрожащие полоски света пробились сквозь щели. Затем стала отпираться вторая дверь. Мысль, что я таким образом, дважды заперта, заставила меня снова съежиться на соломе.

Вторая дверь со скрипом открылась, появилась керосиновая лампа, чей мрачный свет скрывал все, кроме очертаний фигуры позади лампы и белого пятна лица над ней. Лампу поставили на пол, и я разглядела, что моим тюремщиком является невысокий неопрятный солдат, который, с какой-то невероятной заботливостью, учитывая суть его работы, нес две небольшие деревянные плошки, из одной из которых шел небольшой пар.

Одной рукой он нес одну из плошек и лампу. Когда он поставил лампу, я заметила, что у него очень грязный большой палец руки, на котором он, как на крючке, нес за ручку лампу и одновременно погружал свой палец в плошку, где обмывал его тем, что могло называться питьевой водой. После исполнения своего сложного маневра по разделению лампы и плошки, он поставил обе плошки на пол. Фигура выпрямилась и совершенно бесстрастным голосом произнесла лишь одно слово: «Вставай».

Я встала.

Затем мой тюремщик взял из подмышки какой-то небольшой квадратный предмет и положил его с остальной моей едой. Затем он подошёл к нарам, освободил цепь, и дал нарам медленно опускаться, пока они не остановились на высоте около 30 сантиметров от пола. Это моя постель на ночь. Затем он, осторожно ступая, ушел, закрыв за собой обе двери, и я продолжала слышать, как бряцали его ключи, удаляясь в темноте.

В одной плошке была вареная капуста, вареные картофельные очистки — и от еды исходил совершенно отвратительный запах. Вяло перемешивая эту массу указательным пальцем, я обнаружила картофельные ростки, сросшиеся с картофельной кожурой. Если ростки сварились и стали похожи на серых червей, то картофельные очистки хрустели на зубах с грязью. Единственное, что я могу сказать положительное об этой еде — это то, что она была тщательно проварена. В другой плошке, как я предположила, была питьевая вода, хотя это могла быть и просто вода для умывания. В любом случае, она была такая отвратительная, притом с запахом керосина, что едва ли подходила для какой-либо цели. Квадратный предмет оказался куском чёрствого чёрного хлеба.

Я села обратно на свою «постель» и стала размышлять, что же мне делать дальше. О еде не могло быть и речи, но я хотела определиться — стоит или нет положить себе немного соломы на нары. Я обдумывала этот вопрос вновь и вновь в каком-то заторможенном состоянии из-за холода и головной боли — и вдруг мой взгляд упал на веревку в углу.

Свет небольшой керосиновой лампы, который до сих пор придавал мне какое-то маленькое утешение, сейчас лишь усиливал мое несчастное состояние. Свет терялся в темноте под потолком и выхватывал из темноты только нижнюю половину веревки, в то время, как веревка сверху скрывалась в темноте. Веревка казалось тряслась и дрожала в мерцании света. «А не вешали ли они», спросила в ужасе я себя, «своих пленников на этой веревке»?

Я лежала на нарах содрогаясь от холода и страха, и вскоре стала погружаться в некое бредовое состояние, в котором я отчетливо увидела окровавленное лицо Козла (погибшего на фронте пожилого казака, который заботился о ней, — прим. перевод.), явившееся мне среди кустов сирени в моей родной станице Раевской, а потом под моими окнами промаршировал туда-сюда Василий, ставший необычайно большим.

Топот солдатских сапог в коридоре.

«Всё хорошо».

«Номер пятьдесят четыре?».

«Здесь!».

Моя керосиновая лампа уже не горела.

Звук поворачивающегося ключа во второй двери. Лязгнули металлические засовы в темноте, и я поняла, что кто-то, подняв лампу смотрит на меня.

Затем вернулась темнота, повернулся в замке ключ. Удаляющиеся звуки шагов. Наступила тишина.

Перед рассветом я снова проснулась от звука марширующих солдат за стенами тюрьмы. Посидев на нарах, пока глаза не привыкли к темноте, я разглядела небольшое зарешеченное окошко высоко на стене, о котором я ранее не упоминала. Я попробовала добраться до окна, встав на помост с отхожим местом, где висела привязанная веревка. Однако окно находилось слишком высоко. Все мои усилия добраться до него закончились лишь исцарапанным подбородком и видом кусочка черной ночи, посреди которой висела далекая одинокая звезда. Как мне показалось, солдаты пересекли тюремный двор, и я услышала отрывистую команду остановиться.

Тишина.

Затем внезапно раздался резкий треск оружейного залпа — и эхо от него раскатом отдалось по двору тюрьмы.

Залпы прозвучали еще два или три раза. Перед последним разом произошла какая-то большая суматоха в моем собственном коридоре. Делали перекличку: «Пятьдесят — пятьдесят один — пятьдесят два — пятьдесят три» — я сидела на нарах, крепко зажав ладонями рот. «Только не пятьдесят четыре» — шептала я, «не пятьдесят четыре». «О, Боже, не позволь, чтобы меня расстреляли!». «Сорок восемь — сорок семь — сорок три». Кто-то умолял о пощаде; удаляющиеся звуки тяжелых шагов; шаги во дворе — грохот залпа.

Уже довольно сильно рассвело, прежде чем мою дверь открыли снова. На этот раз мой тюремщик нес парящееся ведро, которое он поставил точно посередине пола. Он вынес мою погасшую лампу из камеры, а также мой нетронутый ужин — насчет которого он не произнес ни слова, поднял кверху и запер мои нары — и начал перемешивать содержимое ведра большой деревянной ложкой. Затем он с ловкостью фокусника достал откуда-то из своей униформы небольшую деревянную плошку, с бесчувственным отношением наложил в нее похлебку — и ушел, также, как пришел, не проронив ни слова и заперев обе двери.

Чуть позднее, в камеру вошло крайне оборванное и более чем грязное существо с другим ведром. Казалось, что человек тоже хранит обет молчания. Он не посмотрел ни вправо, ни влево, а пошел сразу к помосту с парашей, и стал тянуть за веревку. Слишком знакомый всем запах сообщил мне о том, что находится внутри. Я изрядно удивилась, когда после некоторых усилий снизу появилось точно такое же ведро, в котором этим утром мне принесли еду. Помню, как я тогда удивилась — не путают ли они иногда эти ведра …. И огромное чувство облегчения. До этого момента я соблюдала, возможно с ненужной заботой и большими трудностями то, что называется приличия жизни.

Моя голова немного прояснилась, и озноб, казалось, оставил меня. Я начала почти что скучать. Так, чтобы убить время, я стала пытаться разбирать надписи, коряво написанные по всем стенам моей камеры, но они оказались уж совсем нечитаемые. Кроме одной. Ее автор выразил себя, написав, похоже кровью, слова: «Я умираю за …», но дальше фраза обрывалась — то ли закончилось его вдохновение, то ли его кровь. То ли его жизнь.

(Продолжение следует)