Чулпан Хаматова: «В 45 лет начинать карьеру профессиональной татарки — немного нелепо»

О съемках в кино по произведениям современников

— Сниматься в этих фильмах, с одной стороны — это все здорово и прекрасно, но с другой — огромная ответственность. Потому что у каждого человека, который читает книгу, «снимается» свое собственное кино: он видит этих героев, он знает, как они должны быть одеты, как себя вести, в каких декорациях, при какой натуре. И в этом смысле ответственность намного выше и больше — с одной стороны. А с другой, когда твое представление сталкивается с представлением режиссера, тут тоже начинается внутренний диссонанс, потому что — это же не я снимаю это кино, это другой художник.

Об участии в новом фильме Кирилла Серебренникова «Петровы в гриппе»

— Тут я сразу расслабилась, потому что режиссер Кирилл Серебренников, и понятно, что никакого совпадения с тем, что я себе напридумывала, не будет. Это будет совсем другое повествование, совсем другой роман. Мне было очень интересно смотреть на экране, как он это все сложил, какие другие смыслы появились, ушла одна интонация, ее заменила другая и очень убедительно.

Я читала этот роман в самолете. Этот русский язык чудесный, я хохотала, и мне стюардесса даже делала замечания, вокруг спали люди, но я не могла сдержаться… В сценарии была уже совсем не та книга… Это был интересный вызов. Спасибо Кириллу, что это не добрая героиня, которая меняет мир к лучшему, доброму и светлому, что он перевернул меня с ног на голову и подарил мне роль на вырост, роль-вызов.

О татарских женщинах и своем имени

— В 45 лет начинать карьеру профессиональной татарки — это немного нелепо. То, что у меня необычное имя — спасибо моим родителям. Оно правда, сводит людей с ума, сейчас чуть-чуть привыкли. Но когда я бронирую столик в ресторане, я никогда не скажу, что Чулпан, потому что это будет 15 минут Султан, еще как угодно, и мы просто потратим много времени, я буду по буквам объяснять. Я говорю всегда, что меня зовут Маша — в Старбаксе и ресторанах, — везде, где я что-нибудь резервирую. Не знаю, почему Маша.

Когда я снималась в «Докторе Живаго», режиссер Александр Прошкин, когда выбрал меня на роль Ларисы Гишар, для него главным аргументом было, что ты не такая, ты иностранка, потому что ты татарка, и с таким именем — Чулпан — можно играть Ларису Гишар, потому что она немного инопланетянка и ты со своей татарской культурой, со своим другим представлением о жизни, очень хорошо подходишь, чтобы сыграть эту полуиностранку в русском дореволюционном и потом революционном обществе. В общем, в этом есть как минусы, так и плюсы.

Об ощущении себя полуиностранкой

— Такого чувства нет, и никогда не было. Было сложно в детстве, в родном городе Казани с таким именем. Даже там оно было тогда очень редкое, не знаю, как сейчас, может уже не такое редкое. Но тогда надо мной издевались всячески, смеялись, обзывали. Но у нас такое мультикультурное общество: у татар свои обычаи, традиции, у евреев — другие, у грузин, армян, но они все вместе живут, уважают друг друга. Я понимаю, что мое отношение к старшим, к семье, к еде, отличается от того, как это принято в русских или американских семьях.

Об отношении татар к еде

— Мне кажется, что татары, как грузины, относятся к еде — это культ еды, это прийти в гости и, если даже один приходишь, а стол накрыт меньше, чем на 10 человек, то уже хозяин не щедрый и что-то там скрывает в своем холодильнике и не хочет делиться. Это примерно так.

Мне до сих пор сложно, когда ко мне приходят гости, а мне нечем их угостить, даже если приходят просто на какое-то деловое совещание, до сих пор во мне срабатывает эта привычка, переданная моими родителями — как же так, я же должна накормить. Когда мой папа приезжает ко мне в гости и открывает холодильник и, как мне кажется, его тошнит от того количества еды, которую мы не успеваем съесть, и он говорит — «Опять есть нечего». И у нас всегда борьба. Я немножко ассимилировалась в Москве, а он до сих пор, если, допустим, мы встречаем Новый год и должны прийти гости, и если там только одно второе блюдо, то это просто неуважение к гостям, он не может этого пережить.

О романе «Зулейха открывает глаза»

— Я очень благодарна Гузель Яхиной за этот роман, лично я. Потому что за свою жизнь я поняла, что я потеряла, забыла какие-то ранние-ранние детские впечатления, которые во мне еще явно присутствовали, когда еще была жива прабабушка. Какие-то элементы быта, которые стерлись, ушли на нет, и вдруг они стали вставать, возвращаться, приходить, какие-то ритуалы, какие-то легенды, сказки, которые тоже были в детстве, а потом их смыло. Она меня прям макнула в это мое детство, в корни мои, в ту огромную часть меня самой, про что я забыла напрочь, и что играет огромное значение во мне сегодняшней.

Когда я начинаю читать, я просто перестаю жить. Я туда падаю, у меня останавливается мир, профессия, дети, все. И с этой книгой именно так.

О родном городе

— Я очень сейчас хотела бы оказаться в Казани. Потому что лето, потому что туда уехал мой младший ребенок. Мне прямо снится вот это вот блаженное, дачное, рядом родители, шесть—восемь вторых блюд, ягоды, цветы.

Об отношении к критике после выхода сериала «Зулейха»

— Может быть, была пандемия, и людям нечем было заняться, никто в театр не ходит, обсуждать нечего, все сидят дома и надо было как-то всколыхнуться. К тому времени было пройдено уже столько девятых валов, что меня уже не укачивает. Я просто смирилась, окей, я — публичная фигура, каждый знает, как я должна жить, что я должна говорить, как я должна себя вести.

Почему-то так повелось, что публичный человек обязан всем и сразу, ты у каждого человека в кармане сидишь, и он может вынуть тебя, стукнуть об пол, поднять, оплевать, вытереть, поднять на пьедестал, скинуть оттуда. И эту историю с «Зулейхой» я не переживала тяжело, потому что уровень претензий он невозможен для диалога, ты не можешь к сталинистам прийти и сказать — это преступник. Если бы я им это на китайском языке сказала, то был бы один и тот же эффект.

Это так же, как татарской диаспоре невозможно объяснить, что те списки, которые были среди осужденных перед отправкой в Сибирь, — это случайные списки, имена и фамилии, это так получилось, что кто-то там из важных муфтиев и священнослужителей оказался с таким же именем. Так бывает. И бывает, что татарская женщина влюбляется в русского человека и что ходит с непокрытой головой в определенных обстоятельствах — так тоже бывает.

На меня эта ситуация не произвела большого впечатления, на Гузель, наверное, в большей степени — она человек собранный, закрытый, она никогда не будет это выносить на общее обозрение — ни страдание, ни боль, которые ей, наверное, принесла вся эта агония. Я как могла поддерживала ее, с высоты своего опыта человека, прошедшего через буллинг, хейт, травлю и все синонимы этих мерзких ощущений.

О благотворительности

— Я не одна в этом. Есть фонд Константина Хабенского, я вижу, сколько Женя Миронов тратит времени на благотворительность, Ксения Раппопорт. Так получилось, что драматические артисты в силу какого-то своего психофизического устройства более активно втянуты в благотворительность.

О роли доктора Лизы

— Я знаю эту кухню изнутри, я знала доктора Лизу. Знаю, что она чувствовала, когда ее начали травить. Знаю, на что были расставлены приоритеты — на что у нее хватало сил, на что — нет. В этом смысле у меня не было никаких вопросов, я оправдывала каждый ее поступок, в зависимости от той или иной ситуации, при этом мне очень хотелось сделать живого человека, чтобы не было иконы.

Я счастлива, что люди после просмотра этого фильма, сразу же бежали, и в фонде «Справедливая помощь» — там просто не знали, куда деваться ни от денег, ни от молодежи, людей, которые захотели им помочь, потому что этот фильм простимулировал это желание. Оно есть у каждого человека, просто может не все допускают, что от них все зависит — от каждого конкретного человека, каждый конкретный человек меняет этот мир.

О спектакле «Горбачев»

— Мы начали его репетировать в «Зуме», Алвис (Херманис — латвийский режиссер) не может к нам приехать, мы 2 недели репетировали в Латвии, потом в зуме. И Алвис до сих пор не видел спектакля вживую, он думает, что видел, потому что смотрел в записи. Но спектакль в записи и спектакль в зале — это совершенно разные вещи.

О роли Раисы Горбачевой

— В момент репетиции я поняла, что не знаю о ней ничего. Я помню, что это некая жена, которую ненавидели все женщины Советского Союза. Я так и не смогла понять за что — за то, что она красивая куда-то там вышла, что выпендривается. Она сама это понимала, понимала, что в стране, где роль женщины всегда была ниже плинтуса, несмотря на все равенство, и тем не менее в каком-то глубинном контексте женщина — это была не человек.

И вдруг она появляется — элегантная, красивая, умеющая говорить, вставляющая свою точку зрения. Конечно, страна была не готова. Страна вообще ни к чему не была готова — ни к свободе, ни ко всем видам этой свободы, и ни к такой женщине.

Я точно знала, что не хочу играть никакой утрированной пародии. И когда я стала читать много ее воспоминаний, ее друзей, и этот крепкий орешек, скорлупа раскрывалась и в какой-то момент он треснул, и я ее соединила, я поняла, от чего эта фальшивая интонация, с чем это связано, откуда она возникла, и какое там очень болезненное, очень хрупкое, очень ранимое нутро, которое, собственно, и не справилось с этими испытаниями, которые выпали на ее долю. Потому что даже Горбачев говорил: «Я положил свою жену на алтарь перестройки».

О культурном коде Чулпан Хаматовой

— Самое фундаментальное, такое плато — это русская литература на рубеже веков XIX— XX веков. Это моя основа. Точно это Марина Цветаева со всей ее поэзией и прозой, ее записные книжки, письма, которые я считаю тоже великой русской литературой. Пастернак. Они вдвоем два таких основополагающих якоря. Дальше и Булгаков, и Хармс, и Введенский, и Заболоцкий, Ахматова и Гумилев.