Как Казань зашла в XIX век

Календарная путаница

«Зачем вообще говорить о XIX веке, который начался в конкретное время и в конкретном месте», — так начал Иван Ротов свою лекцию в «Смене». И это не риторический вопрос. Потому что даже сам термин — «девятнадцатый век» — оказывается далеко не очевидным. Начнем с календарей. Здесь, кажется, все просто: XIX век начался 1 января 1800 года. Но Ротов предложил взглянуть чуть глубже. Потому что даже дата 1 января — это совсем не универсальный ответ. На самом деле, 1 января 1800 года — это только по григорианскому календарю. А вот по юлианскому это уже 21 декабря 1799 года. А по исламскому лунному календарю — и вовсе 3 шабана 1214 года. Один и тот же день, но три разных числа.

Из этой разницы вытекает главное — век нельзя воспринимать как просто отрезок в календаре. Иначе все сводится к арифметике. А история так не работает. Историки, гуманитарии и просто любопытные люди склонны идти дальше. Они придумывают эпохи. Строят схемы. Разделяют историю на «средневековье», «новое время», «безвременье». И стремятся найти точные границы этих периодов. Иногда даже не по годам, а по именам. «Мы точно нашли последнего средневекового мужика — это Данте Алигьери. Или первая реал-политик-книжка, первый современный политик — это Макиавелли», — иронизировал Ротов.

Такие попытки — не просто забава для историков. Это желание нащупать главное. Точку, в которой «все началось». Соблазн календарного мышления понятен. Особенно — в школьной системе. Там все должно совпадать. Но такая линейность опасна. Потому что реальные исторические процессы редко совпадают с круглой датой. И если смотреть честно, то… «Эрик Хобсбаум (британский историк, — прим. ред.) говорил, что XIX век у нас начался в 1789-м, а закончился в 1914-м. Это спорно, это неудобно, но это важно», — привел пример Ротов.

1789-й — французская революция. 1914-й — начало Первой мировой. Между ними — время бурных преобразований, восстаний, становления капитализма, создания империй. Это то, что Хобсбаум называл «долгим XIX веком». Не сто лет, а сто двадцать пять. Не от января до декабря, а от одной катастрофы до другой. Подобный подход позволяет увидеть, как за абстрактными цифрами стоит реальный исторический пульс.

Но и у этой точки зрения есть изъяны. Главный — европоцентризм. «Для Америки это так не работает. Для Америки важная эпоха — это 1860–1960-е. Для Китайской империи это будет работать совершенно иначе», — заметил Ротов. Универсальной формулы нет. Но есть направление. И в европейской перспективе, если все же пытаться искать момент начала XIX века, то надо идти в самое его пекло — к Наполеону. Наполеоновские войны — это последняя попытка воплотить мечту о единой Европе под властью одного императора. И когда она провалилась — в 1815 году, после Венского конгресса, — старый мир попытался зафиксировать новый порядок. «Мы нарисуем границы и создадим систему дипломатии. Первые в нашем понимании послы появились в этот период», — сказал Ротов, описывая логику европейских правителей.

Даже побежденный Наполеон, которого на словах называли антихристом, оказался источником вдохновения. Его Кодекс стал образцом нового законодательства: равенство сословий перед законом, ценность частной собственности, юридические договоры. Снаружи — дипломаты, внутри — реформы. Так и вырисовывается новый порядок. Но даже он — не единственная версия начала века. Есть еще одна — технологическая. И вот появляется ткацкий станок с перфокартами. Начало алгоритмизированного производства. Промышленная революция. Самая что ни на есть «веха». «Активно их (ткацкие станки, — прим. ред.) стали использовать с 1804 года на ряде заводов, которые работали по заказу Наполеона», — уточнил Ротов.

«Русская» идентичность и война помещиков

Для жителей Российской империи, особенно провинциальной, XIX век наступал медленно, мучительно, местами — с кровью. Не по календарю. А по событиям, по переменам в сознании, по осознанию: кто ты и в каком обществе живешь. По словам Ивана Ротова, именно в эпоху наполеоновских войн «русские люди огляделись и поняли, что они вроде русские». До этого — нет. «В XVIII веке рандомный житель деревни четко знал две вещи: он православный и он дворовой помещика Пупкина из деревни с каким-нибудь смешным названием», — сказал Иван Ротов.

Даже когда шла война с Наполеоном, представление о принадлежности к «России» оставалось довольно туманным. В Нижнем Новгороде, как рассказывает Ротов, эвакуированный студент беседовал с местными крестьянами. И далеко не все могли вспомнить, кто у них император. Что уж говорить о патриотизме. Но именно война с Францией стала катализатором. Появились ситуации, когда помещики снимали избы у крестьян просто потому, что в Казани, куда стекались беженцы, не было свободного жилья. Это была первая массовая практика «коммуникации между сословиями». До этого — ничего подобного. Возникло странное чувство общности, которое ранее в империи было попросту невозможно.

Война изменила все. И дело было не только в ощущении себя частью «русского» народа. А еще и в претензии говорить от лица этого народа. В 1825 году декабристы выходят на Сенатскую площадь — не чтобы убить императора, а чтобы предъявить обществу новый проект. «Это очень важно, потому что декабристы не пошли в спальню императора и не убили его табакеркой, как делали раньше», — отметил историк. Декабристы впервые представили Россию как единый социальный организм. Пусть даже не все в этом участвовали, и не все понимали, что это такое. Важен был сам жест. Его символом в Казани стал Сергей Павлович Шипов — один из авторов программного текста декабристов, «Зеленой книги».

Шипов не поддержал восстание. Он стоял по другую сторону и стрелял по своим бывшим соратникам. Но на его карьере причастность к декабристам все равно отразилась. Военным министром не стал. Стал генерал-губернатором Казани. И в 1840-х годах уже отстраивал город после пожара 1842 года. Этот человек — носитель идей, родившихся после Венского конгресса, идей «общего дела» и «единства», которые до этого были невозможны. До войны Россия была территорией помещиков. После — она стала страной, где хотя бы начали задаваться вопросом: а кто мы такие?

Что происходило в это время в Казани? Здесь все было иначе. Казань XVIII века — большой, активный город. По меркам своего времени — заметный центр. «В первой половине XVIII века — это 1020 человек с посадами, с нерегулярным населением, которое приезжало на заработки», — отметил Ротов. В город стекались ремесленники, купцы, рабочие. Город был купеческий. С этим никто не спорит. Но при этом — помещичий по устройству. «Земля принадлежала помещикам. Люди принадлежали помещикам. И что важно, власть в XVIII веке принадлежала помещикам», — добавил историк. Они решали все. В отсутствие развитой чиновничьей структуры именно помещики исполняли функции и судей, и налоговиков, и администраторов. Государство их за это благодарило.

Но в 1750 году в Казанской губернии разразилась настоящая война помещиков. «Был такой помещик Оборин. У него была своя маленькая, но армия. Крестьяне Оборина в основном были из бывших солдат. Тогда в генеральном сражении погибло 14 человек, потому что крестьяне Оборина были вооружены гранатами. Они убили двух или трех помещиков», — рассказал Ротов. Пока в Европе зарождались идеи национального единства, в Казани помещики вели войны друг с другом, сжигали чужое сено и засевали чужие поля. Это не Дикий Запад — это Дикий Восток, с крепостными в форме и порохом в руках. Когда до столицы дошло, что происходит в Казани, было поздно. Все участники уже умерли. Это и есть провинциальная Россия XVIII века — империя без государства, где власть сосредоточена в руках землевладельцев.

Казань по линеечке

«Если мы хотим найти момент, когда Казань изменилась, я бы обратил внимание на казанские мечети», — отметил Иван Ротов. Речь о мечети купца Бурнаева (разрешение на нее подписала Екатерина II), Аль-Марджани и Галеевской, построенной в 1801 году. Они стали маркером перемен. После десятилетий насильственной христианизации государство разворачивается лицом к другому типу лояльности. «С 1769-го, или по крайней мере с 1771 года из столицы телеграфировали, что лояльный татарин-мусульманин-купец ни разу не хуже, чем православный дворянин», — объяснил историк.

И это новая логика, в которой ислам перестал быть угрозой, а стал инструментом стабильности. Эти три мечети — архитектурные фиксации нового общественного контракта. Главное — не то, что это ислам, а то, что он «укоренен», он не против государства. «С точки зрения государства XIX века, важна не конкретно православная религия, а любая религия, которая укоренена, которая легко воспринимается местным населением, религия отцов и религия, которая буквально не против государства», — сказал Ротов.

В это же время Казань начала выравниваться. В прямом смысле. Начинается эпоха регулярного плана — с прямыми улицами и новой логикой городского устройства. Казань XVIII века — хаос. Кремль, посад, кривые улочки, грязные торговые зоны, помещичьи усадьбы, буквально как в деревне, только обнесенные забором. Казань XIX века — геометрия, контроль и видимость. «Идея полицейского государства — это не только про мигалки, это учение о том, как сохранить порядок. Вот прямая улица, доступная взору с одного конца до другого. Это пространство, которое легко контролировать», — отметил Иван Ротов.

В хаотичной Казани XVIII века можно было буквально жить под носом у правителя и остаться незамеченным. В Казани по регулярному плану — нет. Первый проект — 1764 год, архитектор Иван Квасов. Позже его переработал столичный зодчий Василий Кафтырев. Вошел в историю как план 1768 года. Но Казань не выстраивается по линеечке за один день. Регулярность врастает через катастрофу. После пожаров 1774 и 1815 годов улицы становятся такими, какими мы их знаем.

Еще одна дата, которая кажется очевидной для начала XIX века в Казани, — 1798 год. Император Павел I приехал в Казань. Деньги, подарки, гимназии, улицы, парки. Книги для библиотеки. Вроде бы вот оно — торжественное начало века. Но Ротов осторожен: «Я не считаю эту дату началом XIX века по одной важной причине. Все плюшки, которые Казань получила от Павла I, — это очень такая архаичная практика».

Павел действовал импульсивно. Кто понравился — тот и получил. Кто вызвал раздражение — потерял. Это была не системная модернизация, а личная инициатива. Павел делал ставку не на город, а на настроение. Екатерина же, подписывая план, не вглядывалась в карты — она встроила Казань в общее движение. «Когда Екатерина подписывала регулярный план Казани, ей было плевать, это план Казани, Ярославля, Рязани или Петербурга. Это поступательные движения в ее видении будущего», — отметил историк.

Инопланетяне в манишке и казанский донос в царские уши

Казанский университет основали в 1804 году. По одним меркам — тот самый момент, когда в Казани наступил XIX век. Вроде бы все на месте: император Александр I, новый прогрессивный курс, европейские профессора, дух просвещения. «Император Александр I создал Императорский университет, и буквально из космоса, из будущего, из Европы на Казань упали посланники нового, в основном немецкие профессора», — сказал Иван Ротов. И правда: в Казань приехали не просто ученые. Они были кем-то вроде марсиан — «инопланетяне», которых занесло из просвещенной Европы в патриархальное Поволжье. Один из них — Франц-Ксавер Броннер, настоящий иллюминат. Не метафора: он входил в тайное педагогическое общество. Самую что ни на есть просветительскую секту с запашком авантюрных заговоров.

И все же романтическую картинку пришлось бы срочно переснимать. Университет, основанный в 1804 году, почти десятилетие не открывался для публики. Он был, но его и не было. «Не надо переоценивать влияние университета в первые лет десять его существования. Казанский университет в первые годы не то чтобы был открыт к обществу», — объяснил Ротов. Торжественное открытие состоялось только в 1814 году. Штат укомплектовали, двери — приоткрыли. А интерес горожан — минимален. Горожанам — в том числе купцам и мелким дворянам — приходилось буквально разжевывать смысл происходящего. Те не понимали: зачем нам это?

И уж точно никто не ждал от этих «европейских гостей» революции в умах. Хотя они пытались. Иногда очень экспрессивно. Один из таких профессоров — Христиан Френ — вызвал скандал века, женившись на кухарке. Горожане бурчали, Петербург писал, но общество не взорвалось. «Слава богу, Френ по-русски не говорил, в общество не выходил. И как бы ладно», — иронично передал Ротов общие настроения людей того времени.

А вот Карл Фукс — другая история. Развратник, бабник, светская персона, доктор и — главное — персонаж, которого Казань знала в лицо. Он жил в университете, спал с крестьянкой, принимал на «водах» дворянок и устраивал мелодрамы с драками и ссорами. Фукс, как сказал Ротов, был заметен. Скандал — это форма участия. «Но он еще был очень полезен, он был очень крутым врачом», — подчеркнул Ротов. Поэтому «отменить» его не могли. Казань тогда жила в парадоксе: профессора — скандалисты, но без них никак.

Но даже до них, до университета, были люди, которые двигали город к XIX веку. И здесь появляется фигура Саввы Москотильникова. Чиновник неблагородного происхождения. Именно он в 1801 году отправил письмо царю. Обвинил местных в применении пыток. И был услышан. «В докладной записке он написал, что в Казани злоупотребляют пытками. И это вызвало внимание царя, приехала проверка… и Александр I отменил в Российской империи пытки», — рассказал Ротов. Вот она, гуманизация — не из книг, а из доноса. Важно: поводом стала Казань.

Савва собрал вокруг себя литературный кружок. Не масоны, но рядом. Околомасоны. Такие клубы тогда были. Настоящие масоны собирались в имении Лихачева. Все четко: родовитость, сословность, исключительность. Савва — напротив, создавал сеть из «своих». Например, помещик Арцибашев. Учил танцы в дворянском пансионе, стал ученым-самоучкой. На его труды ссылались академики. Рядом были чиновники, коллекционер Второв, судья. Что важно — разные сословия. Люди объединялись не по происхождению, а по интересу. И это был новый тип городской жизни. Интеллигенция как горизонтальная сеть.

А университет стал усиливать уже созданное. Профессора со скандалами, да. Но с их приходом возникла новая сцена: литературные клубы. В 1830-х самый известный — салон того самого Фукса и его супруги. Там собирались студенты, профессора, судьи, офицеры, купцы. В то время студенты считались маргинальным классом. Они еще никто. Но в салоне Фуксов он мог сидеть рядом с дворянином. Слушать, говорить, учиться.

Первый самиздат и врачи-циркачи

«XIX век — это век не только общества, но и общественное мнение», — сказал Ротов. А где рождается мнение, если не на страницах периодики? У Казани она появилась раньше, чем у любой другой провинции: в 1811 году — «Казанские известия». Это был первый провинциальный печатный орган за пределами Петербурга и Москвы. Цензура следила за «Казанскими известиями» пристально. Даже если «я как современный читатель не вижу там никакой крамолы — нет, находили», — сказал историк.

Потом появился «Казанский вестник», а затем — «Записки Казанского университета», первый научный журнал в провинции. Но самый поразительный пример — «Северное созвездие» в 1838 году. Это был самиздат. Студенты Казанского университета без типографии выпускали журналы в 3–4 экземплярах на 400 страниц. Сами писали, сами переписывали. «Представьте, десять рандомных человек совместно выдали 400 страниц контента», — восхитился Ротов. Это уже точно XIX век. Эти юные литераторы — не случайность. Они росли, читая то, что делали их наставники начиная с 1811 года. Казанский самиздат — не маргиналия, а часть общего движения.

Еще один из вариантов, когда начался XIX век в Казани, — это развитие медицины. Ротов сказал прямо: «Все очень плохо». В том же 1811 году в «Казанском вестнике» вышло объявление: «иностранный подданный Кноблаух готов продать разные спиртовые настойки, лекарства для растирания… а еще его и его семью можно заказать к себе, чтобы они показали шоу трюков на канате». Экстремальная аптека с акробатическим уклоном. Лечат и развлекают. Аптеки тогда уже были. Они появились с 1790-х годов. Первый нормальный аптекарь — Карл Клаус, который открыл свое дело в 1826 году. Европейский опыт, корочка, образование. «Но, опять же, два-три аптекаря ничего не меняют», — добавил историк.

Медицина в Казани в первой половине века — это средневековье. Ротов делает важное уточнение: «Если мы захотим сказать, что XIX век в Казани начался тогда, когда появилась хорошая медицина, тогда в Казани не было XIX века. В России не было XIX века». Медицина в европейском смысле — это 1890-е годы. Но сам разговор о медицине — уже симптом. Уже признак эпохи. Ротов предложил «отсчитывать не от появления медицины, а от появления разговоров о медицине». И тогда это 1806 год, когда впервые решили исследовать воздух.

К 1812 году в Казани — полно народу, прибывали беженцы из западных губерний. Началась эпидемия: тиф, холера. На сцену вышел скандальный Карл Фукс. Он организовал холерные бараки. Университет закрылся на карантин. И там случаев заражения почти не было. Это первый экзамен на модерн. Настоящий кризис, который требовал не молитвы, а системных действий. С 1830 года можно говорить о новом отношении к медицине. Строились корпуса анатомического театра, появились клиники. «Уже можно говорить о какой-никакой медицине», — подытожил Ротов.

Казань под надзором

Темнота, однако, осталась. В прямом смысле. До 1829 года в Казани нет уличного освещения. Никакого. «Наступает ночь — и на улицах остаются только маргиналы, криминальные элементы, и если ты там оказываешься, то к тебе вопросы. Нормальные люди ночью дома сидят. В городе нет нормального городского освещения», — сказал историк. Ночная жизнь — вне закона. Но в 1829 году появляются первые лампы на конопляном масле. Это не газовые фонари, не электрический свет. Но уже сдвиг. Уже зачаток нового порядка. Но настоящий свет — 1870 год, когда на улицах появилось газовое освещение.

Порядок в Казани наступал медленно. Полиция — тот редкий институт, который действительно заработал в XIX веке. Причем не на бумаге, а на улицах, где становилось заметно, что власть наконец-то проявилась — пусть не в виде законов, но хотя бы в виде людей с трещотками. В XVIII веке никакой полиции не было вообще. Лишь в самом его конце, в 1797 году, город разделили на полицейские округа. Это звучит красиво, но выглядело довольно скромно: «создают штат полицейских — это примерно 10 чиновников и 12 солдат на 30 тысяч человек», — отметил Ротов. То есть один чиновник на три тысячи. Один солдат на две с половиной.

В 1802 году прошла полицейская реформа. Казань росла. Людей становилось больше, но штат остался почти тем же. Улицы были неосвещенные, ЖКХ не существовало, канализации не было. Но на улицах все равно появлялись те, кто наводил видимость порядка. Настоящая полиция появилась лишь в 1825 году. Еще одна реформа — и теперь в Казани действуют пять полицейских частей. С этого момента полиция становится не абстракцией, а силой с реальным присутствием. Штат — около 500 человек. Для тех времен это очень много. А главное — впервые появляется система.

С наступлением темноты на улицы выходили люди с трещотками. Не фонарщики и не стражи, а именно полицейские патрули. «Они трясли ими, и таким образом разгоняли, предупреждали общественность», — добавил Иван Ротов. Света не было, но был звук. Трещотка — самый простой способ показать: здесь власть. Или, по крайней мере, ее шумный суррогат. Ночью по улицам Казани ходили только те, кто мог объяснить свое присутствие вне дома. А если не могли — лучше не попадаться. «Все еще есть понимание, что хорошие люди ночью дома сидят», — напомнил историк. Это негласное правило. Кто на улице после захода солнца — уже подозрителен. Даже если просто шли от соседей. Даже если в вечернем платье. Полиция останавливала. Если не могли объяснить — забирали.

А утром «вам давали метлу, и вы мели улицу». Простая логика: раз уж вы здесь, так хоть порядок наведите. Иногда зрелища были нелепыми. Ротов рассказал аналогичный пример из другого города: «в Харькове, например, вплоть до 1840-х годов можно было наблюдать по утрам картины, когда целое семейство, которое задержалось на приеме у соседей в вечерних платьях, с метлами и рядом с пойманными проститутками в одной компании». Унижение было встроено в систему. И работало.

Почему это важно? Потому что именно полиция стала тем, что можно назвать социальной вертикалью. В 1826 году в полицию устроился работать писарем Шаги-ахмет Алкин. Это был крещеный татарин. Не из знати, не из богатых. Через пятнадцать лет он стал помощником полицмейстера города. Человек, который в XVIII веке не имел права даже вслух мечтать о карьере, в середине XIX века оказался приставом центральной части — высшая должность, доступная для крещеного татарина в те годы. И все это — благодаря полицейской реформе. «Это лифт, который работал, вероятно, лучше, чем университет», — добавил Иван Ротов.

Именно по таким мелочам, подвижкам, по этим будничным и почти незаметным механизмам историк предлагает определять, когда в Казани наступил XIX век. Не по датам, а по смыслу. Ротов предположил, что европейские представления о современности проросли в Казани в 1780-е годы. Это было связано в первую очередь с мусульманами. Однако настоящий XIX век, по Ротову, не там. И не тогда. «Мне нравится идея короткого XIX века», — сказал историк. То есть не с 1801 года, а с 1830-х. Не с официальных дат, а с живых процессов.

Кто-то говорит: XIX век в Казани начался с 1860-х. Отмена крепостного права, купеческие клубы, внесословные тусовки. Другие указывают на 1850-е — когда студенты стали силой, а не маргиналами. Все это верно. Но Ротов точнее: XIX век — это когда меняется сам способ общения. Когда появляются литературные салоны. Когда университет превращается не в здание, а в пространство. Когда библиотека — пусть не каждый день, но открыта. «Это время, когда мы можем говорить, что Казань стала вообще не такой, какой была в 1730–1740 годах», — заключил Иван Ротов.

Екатерина Петрова — литературный обозреватель интернет-газеты «Реальное время», автор телеграм-канала «Булочки с маком».