Булгары на Волге: племенная структура и ближайшее окружение

§3. Булгары на Волге: племенная структура и ближайшее окружение

1. Тюрко-булгары на Волге VIII—IX вв.

Первоначально булгары заняли территорию вдоль Волги от Самарской Луки до устья Камы, вытеснив или подчинив себе какие-то общины, оставившие памятники именьковской культуры (возможно, балто-славянского происхождения). Несколько восточнее в Восточном Закамье и Западном Приуралье распространяются племена, оставившие памятники кушнаренковско-караякуповской культуры. Очевидно, где-то в ее ареале или несколько южнее — в степном Заволжье и на Южном Урале, исследователи локализуют легендарную прародину венгров — «Магна Хунгария». Эта общность, очевидно, не представляла собой этнополитического единства, а была конгломератом родовых и племенных объединений. Применительно к истории Волжской Булгарии следует сказать, что историография до недавнего времени фактически обходила данную тему. Если отбросить некоторые детали и не вдаваться в характеристику конкретных деталей, а также разбор положений того или иного автора, то схема, по которой рассматривалась этнополитическая история булгар IX—X вв., представляется следующей: возникновение или консолидация булгарских племен в Подонье и Западном Предкавказье, переселение их в результате нашествия (в трудах разных авторов спусковым механизмом переселения служили или завоевания хазар, или нашествие арабов) в Среднее Поволжье, где они постепенно формируют государственность и консолидируются в феодальную народность.

Эта наиболее общая схема оставляла без внимания сам механизм этой консолидации, а также факторы, которые привели к такому бурному росту и, прямо скажем, прорыву этого региона к мировой цивилизации. Возникает и несколько других проблем, например, о характере общности булгар в Подонье и, соответственно, кто переселился в Среднее Поволжье и на каком субстрате на новой родине происходило формирование новой этнополитической общности.

Булгары, пришедшие в Среднее Поволжье, возможно, спасаясь от вторжения хазар, а скорее всего, исполняя волю Хазарских каганов, имели длительные традиции государственности, а этнокультурная и этнополитическая обстановка во второй половине I тыс. н.э. в Среднем Поволжье была довольно сложной, что позволило булгарам возглавить процессы формирования нового государства на берегах Волги. Выше уже было подчеркнуто, что отражением этого перемещения булгарской аристократии явилось Бураковское погребение. Это «княжеское» или «вождеское» захоронение, имеющее аналогии с ханскими могильниками в Малой Перещепине, Гладосах и Вознесенке.

По материалам археологических исследований последних десятилетий в Среднем Поволжье в конце VII — IX в. выявлена довольно сложная, пестрая картина. До последнего времени изучение ранней истории булгар в Среднем Поволжье носило несколько однобокий характер, когда в центре внимания исследователей находились лишь крупные памятники, расположенные на территории Татарстана: Большетарханский, Тетюшский, Танкеевский, Большетиганский и др. На основе их изучения высказывались даже крайне странные мнения, что само переселение булгар в Среднее Поволжье произошло сравнительно поздно — в середине VIII в., а культура Волжской Булгарии складывалась при определяющем влиянии культуры угорского населения из Приуралья и Прикамья. Не будем умалять значения этих исследований, сыгравших важную роль в становление булгароведения, но сегодня они представляются явными анахронизмами.

Между тем уже введены в научный оборот новые материалы более чем двухсот погребений из 15 исследованных курганных могильников, полученные за последние два десятилетия, которые позволяют не только более чем на столетие удревнить дату переселения булгар, но и по-новому взглянуть на ряд проблем этнокультурного развития населения Среднего Поволжья в конце VII — IX вв. Особенностью этого круга памятников является их смешанный характер — наряду с курганными, здесь присутствуют и грунтовые погребения. Курганные также не однородны и делятся на две группы: первая имеет каменную обкладку или каменную наброску в курганных насыпях, а вторая не имеет. Особый интерес здесь представляет наличие курганов с земляными насыпями и квадратными ровиками под насыпью, обрамляющей могильную яму, которые прямо можно связать с тюркской центральноазиатской традицией. Тем не менее все эти памятники представляют собой единую общность, поскольку на всех крупных могильниках представлены погребения различных обрядовых групп, которые носят не этнокультурный, а скорее хронологический или социальный характер. При этом изменение обряда затрагивало все могильники и имело общую тенденцию развития: наиболее ранними являются погребения в глубоких ямах с восточной и северо-восточной ориентировкой, а самыми поздними — грунтовые захоронения с западной ориентировкой. Важной связью с восточной тюркской традицией являются некоторые традиции конских захоронений, а также особенности погребального инвентаря, в частности оружия. Так, например, уникальной особенностью военных обычаев тюрко-болгарского населения Среднего Поволжья является широкое использование сложносоставных луков так называемого «тюркского» типа, тогда как в Нижнем Поволжье, Подонье и Северном Причерноморье более распространены были луки «хазарского» и «венгерского» типов. Эта особенность — явное свидетельство центральноазиатских истоков этого населения.

Анализ могильников Среднего Поволжья доказывает, что население Среднего Поволжья в VII—VIII вв. складывалось из двух компонентов — южного (болгарского и шире — салтово-маяцкого культурного ареала) и сибирского (точнее центральноазиатско-тюркского). Этот вывод весьма важен для более детального выяснения исторических деталей этнокультурного развития раннебулгарского населения Среднего Поволжья.

2. Именьковская культура и булгарские памятники: проблема соотношения.

Уже несколько десятилетий ведутся серьезные дискуссии о происхождении, хронологии и судьбе населения, оставившего в Среднем Поволжье памятники именьковской культуры, названной по с. Именьково (Лаишевский район РТ). Специфика археологических памятников Волго-Уральского региона I тыс. н.э. в том, что не все они имели четкие и неизменные границы. Например, целый ряд выделенных В.Ф. Генингом культур Южного Приуралья не имеет своей строго очерченной территории, а располагается на одних и тех же памятниках, причем это касается не только типов керамической посуды, но и могильников (например, на Кушнаренковском могильнике чересполосно выявлены погребения, относящиеся археологами к трем разным культурам — турбаслинской, кушнаренковской и именьковской), что теоретически затрудняет понимание в этом регионе этнолингвистической ситуации.

Но для данной темы гораздо важнее представление об исторической судьбе этого населения. Еще более сложным вопросом является понимание причин и последствий смены культур. Такая же проблема достаточно давно, уже в 1960-х гг., выявилась при смене именьковской культуры булгарской. Проблема так и не получила однозначного решения. Одно время некоторые черты булгарского гончарства считались наследием именьковской культуры, но позднее от этой гипотезы исследователи отказались. Один из главных исследователей этой культуры — казанский археолог П.Н. Старостин, подводя итог своим исследованиям о сравнении этих культур, писал: «Все отмеченное позволяет считать, что носители именьковской культуры не вошли в состав Волжской Булгарии и не слились с волжскими булгарами».

С этим выводом согласились отнюдь не все. Самарский археолог Г.И. Матвеева, признавая, что памятники именьковской культуры прекратили свое существование в VII в., примерно в то же время, как появились булгарские памятники новинковского типа, считала, что некоторые памятники на Самарской Луке (Севрюкаевское селище) показывают локальное взаимодействие между культурами. На основной части территории булгарской культуры нет следов реального взаимодействия или сосуществования. Чаще всего булгарские селища просто перекрывают ранее существовавшие именьковские, которые к этому времени были уже заброшены. Следы взаимодействия керамических комплексов сомнительны и не имеют однозначного подтверждения. Тем не менее автор присоединилась к мнению В.В. Седова о том, «что племена именьковской культуры принимали участие в этногенезе волжских болгар. Именно они придали именьковской культуре земледельческий облик с самого начала ее развития и импульсировали постепенную смену образа жизни пришлых болгар на оседлый».

Однако следует подчеркнуть, что позиция самого В.В. Седова не столь однозначна. Хотя он и подчеркивал, что земледелие и ремесла кочевники-булгары восприняли от местного земледельческого населения, но вынужден отметить, что есть хронологический разрыв между оседлыми памятниками именьковцев и булгар, который он предлагает преодолеть тем, что «дани, поборы и грабежи… привели к понижению уровня жизни и быта, к обеднению оседлого населения, к разрушению торговых контактов…» Остается только гадать, откуда автору этого пассажа вообще известно, что это население жило в бедности и запустении, чтобы через сто лет передать какие-то навыки, а не бежало или не перешло к кочеванию, бросив свое хозяйство.

Еще менее вразумительна позиция С.Г. Кляшторного и П.Н. Старостина, которые одновременно полагали, что «на рубеже VII—VIII вв. часть именьковцев ушла на запад, в Среднее Поднепровье», а с другой — часть этого населения была разорена в 737 г. арабским войском и более 20 тыс. их было захвачено и уведено в плен. Непонятно в этой логике, кто остался в Поволжье, чтобы передать традиции земледелия и стать основным оседло-земледельческим населением Булгарии после ухода части его в Поднепровье, а части — в рабство в халифат. Не говоря уже о том, непонятно, откуда авторы получили эти сведения, если ни на одном памятнике именьковцев не зафиксированы следы жесточайшего разорения арабами. Очевидно, что это весьма гипотетические предположения. Судьба населения именьковской культуры непонятна.

Представляется, что данная проблема является продуктом довольно формального отношения к изучению археологического материала и неоправданного доверия к весьма приблизительным археологическим картам. В них, действительно, дело изображается таким образом, что практически все Среднее Поволжье было покрыто густой сетью именьковских поселений. Визуальный эффект от этого «факта» усиливается, если представить все это на схематичной карте с разрешением в десятки километров. Кроме того, следует иметь в виду, что все археологические карты, к составлению которых автор имел прямое отношение в 80-х гг. XX в., составлялись на основе визуального осмотра местности и сбора так называемого подъемного материала, примерно устанавливая границы его распространения. Сейчас же некоторым кажется, что зона разброса керамики и является размерами поселения. Но это отнюдь не так. Мало того что это неверно ни методически, ни фактически. Можно привести только два соображения, показывающих причину погрешности. Во-первых, применяемая в последние десятилетия мощная сельскохозяйственная техника вкупе с глубокой распашкой стала выносить на значительные расстояния керамику, которая ранее располагалась более локально. Во-вторых, отсутствие точных современных карт локальной местности и невозможность в тогдашних полевых условиях делать множество шурфов на предмет выявления археологического слоя, поскольку археологов было мало, а предстояло выявить памятники на значительной территории в максимально сжатые сроки. Все это вместе привело к тому, что создалось впечатление о населении, оставившем именьковскую культуру, как о значительном и чрезвычайно распространенном пространственно. Реальные раскопки, однако, дают совершенно другую картину. За редким исключением в зонах компактного проживания, как правило, близ устьев небольших рек (Майна, Черемшан, Бездна) вся остальная территория была освоена очень дисперсно.

Раскопки показывают, что они селились небольшими хуторами, которые перемещались по мере истощения почв. Например, раскопки на Спасском (Старокуйбышевском) IV селище выявили именьковскую землянку. Насыщенность находками специфической именьковской керамикой близ землянки достигала до 100 фрагментов на квадратный метр при зачистке в 10 см. По мере отдаления от эпицентра количество находок резко сокращалось, но отдельные фрагменты встречались за десятки метров от него. Фактически именьковский слой был выявлен только близ землянки, а на остальной части поселения разрушен, поскольку был перекрыт мощным булгарским слоем X—XIII вв. При этом уже в булгарское время материал из небольшого именьковского локалитета был перенесен на значительные расстояния, создавая у формально подходящих к фактам археологов впечатление от повсеместного подстилания именьковского слоя на булгарских поселениях. Подобных примеров можно привести еще много, что заставляет полагать, что это определенная закономерность.

Решение этой проблемы видится в общем анализе структуры поселений именьковской культуры. Дело в том, что в силу особой специфики ее внутренняя хронология (так же, как и предельная) является предметом постоянных дискуссий и фактически отсутствует, поэтому зафиксировать синхронность различных именьковских объектов невозможно.

В то же время их явная асинхронность вытекает из общего анализа довольно простой, если не сказать примитивной агрикультуры этого населения, которая не допускает длительной оседлости на одном месте. Обычно они распахивали надпойменные террасы, регулярно освобождая их от леса. Только на некоторых территориях, более плотно заселенных, применялась переложная система, когда под пашни использовались высоко расположенные незатопляемые террасы. Эти земли использовались под пашню с перерывом, когда эти земли временно отводились под пастбище или сенокос, а затем снова начинали распахивать.

Говоря о преемственности булгарского земледелия от именьковского, В.В. Седов приводил пример втульчатых наральников типа IBI, которые были, действительно, наиболее распространенным типом пахотного орудия, характерного для именьковской культуры. По Ю.А. Краснову, подобные пахотные орудия применялись как наконечники для сохи, которые использовались для работ в условиях лесного перелога и превращения подсек в поля «длительного пользования, были эффективны для работ лишь на землях, недавно освоенных от леса, и могли осуществлять лишь неглубокую поверхностную вспашку». Подобный тип наральников характерен, по Ю.А. Краснову, для черняховских памятников, а в XI—XIII вв. известных на широкой территории Поднепровья, Приднестровья и Юго-Восточной Прибалтике.

Иными словами, система агротехники именьковского населения диктовала и структуры поселений этого населения. Оно постепенно дрейфовало в узкой зоне вдоль речных долин довольно длительное время (примерно 200—300 лет), а за это время многократно меняло местоположение (если один раз за поколение, то 8—12 раз), то совершенно очевидно, что чисто формально памятников должно быть огромное количество, что никак не свидетельствует о плотности этого именьковского населения и его многочисленности.

Таким образом, причины появления недоразумения относительно якобы огромного массива оседлого земледельческого населения, предшествовавшего булгарам, ясны. Не вступая здесь в дискуссию относительно того, как контактировали и контактировали ли вообще группы населения, оставившие именьковскую и салтово-маяцкую культуры, на что у разных исследователей есть диаметрально противоположные мнения, отметим, что само существование этой полемики указывает на отсутствие четких и недвусмысленных доказательств повсеместных и длительных контактов между этими культурами. Создается впечатление, что эти культуры были настолько разными, что равнозначных контактов просто не могло быть.