Туфан Имамутдинов: «Без поддержки элиты развитие татарской культуры невозможно»
Главный режиссер Тинчуринского театра — о проблеме сохранения родного языка, детстве в Челнах и закате Европы
«Реальное время» запускает спецпроект «Год сохранения языков и народного единства» — цикл интервью с современными публичными людьми разных профессий и возрастов на тему принятия родного языка, его внедрения в профессиональную деятельность и важной роли в личностном формировании. Через знакомство с культурой разных народов Татарстана мы покажем все духовное богатство нашей республики и страны — это одна объединенная история любви к родному краю, его истории и взаимного уважения живущих вместе народов. В первой части спецпроекта мы публикуем интервью с недавно назначенным главным режиссером Тинчуринского театра Туфаном Имамутдиновым. Уроженец Набережных Челнов долгое время работал вне Татарстана, пока не переехал в качестве главного режиссера ТЮЗа в Казань в 2014 году. С тех пор он заслужил право называться одним из главных театральных экспериментаторов, работая и на татарском языке. Благодаря своим нашумевшим экспериментальным постановкам внес большой вклад в развитие национального театра. Его спектакли «Алиф» и «Шамаиль» называют «новым словом» в татарском театральном искусстве.
«Никогда не стеснялся, что я татарин, не хотел родиться американцем»
— Туфан, какой у тебя был первый язык?
— Первый у меня, естественно, был татарский, мы на нем только и говорили в семье. В год я пошел в ясли, по-русски начал разговаривать в детском саду, ведь в 80-х не было разделения по языковым группам, все ходили в одну и общались на общедоступном языке. И даже нянечки-татарки говорили с нами на русском. Родители много работали, мама даже на двух работах. У меня есть старшие сестры, они за мной присматривали.
— В какой школе ты учился?
— В 52-й, но 11-й класс заканчивал в лицее имени Гали Акыша. У меня мама перешла туда работать и решила, что мне с ней стоит перевестись. Там у меня и оценки стали лучше, наверное, потому что там учились люди, которые хотели большего от школы. И в 52-й, и в лицее преподавание велось на татарском.
Первый у меня, естественно, был татарский, мы на нем только и говорили в семье. В год я пошел в ясли, по-русски начал разговаривать в детском саду
— У меня была похожая гимназия, но на переменах мы говорили на русском.
— Мы — на татарском. Простая же школа была, люди, которые отдавали туда детей, приехали в Челны из деревень. Все они говорили на татарском, а на каникулы дети ездили к бабушкам.
— В подростковом возрасте у тебя как-то проявлялась национальная идентичность?
— Это пришло позже. Но я никогда не бежал от своей идентичности, не стеснялся, что я татарин, не хотел родиться американцем. Мне кажется, это больше стало проявляться во время переезда. У меня были разные предложения по работе, я мог реализоваться в Москве, за рубежом. Но Казань оказалась ближе. Я почувствовал, что мне надо что-то сделать на Родине. Ставить сто первый вариант Островского смысла нет, таким театром заниматься скучно.
— Какой у тебя была учительница татарского?
— Она была еще и классной руководительницей. Много мне дала в плане креативного мышления. Скажем, предлагала такое задание: сейчас зима — а дальше? Весна? А я вот не верю, докажите, что будет весна, я думаю, что все время будет зима. И мы начинали ей доказывать. Когда начинаешь думать, условно говоря, почему дождь идет сверху вниз, а не наоборот, возникают креативные идеи.
11-й класс заканчивал в лицее имени Гали Акыша. У меня мама перешла туда работать и решила, что мне с ней стоит перевестись. Там у меня и оценки стали лучше
«Жена декана удивленно говорила: «С каких это пор татары занимаются искусством»
— Но при этом ты сначала занимался русским театром, учился в Елабуге, потом в Москве. Откуда у тебя возник интерес к театру? Ты сходил в «Мастеровые»? В татарский драматический?
— Нас водили в татарский театр, с классом, на «Женитьбу» Гоголя. Я подергал косички одноклассницам, на этом интерес закончился. Но я занимался танцами, КВН, пением, ходил в музыкалку. Мне надо было это все применить. Я пошел в театральное в Елабуге, отучился на режиссера любительского театра. Тогда еще не было интернета, я думал, что поеду в Москву, потому что там есть самый лучший вуз — Московский государственный университет культуры. Источников же не было. Приехал, поступил, узнал, что есть ГИТИС, «Щука», МХАТ, поступил в ГИТИС. Мне повезло на мастеров и в Елабуге, и в Москве. В университете я взял то, чего не дают в институте.
— Когда ты жил в Москве, как тебя воспринимали?
— Могу лишь вспомнить, что в университете был предмет «Работа с куклами», и педагог, коренная москвичка, жена декана, удивленно говорила: с каких это пор татары занимаются искусством, у нас татары всегда работали дворниками.
— Первый татарский спектакль ты поставил в 29 лет, в том самом челнинском театре. Как это получилось?
— Я думаю, меня позвали как уроженца Челнов, ожидая, что я соглашусь. Мне хотелось попробовать себя в татарском театре. Тогда я работал, кажется, за рубежом, вернулся из Румынии. И потом я решил поехать в Челны, поставил «Ветер шумит в тополях» Жеральда Сиблейраса. С этим спектаклем театр поехал на фестивали в Туркмению и Киргизию, он шел пару сезонов.
— Это ведь французская пьеса для великовозрастных актеров, каково было с ней работать впервые в татарском театре?
— Мне тогда понравилась работа. Актеры выглядели изголодавшимися по новому. Все в итоге получилось неплохо. Я ведь уже работал с разными людьми: венграми, румынами, французами, русскими. А здесь другой язык (при том, что он мне родной), непривычный для знакомой мне театральной среды.
Просто когда в театре звучит татарский, подразумевается, что актер должен начать «наигрывать». У татарского театрального существования на сцене сложилась такая преувеличенная манера игры. Тогда мы пытались этого избежать. Мне показалось, что мы чего-то достигли.
— Насколько верно, что мы многое взяли у французов?
— Фарид Рафкатович (главный режиссер театра Камала, — прим. авт.) говорит еще об итальянском театре, комедии масок. С французами и итальянцами мы похожи не по манере, а по стилистике пьес — обычно это ситуативная комедийная история. Во-вторых, они все время ездили. У Мольера был передвижной театр (как Тинчуринский, кстати), итальянцы ставили сцены каждый раз в новом городе и играли. Это не Шекспир, где люди приходят в одно и тоже пространство. Эти шли, наоборот, к людям. Первый татарский театр «Сәйяр», тоже передвижной, основа та же.
«Элита несет ответственность перед народом»
— В 2014-м тебя назначили режиссером русского ТЮЗа, ты стал казанцем, но не сразу пришел к татарскому материалу.
— Сама ситуация повлияла. Я тогда снял социальный ролик, посвященный тому, что татарские школы стали исчезать. А потом пришла первая идея спектакля «Әлиф», которая в основе строилась вокруг стихотворения Тукая «Туган тел».
— Ты тогда стал активно работать с Нурбеком Батуллой. У тебя было ощущение, что это несколько другой человек, с другой жизненной историей, у которого отец — татарский классик. Который по наследству обязан заниматься татарской культурой. У вас есть что-то общее при этом?
— Это вопрос элит. Какая обязанность у элиты? Она несет ответственность перед народом. На примере Нурбека и его брата Байбулата я это вижу, что им важна забота о народе, сохранение и развитие культуры. У меня эта ответственность тоже была, возможно, не в такой острой мере. У меня отец тоже учился на режиссера, мама преподавала танцы, музыку. Мне хочется не только сохранить культуру, но и показать другую ее сторону, неизвестную, забытую.
— Сейчас в среде татарской интеллигенции наблюдается обращение к дореволюционной, неевропеизированной тюркской культуре. Условно говоря, появился тренд, что надо изучать не только Фатиха Амирхана, но и Руми, и Утыз Имяни, и далее, вплоть до рунической письменности. Но ведь это долгий путь.
— Для сохранения культуры и нации надо обращаться к более древним источникам. Чем источник ближе к тебе, тем он сильнее контактировал с европейской культурой. А мы и так приобщены к ней, мы носим джинсы, пьем кока-колу, слияние уже произошло. Необходимо изучать и показывать, что мы более глубокие, более думающие, более креативные люди, чем представляют и говорят европеизированные татары.
— В нынешних условиях есть способы развития культуры?
— У меня периодически возникают депрессивные мысли. А потом возникает и надежда. Но без поддержки элиты развитие татарской культуры невозможно. Элита создает историю, возможности — и я говорю не только про интеллектуальную элиту. Для бизнесменов сейчас не существует правил и кодекса поведения.
Для сохранения культуры и нации надо обращаться к более древним источникам. Чем источник ближе к тебе, тем он сильнее контактировал с европейской культурой
В средневековье элита — это богатые люди, которые поддерживали искусство, религию. А сейчас я не очень понимаю, как живет элита. Сейчас в основе их принципов забота о своем теле. Нужна вилла в Швейцарии, золотые часы и дорогие машины. Они думают о своем теле, своих желаниях. Я не говорю, что надо развивать весь народ, это невозможно, но можно культивировать массы до такой степени, чтобы понимающий процент поднялся хотя бы до одного. Это уже было бы хорошо. Ведь почему мы ориентируемся на Запад и Москву? У нас нет своих экспертов, которые бы посмотрели и сказали — это хорошо. И мы бы это приняли.
Если смотреть глубже, то сейчас происходит гибель Европы, европейских ценностей. Количество европейцев, тех, кто несет идеалы Европы, становится все меньше. Это происходит в реальности, не на уровне идей, а на уровне статистики. Поэтому мне кажется, если мы хотим сохранить язык и культуру, надо отвязаться от того, что умирает.
Почему чувствуется сила в тех цивилизациях, которые сейчас начинают преобладать: в Индии, Китае, исламском мире? У них есть общие критерии, которых уже нет в европейской мысли. В XX веке развилась тема тотальной свободы, когда нет критериев, нет опоры, основы.
— Как ты воспитываешь детей?
— Я стараюсь с ними всегда разговаривать на татарском. На русский перехожу, когда они задают сложные вопросы. Что такое смерть, к примеру. Это большая тема: насколько татарский приспособлен к сложным темам. Есть ли язык, скажем, для профессиональной среды? Той же режиссуры. Вот как перевести слово «сверхзадача»? То же самое происходит с философией, журналистикой, медициной. Когда задают сложные вопросы — и отвечать на них на татарском сложно. А если отвечаешь, то говоришь элементарные вещи, чтобы отвязаться.
— Надо стараться, Туфан.
— Я стараюсь.