Новости раздела

«Для меня больший стресс оказаться в плацкарте с вахтовиками, чем увидеть голого матерящегося актера»

Молодой режиссер Ленара Гадельшина о своем пути в театр, «новой искренности» и о том, что нужно сделать, чтобы подвинуть уважаемых коллег

«Вы видели здания театров? Они предъявляют человеку некие требования. Мир стремится к горизонтальному взаимодействию, а театр предлагает вертикальное. Чаще всего театр выглядит так же, как он выглядел в XVII веке. Это разделение зрителей на сословия — в партере сидят люди побогаче, на ярусах люди победнее. Также для похода в театр надо нарядиться, подготовиться. Много всего надо сделать, чего не нужно делать, когда ты открываешь Netflix или включаешь видеоигру», — рассуждает молодой режиссер, выпускница ГИТИСа Ленара Гадельшина. В интервью «Реальному времени» она рассказала о «новой искренности», своем личном пути в режиссуру и скуке, которая противопоказана театру.

«Ничто не должно было привести меня в театр»

— Ленара, расскажите, каким был ваш путь в театр.

— Раньше я думала, что искусство существует для каких-то особенных людей, что искусством могут заниматься только рожденные в актерской семье. Пока я жила в Ульяновске и училась в школе, нас в театр водили два раза. В 7 классе нас водили на постановку пьесы Мольера «Тартюф». Этого нельзя было делать!

— Почему?

— Мольера не проходят в школе. Я вообще не понимала, что происходит на сцене. Мне казалось, что это просто чудовищно. Хотя потом я поняла, что на самом деле это были очень хорошие актеры и отличная постановка. Но когда тебе 13—14 лет, ты ничего не можешь в этом понять без помощи со стороны.

Ничто не должно было привести меня в театр. Но я случайно увидела постановку в рамках спецпрограммы «Золотой маски». На сцене были такие же люди, как я, мои сверстники. И я поняла, что вот этим хочу заниматься. Я ходила в любительский театр, но хотела заниматься именно режиссурой. Пару раз я пыталась поступить в ГИТИС на актерское, потому что мне казалось, что на режиссуру невозможно поступить. Я думала, что зайду в режиссуру через тайную актерскую дверь. Поступила в ГИТИС на заочный факультет к Александру Галибину (народный артист) и Игорю Яцко (педагог курса). Оканчиваю обучение уже в конце января.

Прежде я 8 лет работала в музее «Огни Москвы». Туда я попала очень странно. Я ходила в театр ГИТИС и там увидела объявление, что в музее «Огни Москвы» нужны актеры-экскурсоводы. Я пришла в музей, но там мне сказали, что такого объявления никто не давал. Однако меня взяли. И это очень помогло мне в театральном деле, потому что «Огни Москвы» — маленький негосударственный музей, который часто участвует в разных грантовых конкурсах. Там я вела два больших проекта. А постановка спектакля — это, по сути, и есть создание проекта, когда у тебя команда и тебе нужно формулировать цели и задачи.

— Что вы уже успели поставить за это время?

— Последняя премьера у меня была в ноябре 2019 года в Хабаровском ТЮЗе. На Дальнем Востоке это лучший театр. Летом 2019 года я попала к ним в лабораторию и делала два эскиза по детскому и взрослому материалу. Та работа, которую мы делали по детскому тексту, оказалась перспективной, и меня пригласили поставить спектакль по книге Анне-Катарины Вестли «Папа, мама, бабушка и восемь детей в Дании». Это моя любимая книга с детства.

Год назад я сделала в Астраханском драматическом театре спектакль по Борису Шергину «Волшебное кольцо». Ставила спектакль в Москве с группой «АлоэВера». Он называется «Цой — мой герой». Я обожаю Цоя. Есть два спектакля, которые мы играем с одногруппниками-режиссерами. Это «Дон Жуан» по Мольеру и «Преступление и наказание». На втором курсе я поставила спектакль в Горно-Алтайске в Национальном театре имени Кучияка.

— Какие у вас планы после окончания ГИТИСа?

— Буду подавать бесконечные заявки. Уже несколько лет в разных городах проходят режиссерские лаборатории на базе местных театров. Ты приезжаешь, знакомишься, люди видят, как ты общаешься, как ты мыслишь. Буду много читать, чтобы иметь в голове набор идей для каждого театра, города. Пока что я не знаю другого пути для себя.

«Новая искренность — это понимание того, как разговаривать с новым человеком»

— Какие еще возможности есть у молодого режиссера в России?

— Есть режиссеры, которые входят в эту сферу, не заканчивая ГИТИС или Театральный институт имени Щукина. Иногда в профессию вас может привести мастер. Где-то проходит лаборатория, и вас может порекомендовать мастер или декан ГИТИСа, а дальше ты либо делаешь что-то интересное, либо нет. Обычно лаборатории — это такое открытое публичное мероприятие, на котором тебя может увидеть любой, это самый распространенный путь вхождения в профессию.

Есть также путь самостоятельной работы. Например, мы сделали спектакль про Цоя своими силами: мы арендовали площадку, искали зрителей. Это тоже хороший путь, потому что он учит ответственности, ты понимаешь, как устроен театр от вешалки до зрителя. Ребята, которые собирают деньги на краудфандинге или вкладывают свои средства, создают негосударственные объединения, самые крутые. Но этот путь не для всех, потому что театральный менеджер и режиссер — это не одно и то же.

— Что происходит в современном российском театре в плане творческого поиска? Есть какие-то школы, направления?

— В советское время ходили на разных режиссеров в разные театры, где они работали: на Вахтангова, Товстоногова, Любимова. Тогда ты точно знал, что в Малом театре будет одно, в театре Вахтангова — другое, а в БДТ — третье. Это и были своего рода школы. Сейчас, насколько я понимаю, разница между театрами нивелируется. Как раньше ходили на определенных режиссеров, так и сейчас ходят. Все идут на Бутусова, но теперь он делает свои постановки и во МХАТе, и в театре Вахтангова, и в Питере.

Мне радостно, что новый театр не сосредоточен в столицах. Театр развивается и в регионах. Когда я побывала в Хабаровске, то поняла, что мест лучше, чем Хабаровский ТЮЗ, я не встречала. Люди там занимаются поиском. Театр имеет свой репертуар, они должны ставить спектакли по госзаказу, но при этом люди там ищут новую искренность.

Новая искренность — это понимание того, как разговаривать с новым человеком, на каком языке. Язык большой театральной формы, как мне кажется, не исчезнет, пока есть госзаказ и большие театры. Но молодым актерам и режиссерам интересны лакуны, где возможен разговор со зрителем на одном уровне. Это самое живое направление.

— К этому относятся, видимо, и иммерсивные спектакли?

— Да, театр выходит на улицу, к зрителю, он проникает через «Айфон». Идешь как апостол, на всех языках разговариваешь, все формы принимаешь, чтобы вовлечь человека. Потому что все травмированы школьным походом на «Тартюфа», когда нас не готовили к тому, что будет происходить, и мы умирали где-то на 20 ряду в бельэтаже.

— Театр и кино сегодня конкурируют?

— Мне кажется, конкурент для всех — это интернет. Телефон предоставляет столько возможностей для досуга. Как ходили в театр 3—4% населения, так и ходят. Это очень элитарное искусство, для узкого круга людей.

— Почему театр не для всех?

— Вы видели здания театров? Они предъявляют человеку некие требования. А мир стремится к горизонтальному взаимодействию. Театр предлагает вертикальное. Чаще всего театр выглядит так же, как он выглядел в XVII веке. Это разделение зрителей на сословия, в партере сидят люди побогаче, на ярусах люди победнее. Также для похода в театр надо нарядиться, подготовиться. Много всего надо сделать, чего не нужно делать, когда ты открываешь Netflix или включаешь видеоигру.

Другая причина — цена билета. Я пока еще студентка ГИТИСа и не плачу за билеты. И я не знаю, как потом буду ходить в театр, если билет стоит 2—3 тысячи рублей. Я ведь хожу в театр три раза в неделю. За год посмотрела 100 спектаклей. И я вижу там людей, которые за вечер отдают 6 тысяч. И я понимаю, почему мало кто рискует. Проще рискнуть шестьюстами рублями и пойти на «Джокера». При этом я понимаю, почему билеты в театр стоят столько, у меня был курс продюсирования. Это элитарное искусство.

То есть для большинства людей вход в театр сопряжен с определенными трудностями. Эту проблему отчасти решают маленькие театры, где билеты стоят намного меньше и где есть вот эта новая искренность, когда люди пытаются с тобой установить контакт.

«В Москве есть мифический театр, в котором никто не был, где все актеры в спектакле «Ревизор» голые ниже пояса»

— А что вы скажете о таких шокирующих постановках, как «Гора Олимп» Яна Фабра? Допустимы ли, по-вашему, в театре мат, обнаженное человеческое тело?

— Сам мат меня не шокирует. Когда я бываю у мамы в Казани, то сажусь на поезд «Новокузнецк — Москва». И для меня больший стресс оказаться в плацкарте с мужиками, которые едут с вахты и для которых мат — часть жизни, чем увидеть, как актер, раздевшись, матерится. До жизни искусству далеко. Драматург может восстанавливать речь работяг, ведь если эти мужчины будут разговаривать языком актеров, то это будет большая неправда. Очевидно, что они будут разговаривать матом. Это попытка показать среду. Например, мы делали пьесу Алексея Жидковского «Дятел», в которой герой разговаривает с бомжами, и они говорят матом. Мы это делали спокойно, это был не мат ради мата, это было необходимо драматургу для того, чтобы раскрыть тему. Если это концептуально оправдано, то нет ничего страшного.

То же самое со спектаклем «Гора Олимп», где 24 часа мы наблюдаем голые тела. Понятно, что многие будут шокированы. Но, глядя на спектакль, я понимаю, что концептуально это оправдано. Я за то, чтобы все средства художника работали на его задачу.

В Москве есть мифический театр, в котором никто не был, театр Кирилла Ганина, где все актеры, например, в спектакле «Ревизор», голые ниже пояса. Все про этот театр знают, но никто там ни разу не был. Мне интересно, как же это концептуально оправдано? Меня это забавляет. Я не одобряю такого эксперимента, но, возможно, это раскрывает «Ревизора» с какой-то новой стороны. Если человек использует элементы, которые шокируют, хотелось бы, чтобы его мысль, его идея была действительно важной.

— Но есть ли границы?

— Я ненавижу, когда скучно и хочется сдохнуть. Бывает, конечно, специальная скука, я видела спектакль, посвященный скуке: окей, тогда поскучаем, в конце концов, почему бы не изучить скуку? Но если весь зал скучает, то мне кажется, это что-то не то. Не в смысле, что всем должно быть весело, но если никто из зрителей не понимает, что происходит и почему это так долго длится…

— Кто из людей искусства вас вдохновляет?

— Мейерхольд. Его отношение к своей профессии. Ставя «Бориса Годунова», он знал теорию стиха, историю Смутного времени, историю написания произведения Пушкиным, он бывал в музеях и знал, как все это выглядит, знал, что такое богослужение. Или он берет современный себе текст, к примеру Маяковского, и понимает это время, потому что он живет в своем времени. Это настоящий режиссер. Человек, который находится во всех временах и пространствах сразу. Он погружен в разные слои: знает технику театра, может объяснить рабочему сцены, что ему делать, и он мыслит концептуально. Это сверхчеловек.

Меня вдохновляют люди эпохи Возрождения. Это универсальные люди. Не понимаю, как режиссер может жить только в теплице театра. Если он не понимает живопись, не интересуется историей, не знает на уровне популярной литературы науку, это странно… Режиссер — это сверхпрофессия, она требует погружения и растворения. Нужно слышать, воспринимать, быть мембраной.

«Есть ощущение, что, поскольку я девочка, мне нужно быть лучше моих коллег-мальчиков. Но все меняется»

— Режиссерами становятся в основном мужчины. Почему так?

— У меня есть такое ощущение, что, поскольку я девочка, мне нужно быть лучше моих коллег-мальчиков. Если спектакль получился не очень хорошим у режиссера-мальчика, то все говорят, что просто режиссер сделал не очень хороший спектакль. А если режиссер-девочка сделала плохой спектакль, говорят: «И зачем ты полезла в эту профессию?» Но все меняется. На моем курсе из 8 режиссеров 3 девочки. На других курсах тоже девочек становится все больше. Это больше, чем ноль. Раньше считалось странным, если одна режиссерка прокралась в курс.

Действительно, исторически так повелось, что это мужская профессия. Потому что если ты занимаешься театром, все остальное — по остаточному принципу. Но если ты нормально занимаешься чем бы то ни было, так происходит всегда. Читала на днях статью про женщин-правозащитников на Кавказе, ясно, что они занимаются только этим.

Но дело даже не в мальчиках и девочках. В этом году на «Золотую маску» номинированы 22 режиссера. Это все те же уважаемые мною мужчины: Рыжаков, Богомолов, Серебренников… Профессиональное сообщество отмечает одну и ту же группу людей. В этом списке только две девочки, и там мало молодых режиссеров. Возможно, никто не хочет отдавать свои места, никто не хочет подвинуться. Поэтому, чтобы заявить о себе, нужно больше работать. И это приходится делать всем — и мальчикам, и девочкам.

У меня есть такое ощущение, что, поскольку я девочка, мне нужно быть лучше моих коллег-мальчиков

— Как вы оцениваете театральную жизнь Казани?

— На примере Казани можно говорить о современной театральной жизни всей страны. Там одновременно цветут все цветы: и большие театры с большими зрелищными постановками, и маленькие подвальные театры с неформатным искусством. В «Угле», в театре «На Булаке» занимаются горизонтальным взаимодействием, пытаются наладить контакт со зрителем. Есть и большие театры, собирающие огромные залы. Мир сегодня открыт, и все меньше разделения на провинциальные и столичные театры. Под провинциальным мышлением мы понимаем узкое и ограниченное мышление. Но, например, в Хабаровске нет провинциального мышления, хотя это окраина России.

Наталия Антропова, фото предоставлено Ленарой Гадельшиной
ОбществоКультура
комментарии 1

комментарии

  • Анонимно 12 янв
    Сколько процентов жителей Казани более 1-го раза в год ходит в театры ?
    Ответить
Войти через соцсети
Свернуть комментарии

Новости партнеров