«Сегодняшняя реклама обращена к депрессивному покупателю»

Умолчания и ложь более разрушительны, чем прямое, хотя и болезненное высказывание

— Марина Вильгельмовна, что о силе слова говорит наука, которой вы занимаетесь? Прав ли был поэт Вадим Шефнер, написавший в 1956 году: «Словом можно убить, словом можно спасти, словом можно полки за собой повести»?

— Действительно, бывает, что слово наносит сильную травму. Например, существует такое явление, как ятрогения. Это болезнь, порожденная словом врача. Грубый пример, известный, к сожалению, многим, — это высказывания наподобие «Чего же вы хотите, батенька, в вашем возрасте...». В результате человек может перестать заботиться о себе, а иногда в 40—50 лет даже поведенчески превратиться в беспомощного больного старика. Но всегда есть выбор: один человек, услышав такое, отказывается от всех радостей жизни и вступает в печальную фазу «доживания», а другой, разозлившись, меняет некоторые свои привычки… и врача. Тяжелее оказываются ятрогении, связанные с требованием пассивности. Часто врач (или весь уклад медицинского учреждения) прямо или косвенно требуют от пациента: «Выполняй назначения, не спрашивай, не контролируй, подчиняйся и, главное, ничего не планируй». В этом случае сопротивляться гораздо сложнее. Ведь пациента лечат, о нем заботятся, а он и вправду не медик и не может разбираться в тонкостях. И он превращается в безвольный «организм», пассивный не только в отношении врача, но и себя самого, и своей болезни. А это очень ухудшает прогноз.

Тем не менее я думаю, что сила слова несколько преувеличена. В терапии часто приходится сталкиваться с ситуацией, когда уверенность в том, что слово может убить, приводит к разрушению контакта между любящими людьми. «Мама этого не переживет», — говорит взрослый сын, много лет скрывающий свои отношения с «неправильной» девушкой. Это делает несчастными всех: и девушку, на которой он не женится, и маму, которая чувствует, что сын стал замкнутым и раздражительным, и самого мужчину, который сам себя загнал в тупик. Умолчания и прямая ложь как следствие страха перед «убивающим словом» значительно более разрушительны, чем прямое, хотя и болезненное высказывание.

«Действительно, бывает, что слово наносит сильную травму. Например, существует такое явление, как ятрогения. Это болезнь, порожденная словом врача». Фото Максима Платонова

— Можно слышать, как люди говорят: «Я вроде ничего такого не сказал, а она почему-то обиделась» и так далее. То есть каждое высказывание человека, помимо внешнего информативного слоя, несет также то, что находится в бессознательном, но что можно распознать в тех конструкциях и словах, которые он употребляет? Как это распознавание происходит у вас, когда к вам приходят как к психотерапевту?

— То, что мы говорим, мы осознаем лишь в малой степени. Мы, не думая, используем падежи, выбираем времена глагола, синтаксические конструкции, тасуем синонимы. Мы совершенно автоматически переходим с разговорного языка на письменный, даже не догадываясь о том, что заняты редактированием. Вот девочка рассказывает подружке: «Это мороженое, оно у нас у метро продается, а я такая прихожу, а его нет, а я его хочу, как из пушки, ну я пошла к тому выходу, а там закрыто, а Ирка мне пишет, что у них там есть...» Точку девочка поставит только в конце истории. Но если эту же историю этой же подружке она напишет, то форма будет совсем другой: «Я захотела мороженого, но в нашем киоске у метро его не было. У другого выхода из метро — тоже. И тут мне Ирка написала, чтобы я к ней приехала, у них в магазине этого мороженого полно». Это не бессознательное, а неосознаваемое использование языка. При обдумывании теряется скорость, а нам всегда так много надо сказать. А вот если мы остановим этот бег слов, то, как в фильме, нарезанном на кадры, мы сможем рассмотреть многое, что обычно ускользает от глаза. Или от уха, ведь речь идет о словах.

— Я так понимаю, что психолингвист работает с речью людей, задаваясь вопросом: «Почему именно этот человек употребил именно эту синтаксическую конструкцию?»

— Да. Поскольку мы осознаем лишь малую часть того, что говорим, оставшаяся неосознаваемая часть рассказывает про нас очень многое. Причем скрывает не только то, что мы не хотим про себя рассказывать, но и то, что мы знать про себя не знаем. А если бы узнали, смогли бы изменить к лучшему многое в себе и вокруг себя. На этом строится психолингвистическая диагностика проблемы.

«Каждый из нас сталкивался с собственным иррациональным поведением»

— Я читала про технику текстовых методик, которую вы применяете в работе со своими пациентами: то есть вы просите их написать несколько текстов, по которым судите об их состоянии. Расскажите подробнее, пожалуйста. Как вы расшифровываете эти тексты?

— Диагностика проблем человека по его текстам, устным и письменным, часто оказывается удобным и быстрым инструментом. С бессознательным по Фрейду работать очень сложно. На то оно и бессознательное, что к нему не подобраться. Оно отражается в снах, ассоциациях, метафорах, случайных оговорках. Их надо ловить, интерпретировать, и многое зависит от интуиции и везения. Неосознаваемое гораздо более поверхностно. И роль везения здесь меньше. Стоит лишь «остановить» текст и рассмотреть использующиеся конструкции. А если еще взять не любой текст, а специально написанный в рамках текстовых методик, то некоторые нужные ответы на интересующие тебя вопросы получишь обязательно.

«Стоит лишь «остановить» текст и рассмотреть использующиеся конструкции. А если еще взять не любой текст, а специально написанный в рамках текстовых методик, то некоторые нужные ответы на интересующие тебя вопросы получишь обязательно». Фото Максима Платонова

Вот, например, частая ситуация. Женщина жалуется на то, что никак не может похудеть. По ее рассказу, где постоянно звучат слова «не удается, не получилось, повезло, случилось так», у терапевта складывается гипотеза, что клиентка живет в мире, где действуют нечеловеческие силы — те, которые делают так, что светает, темнеет, холодает. И взять в свои руки дело похудания в этом мире женщина не может. Ей надо, чтобы оно «само случилось», чтобы «килограммы ушли». Для проверки этой гипотезы просим ее написать несколько коротеньких текстов о своих главных поступках. Текстовая методика так и называется — «Мой главный поступок». О чем именно она напишет — не так важно. Допустим, о том, как сбежала с подружкой с уроков и как это доставило ей незабываемое удовольствие. Важно другое: как, с помощью каких лингвистических средств она будет об этом говорить. Ведь говорить она будет о свободе и ответственности. Поступок — это не то, что с человеком случилось, а то, что он сам сделал. И вот если она напишет, что «подружка увела меня с уроков», а потом «мне захотелось» (а не «я захотела»), а затем «пришлось», «оказалось» и «так получилось», то мы увидим, что в картине мира клиентки свобода и ответственность почему-то запрещены. Нет, в реальной жизни наша девушка может быть очень активной, самостоятельной, даже властной. Но видит она все свои действия как вынужденные. А похудеть-то она хочет сама! Но ей нельзя, надо, чтобы процесс запустили неведомые силы, безличные лингвистические демоны.

После психолингвистической диагностики, которая занимает не полгода—год, как это обычно бывает, а полчаса—час, можно начать собственно терапевтическую работу. По-настоящему, на глубоком уровне, надо искать те травмы, которые заставили клиентку когда-то почувствовать себя щепкой в волнах судьбы. Это серьезная, долгая работа, и ее результаты скажутся не только на сантиметрах талии. Но можно пойти и более простым путем: помочь ей говорить «я». Это не так просто, как кажется. Она будет рассказывать о себе примерно так: «Вчера было ощущение голода и какой-то дискомфорт. И сегодня случилось переедание, а теперь мне стыдно». Но в конце серьезной работы, которую она будет делать сама, но при поддержке терапевта, она однажды скажет: «Я вчера очень проголодалась. И сегодня утром Я решила безобразно налопаться. И вот Я купила того-то и того-то, а вечером приготовила и съела, и теперь Я чувствую полный кайф». Я здесь привела реальный случай моей клиентки, которая в ноябре носила 54-й размер одежды, а сейчас у нее 46-й размер. Пока ею управляли лингвистические демоны, она не делала никаких попыток анализировать, откуда взялся ее голод и дискомфорт: так случилось, и она здесь ни при чем. Попыток планировать она тем более не предпринимала: мало ли, как распорядятся завтра эти демоны ее жизнью. Когда же она решилась описать события как собственные решения и действия, все изменилось. Она получила право анализировать, почему это вдруг она дико оголодала. И догадалась, что просто она очень мало и невкусно ела предыдущие несколько дней. Она стала способна и планировать: если мало и невкусно есть, то потом обязательно съешь слишком много, а если не голодать и есть вкусно каждый день, то «полный кайф» тоже будет каждый день, и срывы в обжорство отменяются. И главное — она теперь не боится внезапно снова потолстеть, так как она похудела благодаря собственным усилиям, а не по неизвестной причине ушли килограммы. Теперь ситуацию контролирует она, а не неуправляемые силы, которые делают так, что темнеет и холодает.

«Я выбрала пример с лишними килограммами как самый наглядный, когда результаты психотерапии можно взвесить на весах и измерить в сантиметрах. Но такая же вынужденная пассивность встречается и в других областях». Фото inforesist.org

— То есть можно сказать, что какие-то структуры языка отвечают за определенные состояния человека? Например, говорят о неуверенности, страхе.

— Да, конечно. Про неуверенность и страх мы уже поговорили. Просто я заменила эти слова более определенными словами «свобода и ответственность». Вместо того, чтобы говорить, что человек испытывает неуверенность в себе и страх от ощущения своего бессилия, я говорила, что он живет в мире, где помимо него действуют непредсказуемые и неконтролируемые случайности, лингвистические демоны. И он чувствует себя несвободным — кто знает, как распорядится им случай. Заодно он снимает с себя ответственность, ведь он действует не сам, не по своей воле, а оказывается жертвой обстоятельств.

Казалось бы, здесь есть очевидная выгода. Несвобода освобождает от необходимости решать и решаться, снимает чувство вины. Но на самом деле несвобода может превратить жизнь человека в ад. Его цели, его желания, его самостоятельные решения и действия оказываются под запретом. Беря на себя инициативу, он чувствует себя бунтовщиком, нарушителем правил и ждет наказания от всемогущего повелителя, Судьбы. Но даже если он ведет себя по правилам, и в ответ Судьба посылает желаемое, он все равно готов к несчастьям: Судьба может в любой момент отнять свои подарки, и предотвратить это никак нельзя. На примере отважных борцов с лишним весом это хорошо видно. Я встречала многих людей, которые с готовностью соблюдали пищевые инструкции и запреты. Они не ужинали, хотя умирали от голода, они питались капустой и сельдереем, грезя о бифштексах и пирожных, они не делали ни шага без шагомера, чтобы исполнить необходимое количество шагов в сутки. Эта мучительная жизнь их странным образом устраивала, поскольку удовлетворяла их главное требование: подчиниться («пришлось», «доктор велел») и не принимать решение самостоятельно («такая хорошая диета, все расписано по дням недели, не надо ни о чем думать»). Естественно, они худели, а потом судьба-злодейка отбирала у них завоеванное, когда срок диеты заканчивался.

Я выбрала пример с лишними килограммами как самый наглядный, когда результаты психотерапии можно взвесить на весах и измерить в сантиметрах. Но такая же вынужденная пассивность встречается и в других областях. Например, модное слово «прокрастинация» тоже часто описывает страх и неуверенность, то есть отказ от свободы и ответственности. Наверное, чуть ли ни каждый из нас на собственном опыте сталкивался с собственным иррациональным поведением. Вот есть срок, точная дата, когда надо сдать отчет, дипломную работу, статью. Мы говорим себе, что еще много времени, успеем. Когда дата приближается, у нас начинается тихая паника, но мы продолжаем откладывать. А за три дня до последнего срока мы беремся за работу, не спим, не едим, не подходим к телефону — и успеваем в самый последний момент. Зачем мы это делаем? Мы добываем себе несвободу, вынужденность. И с ответственностью все получается прекрасно: она исчезает. Ведь в такой спешке уже не до нежностей. Работа должна быть выполнена хоть как-то, а не так, как мы хотели. Повторю капслоком: ХОТЕЛИ. А делать, как мы хотим, очень страшно. Вдруг мы не так гениальны, как нам кажется? Мало ли к какому пониманию себя может привести нас свобода? Цейтнот дает нам алиби перед самими собой, позволяет думать: мы не виноваты, так получилось. В терапии хорошо удается рассмотреть свои страхи, обдумать, для какой цели мы попадаем в ситуации, которые кажутся нам вынужденными, и увеличить свое поле свободы и безопасности.

«По текстам, по речи человека ни за что нельзя ставить диагноз. Это возможно только при личном контакте, когда манера говорить, задавать вопросы и отвечать на них, мимика или ее отсутствие, общий так называемый хабитус (поворот головы, манера держаться, одежда, даже запах) складываются в единую картину». Фото Олега Тихонова

— Это также применимо и к речи людей, которые страдают тем или иным заболеванием? Вы в одном интервью говорили, что «есть характеристики, специфические для эпилепсии, специфические для шизофрении».

— Поскольку в наших текстах отражается наша картина мира, то если мы заболеем, это тоже скажется на том, как мы говорим. Есть специальная дисциплина, патография, которая описывает специфику текстов людей с различными психиатрическими диагнозами.

«Сейчас реклама обращена к депрессивным покупателям, обещая «надежность и стабильность»

— Можно ли сделать вывод, что вербальная информация дает больше представления о человеке, чем невербальная?

— Нет, это не так. Хотя есть хорошо распознаваемые характеристики текстов, которые пишут люди с различными психиатрическими заболеваниями, ставить диагноз, опираясь только на вербальную продукцию, ни в коем случае нельзя. Дело в том, что в тексте очень легко удается стилизация. При необходимости я легко напишу вам текст депрессивный или шизофренический, или — какой попросите, хотя, надеюсь, этих заболеваний у меня нет. Но, допустим, я специалист и знаю эти характерные признаки профессионально. Или великие писатели — Чехов, Достоевский, у которых герои говорят клинически распознаваемым образом благодаря таланту и наблюдательности их создателей. Но бывают и совсем простые обстоятельства. Вот не очень умный и необразованный молодой человек, который любит и уважает своего образованного папу. И мальчик говорит «как папа», то есть стилизует свою речь, чтобы выглядеть таким же ученым и умным. Поэтому по текстам, по речи человека ни за что нельзя ставить диагноз. Это возможно только при личном контакте, когда манера говорить, задавать вопросы и отвечать на них, мимика или ее отсутствие, общий так называемый хабитус (поворот головы, манера держаться, одежда, даже запах) складываются в единую картину.

— А что та речь, которую вы сегодня слышите вокруг себя — по телевидению, радио, в разговорах окружающих людей, — говорит о психологическом состоянии общества?

— Я не умею пользоваться такими обобщениями, как «люди», «социум», «телевидение» и пр. Мне моя наука не велит. Даже когда клиент в терапии говорит «моя семья», мне приходится прилагать специальные усилия, чтобы вместо обобщающего слова он начал говорить «мама, жена и брат». Но если подойти чисто субъективно, то сегодня мне встречается очень много людей с признаками страха и депрессии разной степени тяжести — и в городе, и в телепередачах, и в профессиональных контактах.

— А о чем говорит язык современной рекламы? Все эти обещания «райских наслаждений», которые были в 2000-е, сейчас, кажется, сменились на обещания качества, надежности и стабильности.

— Это как бы подтверждает мое субъективное мнение об увеличении числа людей, страдающих от депрессии и испытывающих страх. Один из характерных признаков депрессии, в том числе так называемой маскированной депрессии, — это утрата образа позитивного будущего. Человек в депрессии часто ощущает, что в прошлом всегда было очень плохо, сейчас стало совсем непереносимо, а впереди — абсолютная катастрофа. В 2000-х были рекламные обещания «райских наслаждений», потому что рекламщики интуитивно предполагали — их покупатели живут будущим, ждут, что все станет лучше, чем было. В этом смысле «райское наслаждение» и «победа коммунизма» оказываются синонимами (хотя лично я «Баунти» люблю, а коммунизм — нет). А сейчас реклама обращена к депрессивным покупателям. Обещая «надежность и стабильность», она как бы говорит: «Да, сейчас плохо, но если вы купите наши дверные замки, то хуже, чем сейчас, не будет». Хотя какое наслаждение от замка?