Фарид Бикчантаев: «Невозможно смотреть вместе со зрителем»

Бикчантаев говорит

Дмитревская. Ты смотришь свои спектакли?

Бикчантаев. Нет. В молодости был случай. Я на «Бичуре» сел в зале и оказался в центре ряда. И прямо выскочил оттуда: невозможно смотреть вместе со зрителем. Он неправильно реагирует, неправильно перешептывается, переговаривается, живет своей отдельной жизнью. Это очень болезненно. И уже на третьем спектакле вместе со зрителем в спектакль вползает что-то… Фоменко рассказывал, как в молодости он приезжал в какой-то город ставить. Весь напичканный системами, цитатами, понятиями. И никак не мог договориться с одним актером: «Давайте определимся со сквозным действием. Давайте определим — какая у вас тут сверхзадача…» И когда до премьеры оставалось совсем немного, актер ответил: «Отстаньте от меня, у меня одна сверхзадача — понравиться зрителю. В итоге я все равно выйду и буду делать — как хочет он».

Дмитревская. А если ему не будет нравиться — я выжму из него, как пасту из тюбика, то, что надо мне…

Бикчантаев. Да. И потому самое важное для меня упражнение из Михаила Чехова — взращивание еще одного актера в себе, своего цензора-художника, того, который следит за тобой, не дает тебе опошлиться, отвечает за художественность. И ты должен с самого начала воспитать его в себе — того самого художника, который говорит тебе: ты что-то не то делаешь. Потому что ни режиссер, ни коллеги тебе этого не скажут. Только тот, которого ты в себе воспитаешь. И если ты сможешь его взрастить — он не позволит тебе предательства по отношению к профессии.

Потому что ведь предательства — на каждом шагу: выходишь и должен сделать одно, а делаешь совершенно другое. Причем все оправдано, ничего не скажешь. Поэтому — Михаил Чехов и эти не очень понятные упражнения. И они есть.

Дмитревская. Я даже студентам-театроведам даю эти упражнения. Наши отношения со спектаклем похожи на отношения актера и роли. Нам тоже полезен и психологический жест, мы делаем то же самое, что актер. Он думает — и мы думаем. Он задает вопросы роли и ждет, и мы задаем и ждем, когда живущая в его памяти художественная реальность спектакля начнет отвечать на его вопросы рождением текста. Мы точно так же работаем со своим сознанием.

Бикчантаев. Михаил Чехов дает технику, которая не кажется техникой: какая техника в воображении?.. Я как-то в одном театре репетировал с молодыми — и никак не получалось. Стал узнавать, какие упражнения им давали во время учебы. Ну, все нормально, что-то давали. «А вот такое делали?» У Михаила Чехова есть упражнение: под музыкальную тему актер с закрытыми глазами, в воображении должен двигаться в соответствии с музыкальным куском. Потом музыка останавливается, он должен открыть глаза и это повторить. Чего проще? Точно повторить. Потом доводишь это до какого-то образа… Одна девочка стоит на месте: я не понимаю, чего вы от меня хотите. Я говорю: «Мне важно оторвать тебя от тебя. Твои ресурсы для этой роли очень скудные, ты используешь только органику, а в воображении ты можешь делать то, что тебе несвойственно». Пауза. «А зачем мне это надо? Моя органика мне нравится». Все, я остановил репетиции на неделю. Потом понял: им важна личная манера, индивидуальность, это же так приятно — индивидуальность…

Дмитревская. Ты не смотришь свои спектакли, но ведь спектакль разваливается, это надо знать.

Бикчантаев. Мы репетируем, пересобираем, некоторые спектакли, например Фоссе, репетируем всегда. Но это другое.

Бикчантаев репетирует

6 января 2020 г.

Бикчантаев. И сразу начни свой рассказ про ваши новые отношения с Сарвар, почти без паузы. Надо быть ангелом, как Сарвар, — он говорит. И в его словах даже какой-то упрек может прозвучать всем остальным. И это тоже про какую-то его избранность в какой-то мере. Он ведь может быть с ней теперь, с этим ангелом. Одновременно и противопоставление, и объединение себя и Сарвар. И какой-то упрек всем остальным.

Она ангел, а вы все земные. И вот это его метание туда-сюда, все время провокация какая-то и для них, и даже для него самого. Он рад, что она сумасшедшая, потому что они теперь могут быть вместе. В то же время она ангел, а не всем дано с ангелами общаться и чтобы ангелы с ними общались. Тут и жалость, и переживание, и доказательство избранности.

И это утверждение: я бы рад сойти с ума, но для этого надо быть ангелом, как Сарвар. И что ему этого не дано — как приговор звучит. И тут: и спор, и отказ от Бога, и в то же время, мы говорили, Бог для него самая настоящая реальность. Очень сложная партитура у махдума. Он очень жесткий, хлесткий, ироничный, циничный.

Сабирзянов. Они же меня не понимают…

Бикчантаев. Они же люди простые. Бабушка все время молится, перебирает четки. Фатима — обычная девушка, вообще вряд ли может представить, что можно не то что сомневаться в справедливости, а даже думать о подобном. Еще раз с ухода Фархи.

Проба.

Бикчантаев. Не затягивай, это такое откровение, Алмаз. Это откровение и его самого вдруг посетило, понимаешь: она сумасшедшая дорога ему больше, чем в здравом уме. И он понимает, что это откровение странно звучит, и как бы даже дает понять, что он понимает, как могут воспринять это его заявление окружающие. И, Алмаз, ты у них тоже ищешь поддержки, дальше ведь он начинает доказывать, почему так говорит, чтобы потом перейти — не дай бог потерять это богатство. Это текст, который потом проявится, он толкает действие.

Проба.

Бикчантаев. Хорошо!

О Бикчантаеве пишут

«Рыжий насмешник и его черноволосая красавица»

<…> «Дабл-дин-дон» — прозвучал ерничавший одинокий голос, напевавший что-то внятное ему одному. Кто это? В одеждах, а может, в тряпье, колыхавшемся вслед причудливым движениям тела. Кто-то без возраста и социальных примет. Огромная шапка скрыла лицо…

И еще — безостановочное кружение с раскинутыми руками, как у средневековых, а может, и современных мусульманских монахов, которые таким образом могут существовать до бесконечности, пытаясь достигнуть Божьей благодати.

Но вот ворох тряпья скинут, шапка снята — и перед нами возникает молодой, даже слишком молодой рыжекудрый и рыжебородый юноша с непостижимой кошачьей пластикой, с печальными и мудрыми карими глазами, чем-то похожий на хиппи, слишком уж «отвязан»… Но речь, его речь! Что за странную беседу завели они с Карачач… Они говорили загадками про каких-то птиц, пойманных в силки, про горлицу и орла, и все в них было непонятно простому смертному.

Ведь и Карачач и Рыжий — чичаны, то есть сказители, поэты, мудрецы... и да, немножко монахи. Они одной группы крови, их объединил общий поэтический профсоюз — это стало ясно с первых сценических мгновений. Но при чем здесь женитьба и почему их разговор более всего напоминал словесный поединок — они упражнялись в красноречии, которое затем плавно перешло в сговор, скрепленный крепким поцелуем. Да, поцелуй был, но слишком страстный, слишком напоказ. Ведь с такой жадностью можно пить воду… Одно стало очевидностью — Карачач и Рыжий о чем-то договорились. С этого времени сценические события понеслись с немереной быстротой.

Нужно ли объяснять, что Рыжий с легкостью коверного клоуна надул Мурзу и выманил у него пятьсот золотых, а в придачу шубу — выкуп за Карачач. Нужно ли объяснять, что они тут же поженились…

Но что за странная, доложу я вам, получилась у них свадьба! Юноши и девушки, точно стая серых птиц, окружили эту загадочную пару, а Карачач и ее насмешник, «едва соприкоснувшись рукавами», слились в едином медитативном кружении. Черные монашеские одежды сменили белая ткань и белое покрывало, накинутое чичаном на его возлюбленную. Вздрогнул и закружился шатер. Не свадьба, но древний и таинственный ритуал посвятил эту необъяснимую пару во взаимное бытие. Под космическую музыку композитора Масхуды Шамсутдиновой — современный парафраз древних сказаний — юноши и девушки попеременно брали друг друга на руки и благословляли молодых. <…>

Гафарова Э. Поговорим о странностях любви… // Петербургский театральный журнал. 2000. № 24. С. 44–45.