Надир Альмеев: «Нас травили, обвиняя в абстракционизме»

«Это был послевоенный город»

— Надир Усманович, имя у вас не совсем обычное. Когда вы родились, ваш отец, известный тенор Усман Альмеев, случайно не готовил партию Надира в «Искателях жемчуга»?

— Нет, в это время «Искатели жемчуга» не шли в казанской опере, но, очевидно, отец помнил эту партию из оперы Бизе еще по учебе в оперной студии. Бизе ведь композитор популярный во все времена.

— В последнее время вы часто выкладываете посты в «Фейсбуке», где рассказываете о Казани вашей юности и становления. Давайте поговорим об этом городе, который мы не застали.

— Это была послевоенная среда. Я родился в 1946 году, следы войны были еще явственны и ощутимы. Для страны были годы трудные, разруха, слава богу, в Казани ее не было. Но эвакуированные, госпитали, даже военнопленные — это все было. Пленные немцы строили и здание оперного театра, и жилье. Вышки стояли с колючей проволокой, собаки лаяли.

— А культурная жизнь?

— Отец работал в «Гастрольбюро», потом оно было преобразовано в Госконцерт, там работали Утесов, Шульженко, и отца туда приняли. Он объездил весь Советский Союз с концертами, принимали его на ура. Мне было тогда три-четыре года, оставлять меня было не с кем, и я тоже ездил на гастроли с родителями. Однажды испугался грохота аплодисментов и пустился в крик.

— Казанские театры с какого времени вы помните?

— Оперный в то время работал в здании нынешнего Театра драмы и комедии им. К. Тинчурина, естественно, туда меня тоже брали с собой родители. Было очень много хороших спектаклей, часто на постановки приезжали режиссеры из Москвы. Рядом с театром жил композитор Салих Сайдашев, с которым дружил отец, и бывало, что отец после репетиции заходил к нему и, естественно, брал меня с собой. Тогда, помимо спектаклей, часто бывали концерты, и была такая практика, что они иногда шли в Качаловском.

Баки Идрисович появлялся у нас в доме, наверное, через день, он ходил на концерты моего отца. Урманче был очень музыкальным человеком. Фото kitaphane.tatarstan.ru

«На выбор профессии повлиял Баки Урманче»

— Вы выросли в музыкальной среде, не было желания заниматься музыкой?

— Было, я даже поступил в знаменитую первую музыкальную школу к Рувиму Полякову, поступил в класс скрипки, проучился год, заболел, и занятия музыкой пришлось оставить. К сожалению. Потом была первая художественная школа, я ее тоже из-за какой-то очередной болезни оставил. Художественная школа тогда была в здании художественного училища. Я в это время еще не мог определиться, что мне интереснее. И это длилось до приезда в Казань Баки Идрисовича Урманче. Он вернулся в 1958 году. В этот период в Ливадии находилась правительственная дача, сейчас там санаторий, и там, в правительственном коттедже, министерство культуры республики поселило Урманче. И он перевозил из Средней Азии материалы.

— Урмаче каким-то образом повлиял на ваш выбор профессии?

— Конечно! Баки Идрисович появлялся у нас в доме, наверное, через день, он ходил на концерты моего отца. Урманче был очень музыкальным человеком. К сожалению, в Казани не смогла прижиться его жена, коренная москвичка. Через некоторое время Урманче получил трехкомнатную квартиру и в одной из комнат устроил мастерскую. Вот там я уже начал ему помогать.

Урманче делал много работ, посвященных Габдулле Тукаю, я даже как-то ему позировал. Сейчас эта работа в мраморе находится в Союзе писателей РТ

«В КГБ не вызывали, но шум был»

— То есть вы поначалу занялись скульптурой?

— В принципе, да. Глиной. Урманче научил меня по-настоящему замешивать глину, и я начал работать. В какое-то время мы занялись малой пластикой, керамикой, у него была небольшая муфельная печь, мы обжигали в ней скульптурки. Позже Урманче получил под мастерскую коттедж, в это время у него был цикл ленинских работ.

— Время было такое.

— Работ было много, я даже не понимал, куда они пойдут потом, но куда-то ушли. Потребность в них в то время была. Урманче делал много работ, посвященных Габдулле Тукаю, я даже как-то ему позировал. Сейчас эта работа в мраморе находится в Союзе писателей РТ.

— Вы легко поступили в художественное училище?

— Поначалу с подачи Урманче я был вольнослушателем, преподавал у нас Виктор Куделькин.

— Во время учебы у вас был эпизод, когда вы с друзьями оформили Черное озеро…

— Да, травля была. Мы сделали новогоднее оформление, немного не традиционное, и какая-то бабушка, учительница, обвинила нас в абстракционизме!

— Это правда был крутой авангард?

— Мы там просто классно шутили! Например, вокруг елочного барабана у нас сидел джаз-оркестр. Это кого-то раздражало. Люди же привыкли к мультяшным персонажам. Началась травля. В КГБ не вызывали, но партийные газеты «Советская Татария» и «Социалистик Татарстан» устроили травлю. Вменили нам абстракционизм, хотя то, что мы сделали, к абстракционизму никакого отношения не имело.

— Кто помог?

— Заступилась «Комсомольская правда», в газете появилась статья в нашу защиту, в Казани испугались, вдруг что-то не так выйдет, и замолчали.

«Очень хотел учиться режиссуре у Михаила Ромма»

— Какие-то отголоски посещения Хрущевым выставки в «Манеже» были слышны в Казани?

— Власти это, конечно, насторожило, но у нас были свои похожие истории. В Казани жил художник постарше нас, фронтовик, Алексей Аникиенок. Его выставки все время закрывали, например, у него была выставка в Доме ученых, ее открыли и тут же закрыли. Прессовали как хотели. Время было такое.

С Роммом у меня не сладилось, он умер через полтора месяца от третьего инфаркта… Фото msk.kprf.ru

— У вас была возможность учиться и жить в Москве, почему вы ей не воспользовались?

— Я хотел конкретно учиться режиссуре у Михаила Ромма. В это время во ВГИКе открылась экспериментальная мастерская мультипликации, где преподавала Лидия Григорьева, я там учился. Григорьева увидела меня в коридоре, я стоял с папкой, и она попросила показать мои рисунки. Так я пошел учиться на мультипликатора. А к Ромму я внаглую пришел домой, я с детства любил его как режиссера, много раз смотрел его фильмы. Ромм был одним из выдающихся режиссеров. И вот я пришел в этот дом рядом с памятником Юрию Долгорукому, где на первом этаже сидела консьержка, пришел вечером, когда Ромм был дома. Дверь открыл его внук, крикнувший: «Дедушка, к тебе!». Вышел Ромм, он в это время раскладывал пасьянс и курил сигареты «Дымок». Я сказал, что я первокурсник, вгиковец, но очень хочу у него учиться. На удивление, мы с ним долго проговорили — более двух часов. Ему все было интересно. Но с Роммом у меня не сладилось, он умер через полтора месяца от третьего инфаркта. Я прожил в Москве еще три года, но все было уже не то. Мультипликация меня не привлекала, даже экспериментальная.

— Что, по-вашему, сейчас представляет художественная жизнь в Казани? У нас, например, совсем нет арт-рынка.

— У нас его и не было, к сожалению. Сейчас жизнь какая-то разрозненная, где-то, наверное, художники общаются, так и должно быть, но эти группы малочисленны. Трудно проследить, какие есть сообщества. Если в тридцатые годы прошлого века в Казани, например, было такое известное объединение как «Всадник», то сейчас такого нет. Мне об этом рассказывал сам Константин Чеботарев, мы с ним познакомились на его выставке в галерее краеведческого музея, так тогда назывался Национальный музей РТ. Это было время, когда в городе еще не было выставочного зала. В прошлом в Казани была мощная художественная жизнь — Чеботарев, Платунова, братья Бурлюки, Родченко… Но мы, даже студентами, не знали об этом.

В прошлом в Казани была мощная художественная жизнь — Чеботарев, Платунова, братья Бурлюки, Родченко… Но мы, даже студентами, не знали об этом

«Про Данте мне подсказал Лаптев»

— Вы сейчас ходите на чужие выставки?

— Стараюсь. Последняя выставка, которая произвела на меня впечатление, была экспозиция Даши Намдакова, он показал очень тонкое ремесло.

— В Казани, на ваш взгляд, есть перспективные молодые художники?

— Трудно сказать. Два года назад я видел работы выпускников нашего училища, они не пришлись мне по душе. Много школярства, если честно.

— Сегодня вы в том самом порядке, как это и должно быть, выставляете 100 листов, посвященных «Божественной комедии». Почему такая любовь к Данте?

— Мне подсказал эту тему наш замечательный ученый Борис Лукич Лаптев. Кстати, одна из моих выставок вообще проходила у него в кабинете, в институте математики и теоретической физики, мои работы там висели два или три месяца. И однажды Лаптев меня спросил: «А как вы относитесь к «Божественной комедии»?». Я ответил, что читал Данте только однажды, и особого впечатления на меня не произвело. Разумеется, читать Данте надо, обладая опытом, у меня его тогда не было. Потом я «Божественную комедию» перечитал и открыл ее для себя заново. И внимательно отнесся к комментариям Михаила Лозинского, лучшего комментатора и переводчика Данте.

— Как долго вы работали над этой серией?

— Более двадцати лет.

— А не было предложения от музеев купить у вас сразу всю серию?

— Нет, не было. У меня была мысль показать мои работы во Флоренции, на родине Данте, для этого надо связываться с итальянцами, пока у меня это не получилось.

Разумеется, читать Данте надо, обладая опытом, у меня его тогда не было. Потом я «Божественную комедию» перечитал и открыл ее для себя заново

— Вам просто нужен хороший агент.

— У меня сейчас такого нет.

— Нет у вас в планах сделать серию работ, посвященных Казани?

— Есть, не совсем Казани, но тем не менее. Я работаю над «Новым Кисек-башем» Тукая. Уже сделал более десяти рисунков. Надо перевести в материал, может быть, немного добавить цвет.

— Вам уютно в новой Казани, все-таки город очень поменялся.

— С моего детства, с юности многое поменялось. Казань стала другой, более половины центральной части исчезло. Деревянной Казани нет. А там были такие замечательные резные элементы! Новый город не очень уютный, а архитектура оставляет желать лучшего. Очень много случайного и ненужного, цельной архитектурной среды не создалось. Старая Казань была цельной. Даже сталинский ампир был цельным.