«ГУЛАГовская Атлантида, которая 40—50 лет как канула в прошлое»

— Сергей Сергеевич, историк литературы Наталья Громова дала вам такую характеристику: «Молодой писатель, пишущий о сталинизме в нашей крови». Вы согласитесь?

— В случае этой формулировки ключевое слово «кровь». Потому что писателем я становиться не собирался. Я из семьи советских геологов. С середины девяностых годов восемь полевых сезонов работал в геологических экспедициях. Мы занимались сбором редких минералов для музеев, для коллекционеров, и почти все экспедиции проходили в бывших гулаговских местах. Далеко от жилья, от обжитых районов. Можно сказать, что это был такой гулаговский фронтир. А потом, когда в шестидесятые годы лагеря закрыли, люди эти места покинули. Осталась гулаговская Атлантида, которая 40—50 лет как канула в прошлое.

— И много таких мест?

— Почти вся Сибирь из этого состоит. У историка Александра Эткинда есть концепция, что ГУЛАГ был инструментом внутренней колонизации страны. И когда эта «колонизационная» волна отхлынула обратно, остались руины этих лагерей, карьеры, шахты, дороги. Это и Кольский полуостров, и республика Коми с Полярным и Приполярным Уралом, это и Красноярский край, Чукотка, Колыма.

Мне в тот момент, в середине девяностых, казалось, что мы живем в новой стране. История повернула на правильный путь. Все тяжело, трудно, бедно. Но в общем-то страна уже другая. А про лагеря можно в книжках прочитать у Шаламова. И вдруг ты сам физически оказываешься в той же лагерной реальности, которая, оказывается, существует параллельно нашему времени. Эти руины стоят как памятники самим себе. И за много лет, которые я там работал, у меня создалось странное ощущение, что я тоже свидетель — свидетель этого ужасного, заброшенного постсуществования ГУЛАГА. Которое никто не видит, потому что в эти места никто не ходит.

«У историка Александра Эткинда есть концепция, что ГУЛАГ был инструментом внутренней колонизации страны. И когда эта «колонизационная» волна отхлынула обратно, остались руины этих лагерей, карьеры, шахты, дороги». Фото alpinabook.ru

— Почему туда никто не ходит?

— Там нечего делать, они слишком далеко от жилья. Там бывают туристы, охотники, рыбаки. Но в общем, так как жизнь оттуда ушла, они никому не нужны. Заросшие молодым лесом дороги, рухнувшие, смытые половодьем мосты, осыпающиеся шахты, штольни. Северный климат очень жестокий, и это все просто исчезает на глазах. И через пять лет приходя в то же место ты видишь, как оно изменилось. Свидетельства не вечны, они уходят в небытие.

«Я себя целиком ассоциировал с той Россией, которая сидела, а не сажала»

— И как вы на это смотрели? Как частное лицо, которое неожиданно открыло для себя эту Атлантиду?

— Я не думал, что моя жизнь будет с этим связана. Я что-то знал про нашу семейную историю, что у нас в роду были репрессированные, посаженные. Известная ахматовская фраза: была Россия, которая сажала, и Россия, которая сидела. Я себя целиком ассоциировал с той Россией, которая сидела. Успокоительное чувство: слава Богу, мы к жестокости, преступлениям не причастны, мы жертвы. И это мне позволяло смотреть на брошенные лагеря только с точки зрения тех людей, которые там пострадали.

Но впоследствии произошла ситуация, которая изменила мой взгляд. Я никогда не хотел рыться в прошлом семьи, как будто чувствуя, что там все не так очевидно, как это изложено в семейном нарративе, в семейной отлаженной истории, во многом имеющей характер легенды. Но случилось так, что умерла моя бабушка по материнской линии. Я разбирал ее вещи. И нашел большую папку с разными документами, про существование которой не знал.

У бабушки было два мужа — мой родной дед и второй, за которого она вышла замуж, оставшись вдовой. Этих двух дедов я никогда не видел, я родился после их ухода из жизни. Но мой родной дед был объектом моего детского поклонения. В бабушкиной квартире хранилась коробка из-под шоколадных конфет и в ней лежали советские ордена и медали, орден Ленина, орден Красной Звезды, орден Красного Знамени. И я знал, что мой родной дед был офицером, прошел всю войну от первого до последнего дня, выжил в Сталинградской битве. И, конечно же, в восьмидесятые, когда я был ребенком, я больше числил себя его внуком, чем сыном родителей. Я считал, что он настоящий советский герой. Человек, который совершил подвиги и был справедливо за это награжден. Я искренне мечтал, что тоже когда-нибудь совершу достойный деда подвиг, и когда никого не было дома, даже позволял себе примерить один из этих орденов, прицепить на карман ковбойки. Это внешняя история. На самом же деле существовала глубокая привязанность к отсутствующему деду, которого я себе целиком вообразил; поиск старшинства, выбывшей в поколенческой иерархии фигуры старшего мужчины.

Читайте также: «Страна была инфицирована насилием во время гражданской войны. И Сталин этим воспользовался»

В той папке я нашел документы двух мужей бабушки, две офицерские книжки. И с глубочайшим удивлением обнаружил, что мой родной дед воевал, сражался в Сталинграде, был дважды ранен, но не получил ни одной награды, кроме юбилейной медали за победу над Германией, которую вручали всем, кто участвовал в войне. Вторую офицерскую книжку я открыл с нехорошим предчувствием. И выяснил, что все те награды, которые были предметом моих детских мечтаний, принадлежали второму, неродному, деду. Подполковнику ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД, который начал службу там в 1918 году, когда ему было всего 15 лет. Он ушел в отставку в 1954 году, после смерти Сталина, будучи заместителем начальника управления исправительно-трудовых лагерей Горьковской области. И большинство своих орденов он получил в 1937 и 1938 годах. То есть был одним из тех, кто принимал участие в расстрелах и арестах.

«Я думал, что защищен тем, что среди моих родных только те, кто пострадал. А тут ты стоишь — и понимаешь, что твои близкие люди с этим человеком жили, приняли его в свою семью, сидели с ним за одним столом, разговаривали, пожимали руку». Фото so-l.ru

— И вы поняли, как над вами посмеялась жизнь.

— Да, я думал, что защищен тем, что среди моих родных только те, кто пострадал. А тут ты стоишь — и понимаешь, что твои близкие люди с этим человеком жили, приняли его в свою семью, сидели с ним за одним столом, разговаривали, пожимали руку.

Но мной жизнь так распорядилась, что я бывал в тех местах, где этот второй дед творил свое дело. Я видел следы того, что он творил. И я вдруг понял, что у меня единственный выход — написать художественную книгу, роман об этом человеке. Потому что его досье мне не дадут. Я не ближайший родственник.

Я также понимал, что не один такой. Есть еще люди, которые открывают старый сундук и обнаруживают подобные семейные секреты. Мне было легче, потому что я знал, что это не кровное родство, но одновременно я чувствовал, что это прошлое у нас в крови. И отсутствием кровного родства оправдаться нельзя.

И я стал писать, искать. Начали открывались другие семейные истории. Сейчас книг уже три, четвертая выйдет этой зимой. Вместе они образуют тетралогию — исследование белых пятен и стигм в истории одной семьи. Ужать все в одну книгу оказалось невозможно, слишком много этих шрамов, травм, белых пятен.

— Книги основаны на фактах или что-то пришлось допридумывать самому?

— В отношении семейных сюжетов XX века ты всегда оказываешься в позиции детектива. Потому что советская история сама себя постоянно переписывала, ретушировала, цензурировала. И есть много разных Советских Союзов — 20-х годов, 30-х годов, военный, послевоенный, которые на самом деле находятся в скрыто конфликтных отношениях друг с другом.

Поэтому отправная точка моих книг — тайны, о которых говорили шепотом или не говорили вообще. Последняя книга, например, про Россию и Германию. У нас были немецкие предки, но в советское время этот факт скрывали. Быть немцем в СССР в сталинское время было порой достаточно для смертного приговора. Поэтому огромная часть семейной идентичности была утрачена. Были выброшены книги на немецком, утеряна связь с родственниками за границей.

В «официальной» истории семьи мой прадед возникал только в красноармейской фуражке и только с момента 1918 года, когда он, военный врач, поступил на службу в Красную армию. Я даже не знал, что до революции он был офицером царской армии, имел высокий чин…Это все было отретушировано.

«Когда я родился в СССР, я не знал, что наши исторические связи гораздо шире, чем то, что тебе открыто. И судьбы твоей семьи определены именно теми существенными вещами, о которых не говорят». Фото Максима Платонова

Мой труд — это попытка увидеть себя в истории. Когда я родился в СССР, я не знал, что наши исторические связи гораздо шире, чем то, что тебе открыто. И судьбы твоей семьи определены именно теми существенными вещами, о которых не говорят. Поэтому книги, романы — это восстановление масштаба, исторических связей, себя, как человека в истории.

«Эти умершие заключенные как будто застряли между тем и этим светом»

— Проделав такую работу, как вы сегодня видите такое явление, как ГУЛАГ? Что это такое было?

— Первое. Недобрая уникальность ГУЛАГа еще и в том, что лагеря были расположены очень далеко от любого рода цивилизации и культуры. И поэтому они оказались в каком-то смысле на антресолях страны, в каком-то географическом чулане. Нацистские лагеря в Германии врезаны в ткань страны, обойти их вниманием очень сложно. Они вписаны в топографию, в историю, их сложно оттуда вынуть. Что же касается лагерей на Севере или в Сибири, то они нигде — там не было исторической жизни до этого, там была просто тайга, и там не было исторической жизни после этого. Поэтому сделать их существование фактом нашей общественной памяти и жизни — это сложнейшая и нетривиальная задача.

Второе. Однажды я стоял на территории разрушенного лагеря, и первая мысль была, что тут необходим памятник. А следующая мысль — что памятник невозможен. Потому что памятник сам по себе память не порождает, он лишь отсылает к ней, ее как-то активизирует и вызывает. И вот этот воображаемый памятник висел бы там в воздухе. Потому что есть только островки памяти, подобные островам Архипелага ГУЛАГ, но они в одно целое еще не сошлись, не срослись. Во многом потому, что огромное количество смертей, которые там произошли, так и остались абстрактными смертями. Они не состоялись в качестве культурной и гражданской смерти, которая и порождает то, что мы называем памятью об усопших.

И я увидел оставленность тех, кто там погиб. Там же вечная мерзлота. А в вечной мерзлоте все нетленны. Как мамонты, например. И вот эти умершие заключенные так же нетленны. Они как будто застряли между тем и этим светом. Они и умерли, и не умерли до конца.

И вот эта ситуация кажется безвыходной. Требуются огромные усилия сейчас, чтобы эти места все-таки сделать кладбищами, вернуть, ввести их в общий некрополь страны. Это то, что я понял. И то, чем я хотел бы заниматься не только в качестве литератора. Потому что я осознал ограниченность литературных средств и их неспособность заменить какие-то первичные вещи, как-то — ритуалы, установление могильных крестов, надгробий, поминовение. Это первичная, гораздо более архаичная и важная вещь, чем литература.

«Огромное количество смертей, которые там произошли, так и остались абстрактными смертями. Они не состоялись в качестве культурной и гражданской смерти, которая и порождает то, что мы называем памятью об усопших». Фото inosmi.ru

— Но кажется, что сегодня в нашей стране восстановлением памяти о таких исторических явлениях занимается в основном только литература.

— Да, мы в каком-то смысле передоверили искусству то, что по сути к искусству не относится. Мы решили, что есть литература, кино, и если мы про все это напишем, опубликуем тексты, снимем фильмы, эта проблема решится. Но эта проблема так не решается. Как, например, с погибшими во Второй мировой войне — можно поставить множество архитектурных памятников, написать «Никто не забыт, ничто не забыто». Но есть простой долг — надо похоронить погибших. Вот пока он не выполнен, что-то непоправимо нарушено в судьбах страны. И я это понял, написав четыре книги.

Читайте также: Репрессированные красноармейцы Татарстана: от тюремной психбольницы до Свияжской ИТК

— То есть чтобы понять эти истины, необходимо проделать так много внутренней и внешней работы? Только в этом случае до каждого отдельного человека сможет дойти необходимость подобных действий?

— Понимаете, когда я начинал свою литературную историю, мне казалось, что литература может все. Достаточно написать роман.

Но потом для одной из книг я читал много газет и журналов конца 80-х годов. «Огонек» подшивками. Я смотрел, как тема репрессий, сталинского прошлого стала возникать, как она переросла в лавину публикаций. И я заметил странную вещь — все эти публикации написаны по классическим русским представлениям, что есть правда. Правда — это же персонаж русских сказок. Есть Правда и Кривда. Она нечто существующее, и достаточно Правду выпустить на волю, и она сама все исправит. В этом смысле роль человека культуры — просто открыть этой правде дверь.

Но я вдруг понял, что так это не работает. Это слишком наивно. Поэтому это и не сработало в долгосрочной перспективе — не нашлось на тот момент человека, который бы хорошо эти вещи сформулировал. Или мы его не услышали.

— А Юрий Дмитриев?

— Да, я, наконец, встретил такого человека в лице Юрия Дмитриева, карельского исследователя ГУЛАГа, которого подло посадили по ложному обвинению, и который интуитивно нашел пути — как нужно работать с местами захоронений, как их нужно обустраивать, чтобы это становилось частным делом множества людей, а не инициативой сверху, когда поставили памятник и закрыли тему.

И я думаю, что не случайно сейчас, когда в стране знаки возвращающегося прошлого очень ясны, судьба Дмитриева вдруг открылась множеству людей. Потому что так бывает, что один человек стоит на пути этого возвращающегося прошлого и не дает ему пройти. Это может звучать пафосно, но это так.

«Я думаю, что явление Дмитриева – это сигнал всем нам, что возможности еще не потеряны, что на это нужно обратить внимание». Фото karel.aif.ru

И тут вопрос не только в том, что Дмитриев конкретно кому-то помешал и было инсценировано это подлое дело. Я бы сказал, что эта схватка происходит на разных уровнях и планах бытия. И в одном это описывается как кампания травли активиста. А в другом, на метафизическом уровне — стоит человек, который понял про умерших, что им нужно, как отдать им этот долг памяти. И он преуспел в этом. Он показал, что это работает.

Поэтому я думаю, что явление Дмитриева — это сигнал всем нам, что возможности еще не потеряны, что на это нужно обратить внимание.

— А вообще по вашим наблюдениям много в России людей сегодня, сообществ, которые рефлексируют на эту тему? В уже упомянутой вами Германии, насколько я знаю, рефлексия и публичное покаяние на тему нацизма до сих пор всеобщее явление и не только в писательской среде.

— Великая заслуга западно-немецких интеллектуалов в 60—80-е годы в том, что они не дали заглохнуть и замолкнуть дискуссии и сформулировали какие-то вещи, которые потом с трудом, но все-таки стали официальной позицией. И сейчас это из Германии вычеркнуть уже невозможно, это уже государственная линия.

И конечно же, немецкие историки, публичные фигуры очень чутки к этим вещам. Это долг, серьезно осознаваемый. По поводу эффективности этих стратегий, музеев, памятников можно спорить, и немцы первыми это делают.

В нашей ситуации государство проработкой прошлого заниматься не собирается. Более того, оно вполне активно занято чем-то противоположным.

Но все же в России возникают люди, группы, инициативы, которых еще лет пять-шесть назад не было. Сейчас момент, когда время исторически обострилось. Слишком уж очевидно, что многие беды настоящего обусловлены отсутствием работы с прошлым. Сольется ли это во что-то более масштабное, я не знаю. Хотелось бы верить, что возникнет общественное движение, которое могло бы отстаивать определенные принципы в политике памяти, хоты бы — добиваться того, чтобы памятников Дзержинскому или Сталину в России не было.

«Хотелось бы верить, что возникнет общественное движение, которое могло бы отстаивать определенные принципы в политике памяти, хоты бы — добиваться того, чтобы памятников Дзержинскому или Сталину в России не было». Фото um.mos.ru

— Вы сказали, что в своей деятельности по восстановлению народной памяти о лагерях не хотите ограничиваться только литературой. Чем еще вы планируете заниматься?

—Этот сюжет вырастает из дела Дмитриева. По сути, те, кто сажал его в тюрьму, думали, что за него никто не вступится. Есть какой-то странный человек, который ходит по тайге, копает могилы. Но вдруг выяснилось, что этот человек за годы жизни каким-то косвенным образом поменял судьбы многих людей. И когда он попал в беду, они пришли к нему на помощь. И это скрытая сеть контактов, которую никакая прокуратура, никакие обвинители видеть не могли. И сейчас тем людям, которые так или иначе причастны к защите Дмитриева, становится понятно, что дело не только в том, чтобы его защитить, но и в том, чтобы дальше развивать и умножать его дело. Чтобы в других местах страны так же могли быть обустроены эти кладбища. Может быть, возникнет сообщество, которое сможет брать на себя прямую и общую ответственность за эти места памяти. И с таким движением было бы сложнее спорить, чем с одинокими людьми.