«Мне кажется, в стране и сейчас живет этот «коллективный сталин», которому не жалко людей»
Продолжение беседы с писателем Наталией Соколовской о блокаде Ленинграда и отголосках этого события в наши дни
Уроки блокады Ленинграда остались недопонятыми обществом, как, впрочем, и многие другие уроки отечественной истории. Однако блокада — событие огромной духовной и социальной значимости. О личном проживании этой темы мы говорили с писателем и редактором блокадных дневников Наталией Соколовской в первой части интервью. Во второй части она рассказала, чем чревато для нашего общества забвение этого трагического события как и многих других в истории страны.
— Наталия Евгеньевна, в первой части интервью вы сказали, что власть совершила преступление, не давая людям говорить о блокаде, пережить и осознать произошедшее. Почему запрещали?
— Я могу судить по дневникам, по документам, которые опубликованы, например, в книгах историков блокады Сергея Ярова, Никиты Ломагина. По трудам Г.Л Соболева, замечательного историка и блокадного человека. Его книги можно назвать «Блокадным учебником», по аналогии с «Блокадной книгой» А. Адамовича и Д. Гранина.
К преступлениям, которые совершили над городом гитлеровцы, фашистский режим, добавили страданий и ужаса действия советской власти. Первая детская эвакуация. Отказ еще летом принять в городе эшелоны с продовольствием.… Действия НКВД в блокадном Ленинграде. Все задокументировано. Все это не позволяет заниматься никаким мифотворчеством — излюбленным видом спорта некоторых современных государственных деятелей.…
Несколько цитат из дневника О. Берггольц августа — сентября 1941 года.
«Народ и только один народ может спасти (и я верю — спасет!) Россию. Должны выступать «отцы города» — с открытым, прямым словом, но они молчат, их как бы и нет».
«Нам сказали: «Создайте в домах группы в помощь НКВД, чтоб вылавливать шептунов и паникеров». Еще «мероприятие»! Это вместо того, чтоб честно обратиться к народу вышестоящим людям и объяснить — что к чему. Э-эх! ну, все-таки сдаваться нельзя! Собственно, меня не немцы угнетают, а наша собственная растерянность, неорганизованность — наша родная срамота. Вот что убивает!».
«Партия поставила вопрос о баррикадных боях. Баррикады на улицах — вздор. Они нужны, чтоб прикрыть отступление армии. Сталину не жаль нас, не жаль людей, вожди вообще никогда не думают о людях».
Мне кажется, в стране и сейчас живет этот «коллективный сталин», которому не жалко людей. И почему-то, когда я думаю о блокаде Ленинграда, я думаю о действиях власти по спасению людей в других, современных уже трагедиях: подлодка «Курск», «Норд-Ост», Беслан…
Берггольц оказалась в марте 1942 года в Москве. Вот что она пишет оттуда: «Заговор молчания вокруг Ленинграда». «Здесь не говорят правды о Ленинграде...». «Ни у кого не было даже приближенного представления о том, что переживает город. Не знали, что мы голодаем, что люди умирают от голода...». «Запрещено слово дистрофия». «Здесь я ничего не делаю и не хочу делать, — ложь удушающая все же!». «Смерть бушует в городе. Трупы лежат штабелями. В то же время Жданов присылает сюда телеграмму с требованием — прекратить посылку индивидуальных подарков организациям в Ленинград. Это, мол, «вызывает нехорошие политические последствия». «Надо уничтожить фашизм, надо, чтоб кончилась война, и потом у себя все изменить. Как?». «По официальным данным умерло около двух миллионов». «А для слова — правдивого слова о Ленинграде — еще, видимо, не пришло время. Придет ли оно вообще?...».
— Это время не пришло и после войны?
— Да, «Блокадную книгу» Гранина и Адамовича тогдашний начальник города Г. Романов запретил печатать в Ленинграде. Она вышла сначала в Москве, с огромными купюрами. По сути, это была полуправда. Но и она ошеломляла. Первое неподцензурное издание «Блокадной книги» вышло только в девяностые годы. Музей блокады был снова открыт в 1989 году. Но это было жалкое подобие того, первого музея. Д.А. Гранин обращался к властям, просил, чтобы одну из улиц города назвали именем Юры Рябинкина, мальчика, мученика. Его дневник приведен в «Блокадной книге». Нет в городе такой улицы.
Я говорила уже о фундаментальном труде петербургского историка Г.Л. Соболева: трехтомник «Ленинград в борьбе за выживание в блокаде». Первый том вышел тиражом 300 (по буквам: ТРИСТА!) экземпляров. В издательстве СПбГУ и на средства Университета. Тогда как должна быть городская программа по изданию такого рода книг. Такие книги должны быть в каждой вузовской и городской библиотеке.
«Блокадная книга» должна быть настольной, ее надо обязательно изучать в школах, потому что это учебник выживания и сохранения себя человеком. Адамович пишет в своих заметках периода создания «Блокадной книги», что опыт блокады не изучен, что он не воспринят, что он не принят к сведению.
Сейчас нашлись средства на строительство нового Музея обороны и блокады Ленинграда. Но всем процессом руководят чиновники. А у них свое представление о том, как и что нужно делать.
«Что мы помним? Только то, что нам разрешают помнить»
— И все-таки не до конца понятно, почему этот опыт не изучен, если вышло столько книг?
— Понимаете, с тех пор мало что изменилось во взаимоотношениях народа и чиновников. В нашей стране существует разночтение в общественном сознании. Нет практически никакой связи между народной памятью и той памятью, которую пытается сформировать о том или ином событии (а сейчас мы говорим о блокаде), власть. Иначе как возможно объяснить то, что 8 сентября, в день начала ленинградского блокадного страдания, которое длилось почти два с половиной года, на Малой Садовой улице или Марсовом поле устраивают раздачу каши из полевой кухни, устраивают аттракционы с военной техникой, а на Дворцовой площади звучат лихие песни: «Ах, Андрюша, нам ли жить в печали!». На Дороге жизни устраивают квесты. Например, квест для молодежи: «Дорога жизни — дорога в будущее». На ледовой трассе (так называли путь через Ладожское озеро ленинградцы) погибли сотни и сотни взрослых и детей. Уходили под лед машины с мукой. Там, внизу — могила. Разве так должна осуществляться передача исторической памяти?
При советской власти все время говорили, как у нас чтут ветеранов, как мы помним их подвиг. Но что мы помнили? Только то, что нам разрешали помнить. А сейчас, по сути, не помним и того. Мы даже не помним, что День Победы из праздничного выходного Сталин в 1947 году превратил в обычный день (в 1965 г. вернули), что наградные выплаты были отменены, что безруких-безногих инвалидов войны ссылали на 101 км с глаз долой, чтобы вид не портили. Хотя вышли книги, где история дана в документах и свидетельствах. Но, видимо, читают эти книги мало…
Берггольц писала в 1942-м о том, что про Ленинград запрещено говорить правду. А вот цензорские указания на гранках «Блокадной книги». Это уже 1977 год, журнал «Новый мир»: «Усилить публицистику. Ленинград был не брошенный город. В эти дни вся страна думала, заботилась о Ленинграде». Чиновники лучше знали, что народ должен помнить о блокаде.
— А можете подробнее остановиться на том, какой опыт могут вынести люди сегодня из этой трагедии?
— В блокадном Ленинграде работали научные учреждения, разрабатывались рецепты блокадного хлеба, или того, что называлось хлебом, потому что муки не хватало катастрофически. Вырабатывались какие-то сыворотки, чтобы поддержать людей. К тому же люди продолжали работать. Работали заводы. Выпускали танки для фронта. Город учился выживать в условиях, когда выжить было практически невозможно. Сами ленинградцы называли себя в дневниках «героями поневоле», они избегали слова «героизм», потому что слишком уж хорошо знали ему цену. Одно дело — выживать в блокаду. И другое дело — пропагандистская болтовня об этом. «О, лучше, лучше было бы, если б не было этого ленинградского героизма и мужества, — этот героизм — ужас, уродство, бред». (О. Берггольц).
Надо сказать, что работа в блокадном городе для блокадного человека была счастьем по двум причинам. Во-первых, работая, человек оставался внутри жизни, когда кругом смерть (голод, холод, бомбежки, артобстрелы). Работа (даже труд ведения дневника) — это из той, мирной, человеческой жизни. Потому что ты не в темной страшной комнате лежишь, парализованный страхом и холодом, превращаясь неизвестно во что, но ты встаешь через силу и идешь, и стоишь у станка, и иногда умираешь около него. Это важно. Но важно и то, что работа — это и рабочая карточка. Это рабочая норма выдачи хлеба, а не та, которую получали служащие, иждивенцы, дети. Во время последнего понижения, 20 ноября 1941 года, это 250 граммов в день для рабочих, а для остальных — 125 граммов. Это начало «смертного времени». Зачастую никаких других продуктов по карточкам достать было невозможно. Почему-то сейчас многие думают, что хлеб по карточкам ленинградцам «выдавали». Нет. За него надо было платить, как в мирное время. Значит, нужны были деньги. А откуда могли быть деньги у неработающего подростка, лишившегося родителей? Дневник шестнадцатилетней Лены Мухиной («Сохрани мою печальную историю. Блокадный дневник Лены Мухиной» СПб., 2011) рассказывает и об этом. Она считает оставшиеся деньги и ходит на «черный рынок» что-то продавать. Более того, нужно было исправно платить квартплату. Если у тебя долги по квартплате, то тебя могут не выпустить в эвакуацию.
В январе 1942 года в Ленинграде (только по данным городского отдела ЗАГС и не считая умерших по дороге в эвакуацию) умерло 101 868 человек.
«Уничтожение такого музея — это преступление»
— Вы сказали, что Музей блокады так и не воспрял.
— Да, в 1953 году музей был окончательно разгромлен. То, что воссоздали (кстати, трудом горожан в основном), это, к сожалению, не музей, который должен существовать в связи с произошедшей катастрофой, это, простите, сельский клуб. Существуют воспоминания о первом музее тех, кто успел увидеть его. Есть книга экскурсовода первого Музея блокады Нины Нониной «Реквием музею». Недавно я читала воспоминания Лины Короткевич, там сказано так: «Такого музея еще не было, как не бывало никогда столь страшного и героического бытия в судьбе нашего города. Уничтожение такого музея — это преступление, надругательство над правдой истории. Надеюсь, время накажет преступников». Время это не наступило.
О причинах уничтожения музея рассказывает и Д. Гранин в главе «Ленинградское дело»: «В вину создателям Музея обороны поставили «выпячиванье ленинградских руководителей». Вычислили, что портрет секретаря Ленинградского обкома Попкова равен по величине портрету Сталина. Что портретов Сталина мало, а портретов руководителей Ленинграда в годы блокады, тех же Попкова, Кузнецова, Капустина и других, — много. Роль ЦК партии в «спасении» Ленинграда показана недостаточно. В музее «нашли» оружие. Неважно, что у выставленных в экспозиции автоматов, пистолетов стволы были просверлены, — оружие «несомненно для диверсии»»!
— Как жители Петербурга сегодня относятся к блокадной теме?
— Понятно, что за последние годы наше общество расслоилось, раздробилось. Но блокадная память — это то, что может сплотить вокруг себя город. Ведь когда возникла история с новым Музеем блокады, город моментально начал реагировать. И когда стало понятно, что все как-то не так складывается с конкурсом вокруг здания, люди начали бить тревогу и объединяться. И СМИ тоже начали писать. Причем не только «Новая Газета» или Росбалт. Город хочет, чтобы с ним считались.
— В беседе с нашим изданием писатель Сергей Лебедев замечает, что литературного осмысления трудных гражданских тем недостаточно. Нужны также юридические действия, публичное покаяние власти, наказание (пусть и посмертное) виновных.
— Конечно. Для того, чтобы что-то осмысливать, нужно быть свободным. В 2012 году вышла книга Д. Гранина «Мой лейтенант». Там самом конце разговаривают два постаревших уже солдата, русский и немец. Наш говорит: «Вам помог освободиться Нюрнбергский процесс. Принуда помогла, нам же самим приходится выбираться из прошлого». Мы так и не выбрались.
«Дневники ленинградцев наполнены поисками смысла»
— Справедливость в отношении блокадной истории восторжествует?
— Может быть. Через просвещение. Через издание дневников, документов… Ну и через художественное осмысление.
Недавно вышла очень важная книга статей «Блокадные нарративы», ее составитель и один из авторов — поэт, исследователь блокадных текстов Полина Барскова. Вышла новая книга Никиты Ломагина «В тисках голода. Блокада Ленинграда в документах германских спецслужб, НКВД и письмах ленинградцев». Вышел третий том книги «Ленинград в борьбе за выживание в блокаду» Г.Л. Соболева. Только что вышла книга Натальи Громовой «Ольга Берггольц: Смерти не было и нет». Или вот очень трогательная книга вышла, на средства автора: Ю.И. Вульф, «Конная, 10. Память и имя». Там рассказано обо всех жителях дома №10 по Конной улице, погибших в блокаду и выживших. Теперь автор хочет установить памятную доску на брандмауэре дома, но пока разрешения от властей на это не получено.
Кстати, дневник Лены Мухиной переведен на несколько языков. В мире на самом деле мало знают про блокаду, но интерес к этой теме есть. Что говорить про мир, у нас в стране о блокаде мало знают.
— Помимо общечеловеческого опыта, чем еще интересна история блокады Ленинграда другим городам?
— У меня была идея создать книгу или медийный проект «Страна Ленинград». Например, в Казани сегодня работает Казанский вертолетный завод. Он создан на базе двух ленинградских заводов, эвакуированных сюда в годы войны. Эта эвакуация из Ленинграда коснулась Татарстана, Сибири, Средней Азии. Это медицинские учреждения, театры, заводы, институты. Это же колоссальное влияние ленинградской культуры, науки на всю страну. Такой может быть объединяющий проект. Во многих городах до сих пор существуют блокадные общества.
— Можете сказать одной фразой: что для вас оказалось самым главным в блокадных дневниках?
— Поиски смысла. Есть известная книга Виктора Франкла, она так и называется «В поисках смысла». Франкл, знаменитый врач-психиатр, был узником нацистского концлагеря. В лагере он помогал людям, находящимся за гранью отчаяния, людям, которых ждали газовые камеры. Блокада была той же газовой камерой, просто время и действие в ней было растянуто на два с половиной года. А вместо газа был такой же невидимый убийца — голод. В этих условиях людей поддерживал, а порой и спасал, поиск смысла даже в той жизни, которую им приходилось вести… Мы видим это в дневнике Веры Берхман, во многих других дневниках. О смысле думает умирающий Юра Рябинкин: «И дневник-то этот не придется мне закончить, чтобы на последней странице написать слово «конец». Уже кто-нибудь другой запишет его словами «смерть». А я хочу так страстно жить, веровать, чувствовать!». В дневнике Лены Мухиной есть поразительное, больше похожее на галлюцинацию, описание будущего послевоенного пиршества. Но более поражает то, чем заканчивается это описание:
«Мы будем кушать ушки со сметаной и пельмени, и макароны с томатом и с жареным луком, и горячий белый, с хрустящей корочкой батон, намазанный сливочным маслом, с колбасой или сыром, причем обязательно большой кусок колбасы, чтобы зубы так и утопали во всем этом при откусывании. Мы будем кушать с мамой рассыпчатую гречневую кашу с холодным молоком, а потом ту же кашу, поджаренную на сковородке с луком, блестящую от избытка масла. Мы, наконец, будем кушать горячие жирные блинчики с вареньем и пухлые, толстые оладьи. Боже мой, мы так будем кушать, что самим станет страшно. Мы с Тамарой решили писать книгу о жизни в наше время советских ребят 9-го, 10-го классов. О мимолетных увлечениях и о первой любви, о дружбе. Вообще, написать такую книгу, которую мы хотели бы прочесть, но которой, к сожалению, не существует».
Понимаете, измученная голодом, готовая к гибели девочка мечтает написать книгу. Ее дневник, оборвавшийся весной 1942 года, сохранился… Потом мы узнали, что и сама девочка спаслась и умерла уже пожилым человеком, в девяностые. А в 2011 году книга, которую она хотела написать, вышла. Вот это — урок блокады.