«Образ Екатерины II и идея с «возрождением» являются результатом какого-то закулисного компромисса»

«Увековечить» память

Память уже давно стала предметом конструирования, манипуляции и оспаривания в публичном пространстве. Написаны сотни книг о том, как людская память формируется и может быть направлена в необходимое русло. За примерами далеко ходить не надо, достаточно оглядеться вокруг на 9 мая и представить себе масштабы государственного регулирования в этой области. Вспоминать о чем-то «нейтрально» невозможно, даже когда речь идет о субъективных переживаниях, не говоря уже об официальном дискурсе и публичном пространстве. Памятники и городская среда в целом тоже являются очевидными полями для строительства памяти и… ее уничтожения. Способность забывать – это характерная черта человека. Но и забываем мы тоже не все подряд, а исходя из каких-то приоритетов.

Недавняя новость о планируемом установлении памятного знака в честь Екатерины Второй – хороший повод в очередной раз поразмыслить об идеологической составляющей общественных пространств и политики памяти.

Место установки памятного знака «Тергезү (Возрождение)» на набережной озера Нижний Кабан по ул. М. Салимжанова

Итак, в документе городской администрации речь идет об «увековечении памяти исторического события 1767 года – выхода указа императрицы Екатерины II, разрешающего татарским купцам строить каменные мечети и оказавшего огромное влияние на возрождение ислама в России, отражения самобытности и благоустройства города Казани». Сам проект назван татарским словом «тергезү», имеющим значения «оживлять» и «восстанавливать». Местом предполагаемой установки памятника указана набережная озера Нижний Кабан по улице Марселя Салимжанова, то есть прямо напротив Старо-Татарской слободы с теми самыми каменными мечетями, что было «разрешено возвести».

Екатерининская модель отношений с магометанами

Поскольку в жюри конкурса нет ни одного историка или специалиста по исламу (что удивительно), то пару слов о содержании этой инициативы кажутся мне уместными.

Начну с лексики. Слово «тергезү» предполагает, что нечто, уже имевшее место, прекратив свое существование, вновь возвращается к жизни. Применительно к нашему случаю, очевидно, предполагается, что ислам в России к 1767 году был приведен в такое состояние, что его необходимо было «восстанавливать» и «оживлять». А это, в свою очередь, должно наталкивать на мысли о каких-то катастрофических последствиях включения региона в состав Российского государства, раз исламская культура пришла за два столетия в упадок.

Такой ход мыслей не только сомнителен с политической точки зрения, но и не соответствует историческим реалиям. Любителей трагических историй о «загублении» отсылаю к недавней монографии Agnes Kefeli, где подробно обсуждается вся сложность межконфессиональных отношений и идентичностей в Поволжье. Отсутствие бойкой культурной жизни в среде мусульман империи до Екатерины Второй – это историографический миф, вызванный гипертрофированным вниманием к взаимоотношениям государства и религии. Исламские тексты XVII века, где нет ни слова о политике, пылятся на полках библиотек, но их существование, как и существование отличных от государственных форм бытования исламской культуры не подлежит никакому сомнению.

Более того, создание екатерининской модели терпимости по отношению к исламу не имеет ничего общего с тем, что когда-либо ранее практиковалось в Российской империи: государство впервые повернулось лицом к исламу с тем, чтобы создать понятные и лояльные исламские институты, служившие бы посредниками между властью и замкнутыми общинами мусульман. Эта модель создавалась в стране с оглядкой на структуры управления исламом в Османской империи – об этом написано немало у американских авторов Robert Crews и Mustafa Tuna. Конечно, можно строить историческую память на основе безграмотных рассказов экскурсоводов, но тогда в этом придется открыто признаться.

Еще раз: политика Екатерины Второй была направлена не на «восстановление», а на создание новых для страны структур с тем, чтобы отойти от открытой конфронтации с исламом и определить легальную нишу для функционирования религии, сделать ислам законным и управляемым.

Политика насильственной христианизации не оправдала себя, и стало очевидно, что надо искать формы мирного сосуществования. При этом государство оставило за собой право определять, какой ислам «хороший» и какой ислам «плохой», поскольку само начало формировать исламские институты и активно влиять на них через экзамены в Оренбургском Духовном Собрании, выдачу лицензий (указов) и ведение метрических книг. Екатерининская модель просуществовала практически без изменений вплоть до второй половины XIX века, когда мусульмане все больше начинают интегрироваться в общеимперское пространство и даже формируют свою политическую платформу. К слову сказать, в Средней Азии вплоть до 1917 года империя предпочла политику игнорирования ислама: мир мусульман без господдержки должен был отмереть сам и открыть дорогу для культурной ассимиляции.

«Государство оставило за собой право определять, какой ислам «хороший» и какой ислам «плохой», поскольку само начало формировать исламские институты и активно влиять на них через экзамены в Оренбургском духовном собрании, выдачу лицензий (указов) и ведение метрических книг». Фото posredi.ru (здание Оренбургского духовного собрания в Уфе)

Не без участия пуритан от ислама

Разумеется, само по себе желание установить памятник для формирования исторической памяти вполне понятно. И, быть может, образ Екатерины Второй и идея с «возрождением» являются результатом какого-то закулисного компромисса, поскольку исламский фактор в республике регулярно выступает против установления памятников видным татарским деятелям истории. Главным аргументом здесь является пресловутый запрет на изображение живых существ в исламе.

Надо сказать, что это довольно ущербная позиция, потому что свято место пусто не бывает: присваивание публичного пространства будет происходить и без участия пуритан от ислама. Блестящий разбор псевдозапрета на изображения в исламском искусстве можно почитать в статье В. Н. Настича.

Если пример развития скульптуры в современном Иране критики могут заглушить антишиитской пропагандой, то никуда не деться от культуры фотографии у мусульман России и тем более от советской традиции изобретения образов татарских просветителей (Кол Гали, Утыз-Имяни, Курсави и других), чьи портреты являются плодом чьей-то неискушенной фантазии. То есть собирательный портрет Курсави на школьной стене можно, а памятник на улице нельзя? Про любителей селфи в муфтиятах отдельно писать не буду.

Понятно, что установление памятников, их открытие и функционирование связано у нас с целым церемониалом, во многом унаследованным от советских практик коммеморации с венками, стихами и ленточками. Все это тоже вызывает негативную реакцию у мусульман-пуристов. Но само это действо и власть символа гораздо важнее в данном контексте, чем богословская дискуссия о границах дозволенного. Как необдуманный выбор символов, так и общественная пассивность в этом деле (в том числе полное отрицание публичных практик коммеморации) могут привести к серьезным конфликтам. В пример можно привести горячие баталии вокруг памятника Ермаку в Тюмени – эта идея воспринимается в городе как напоминание о подчиненном положении сибирских татар. Такая уж у нас история: что для одних героическое прошлое, для других – глубокая травма памяти.

Сказанное, на мой взгляд, необходимо учитывать в обсуждении проекта о памятнике прямо напротив Старо-Татарской слободы, поскольку это городское пространство очень густо наполнено исторической памятью и неосторожное обращение с ней может спровоцировать раздражение как на уровне публичного восприятия, так и на уровне современного академического видения истории ислама в России.