Дряблов обвинял рабочих фабрики в «непослушании», «пьянстве и противностях»

IV. Репрессии к рабочим и ликвидация тяжбы.

После решения Сената по делу суконщиков фабрики Дряблова от 17 августа потребовалось довольно большое количество времени, чтобы закончить все необходимые формальности и возвратиться в Казань как Родиону Иванову, так и его товарищам, которых с ним было в столице 12 человек. По крайней мере, о каких-либо событиях на фабрике до ноября месяца документы совершенно умалчивают. А по «доношению» Казанской Губ. Канцелярии от 23 января 1743 г. в Сенат мы узнаем, что произошло на фабрике в ноябре — декабре и январе. В Губ. Канцелярию за это время поступило девять бумаг, содержание которых «доношение» хотя и бессистемно, но очень тщательно пересказывает.

В доношении 14 ноября Дряблов жаловался на рабочих фабрики и обвинял их в «непослушании», «в пьянстве и противностях». Эти «пороки» выявились, вполне очевидно, в результате информации, сделанной Ивановым после возвращения из Петербурга. Р. Иванов на допросе в Канцелярии, куда он был немедленно вызван, отрицал все обвинения от начала до конца, подчеркивая, что «они противностей никаких не чинят; а завсегда его слушают». Конечно, Дряблов преувеличил «противности», а Иванов преувеличил «послушание» рабочих, т. к. последние не могли скрыть перед фабрикантом своего удовлетворения исходом процесса, в котором Дряблов рисовался им пока еще сильно посрамленным. В дальнейшем эта жалоба не имела никаких последствий, т. к. предстояло более серьезное «дело» — определить сумму гражданского иска рабочих к Дряблову.

1 декабря 1742 г. поступило сразу две бумаги, одна от Дряблова, в которой показано, «что у прядильщиков и ткачей удержано им, Дрябловым, с 736 г. декабря с 13 числа 742 г. мая по 12 число по переделом 6624 руб. 60 коп.», а другая «от работных людей» Михаила Масленникова «с товарищи 48 человек» на Родиона Иванова «во взятии у них насильством в ходатайство за делом подмоги по 30 коп. с человека». Совершенно неизвестно, почему Дряблов высчитал лишь по 12 мая всю недодачу в заработной плате; конечно, нельзя предполагать, что с 12 мая он стал выплачивать столько, сколько рабочие получали при Микляеве, т. к. к этому времени решения Сената еще не состоялось. Ясно, что он вывел сумму совершенно произвольно. Но зато из среды работных людей кое-как сколотил группу против Р. Иванова, уговорив ее подать заявление, следствием которого могло быть лишение свободы Р. Иванова и его товарищей за «насильство» и вымогательство. Удалить их не только с фабрики, но и от всех работных людей было для Дряблова искренним желанием, т. к. по возвращении из Петербурга они пользовались громадным уважением рабочих и были во главе организации всех дальнейших выступлений против фабриканта. Но эта группа «дростейберов», как названы в «доношении» Масленников и его товарищи, не представляла собою единого целого; особенно это обнаружилось после подачи ими заявления на Иванова, когда они подверглись осуждению со стороны большинства рабочей массы: по крайней мере, уже 10 декабря Степан Пискунов «с товарищами 36 человек» в Губернскую Канцелярию «доношением же объявили, что они на показанного поверенного Родиона Иванова в челобитье с ним, Масленниковым, в согласии не были». Масленников, хотя и продолжал настаивать на своем, но уже безрезультатно, т. к. заявление 36 выбило почву из-под его ног. А вместе с тем и попытка Дряблова убрать с дороги Р. Иванова не только не удалась, но и выявила его личную причастность в этом предприятии. Причиной столь нетерпимого отношения Дряблова к Иванову было то, что последний 3 декабря подал от «мастеровых и работных людей» ведомость в Канцелярию, в которой сумма иска к Дряблову была показана в 15584 руб. Заявлением 36 Р. Иванов воспользовался и в отношениях с Губ. Канцелярией: 15 декабря он подал туда доношение, в котором требовал привлечения к ответственности Масленникова «за ложное его челобитье», допущения к работам на фабрике «гулящих мастеровых людей и чтоб им сукна ткать по фанакиревым образцам, о которых он, Дряблов, им по силе указу не объявляет, и о протчем требовал указу».

В ответ на все обращения, поступившие от рабочих и Дряблова, Губ. Канцелярия решила сама принять участие в фабричных делах, во-первых, производством розыска о неповиновении рабочих, а во-вторых, составлением ведомости задолженности Дряблова. Исполнителем был назначен известный нам майор Горин, который и занялся делом в первой половине января 1743 г. О результатах работ этого «следователя» Губернская Канцелярия сообщала в Сенат так: «А посланный для следствия на ту фабрику майор Горин ведомостью показал, что-де с записных Дряблова книг и с поданных А. Яковлева ведомостей прядильщикам и ткачам додать надлежало 6614 руб. 71 коп.; а генваря 10 дня 743 г. Родион Иванов и Петр Бабенышев с товарищи при том следствии сказкою показали, что вышеписанная учиненная при следственных делах о удержанных Дрябловым у них, мастеровых и работных людей, заработных денег ведомость учинена во всякой верности и исправности и тою ведомость они, суконщики, Родион Иванов с товарищи, ничем не порочат, в чем под тою ведомостью и подписались». В ведомости, поданной Ивановым 3 декабря, «имеет быть излишество», т. к. в ней не вычтен угар и «обстоятельную им ведомость учинить было не из чего, понеже особливых у них записных книг не имеется». Кроме того, «оной майор Горин из следствия подал экстракт, в котором о противностях оных суконщиков значит именно, да притом же объявил беглого суконщика Ив. Шляпникова».

Следствие со всей очевидностью выявило, что фабрикант должен выплатить рабочим даже меньше, чем сосчитал сам Дряблов. Лучшего следователя Дряблов и ожидать не мог. Но главный эффект следствия заключался не в этом, а в том, что Род. Иванов опорочил ведомость на 15584 рубля и, что важно, вместе со своими товарищами расписался в этом. Иванов предал интересы рабочих; он отступил перед грозным следователем Гориным. И губернское начальство не без чувства самодовольства отрапортовало бы в Сенат об этом ренегатстве Р. Иванова, а потом, заковав в кандалы за прежние ложные показания, сослало бы еле живого после плетей в каторжные работы, если бы не случилось так, как сообщали бумаги от Дряблова и из гарнизонной канцелярии от 17 января. Последняя доношением извещала губернатора, что «Родион Иванов, Петр Бабенышев и Иван Шишкин генваря против 12 числа из Казани съехали».

Несколько подробнее описывал это Дряблов: «Суконщики Р. Иванов, П. Бабенышев, И. Шишкин, И. Никитин, Ф. Наумов, Б. Сыромятников, Ф. Козлов, А. Сорокин, А. Цыплеха, А. Калинников, Ф. Надежин, которых он (Дряблов) на фабрику его к делу принуждал, как прежде, так и ныне огурством своим не работают, шатаются праздно и пьянствуют, да напред они работать не хотят; а ныне уведомился он (Дряблов), что Р. Иванов, взяв с собою из оных челобитчиков П. Бабенышева, И. Шишкина, и, не дождався по тому делу следствия, из Казани неведомо куды бежали». Дряблов просил, «чтоб поведено было об оном писать в Прав. Сенат, а означенных суконщиков, приехавших с ним обще из Москвы и шатающихся праздно, Ив. Никитина с товарищи, в Казанской Губ. Канцелярии сыскать и до указу, чтоб они из Казани такими же меры не сбежали, держать под караулом». Итак, фабрикант «принуждал» работать челобитчиков, а они «огурством своим» не слушались его. Конечно, это «понуждение» должным образом исполнялось тем же следователем Гориным, но все же цели не достигало.

Вполне понятно, что челобитчики сбежали не от позора за свое «предательство» интересов рабочих свирепому Горину. 23 марта 1743 года они подали в Сенат челобитную, в которой просили: 1) предписать Губернской Канцелярии взыскать с Дряблова без всякого промедления все 15584 рубля, 2) сличить образцы сукон с продукцией фабрики, которая стала еще хуже вырабатывать сукна, 3) «отрешить» от фабрики и Дряблова, и ненавистного им А. Яковлева, 4) фабрику ведать в Адмиралтейской конторе и пр.

Но и Дряблов на этот раз не сидел сложа руки. Он прекрасно знал, куда и почему сбежали «челобитчики». Очень быстро вдогонку им отправил Дряблов своих поверенных, одного в Петербург, другого в Москву, для подачи челобитной. В апреле в Сенате была уже и его челобитная, которая вместе с челобитной Иванова скоро попала и к слушанию. Петербургский ходатай Дряблова А. Усков просил, «чтоб повелено было исследовать» всякие «непотребства и пьянство» тех рабочих, которые возвратились из ссылки, «и пока то следствие происходить будет, тех вычетных денег с хозяина его не взыскивать», а работников, из ссылки возвращенных, «на тое фабрику не определять, да и впредь кои хозяину его из находящихся ныне при фабрике для непотребств будут ненадобны, определять, куда в другие службы будут годны».

Сенат и на этот раз решил «о невзыскании с него, Дряблова, за вычетные без указу у мастеровых людей деньги отказать, а для удовлетворения обеих сторон по всем прочим в челобитьях вопросам «для порядочного той его фабрики содержания рассмотрение и надлежащее определение учинить Мануфактур-Коллегии». Таким образом, Дряблов не мог задерживать выплату денег рабочим, а Мануфактур-Коллегия должна была произвести следствие о фабричном производстве. Как будто, это определение опять-таки отчасти отвечало на челобитную рабочих, а не Дряблова. Последний как будто снова потерпел фиаско. Но дело обернулось совсем иначе.

Сенатский указ Мануфактур-Коллегии опять-таки очень быстро попал в Москву и, подкрепленный челобитьем поверенного Дряблова, скоро получил разрешение и частичное исполнение. В августовской челобитной 743 г. в Сенат Родион Иванов изображает это таким образом: «Оная Мануфактур-Коллегия... не учиня никакого надлежащего следствия и в небытность нашей стороны в Москве для ходатайства и обличения его, Дряблова, явной вины никого, приняла от другого его ж фабриката поверенного Васьки Чурашева ложную ж и ябедническую челобитную, что якобы за непослушанием, за пьянство и за протчими будто непотребствы при фабрике быть не надобны, скробольщиков 6, картельщиков 5, прядильщиков 20, ткачей 20, итого 51 человек», а вместо них на фабрику «повелено б де было набрать с вольными пашпортами толикое ж число других». После бегства из Казани Р. Иванова Дряблов решил окончательно разделаться с наиболее видными и неподатливыми рабочими. А.В. Чурашев, видимо, «удачно» действовал в Москве, только Мануфактур-Коллегия уже в апреле месяце вполне удовлетворила по челобитной Дряблова, не вызвав даже представителя другой стороны, что было обыкновенно в порядке вещей. Казанская Губ. Канцелярия получила указ: «годных (из 51 рабочего) определить в солдаты», остальных «в тамошние казенные службы, куда и каким кто будет способен» и «ссылочных на фабрику не определять». Но и это еще не все: по резолюции Мануфактур-Коллегий от 10 апреля 743 г. «зелено московских суконных фабрик фабрикантов призвав, взять у них известие, что мы, мастеровые люди, на фабрики их ненадобны», и «оное тою Мануфактур-Коллегиею чинено по происку того Дряблова и поверенных от него».

Если в Коллегии Дряблов прибегал к «проискам», связанным с подкупами коллежских чиновников, то в Казани Губернская Канцелярия и без этого готова была моментально выполнить указ Коллегии. Про действия Казанской администрации Р. Иванов пишет: «захватя тех имеющихся на фабрике мастеровых людей, которые в вышеписанном неправом прошении показаны, в тюрьме держит под жестоким арестом, уграживая мучительными побоями и разными ссылками». Все эти кары посыпались на суконщиков как снег на голову, остановить их не было никакой физической возможности, т. к. они были чрезвычайно неожиданны. Этот выпад и «происк» Дряблова в коллегиях произвели гнетущее впечатление и отразились неблагоприятно на дальнейшем ходе дела суконщиков, поскольку оно должно было пройти новое расследование в Мануфактур-Коллегии, которая действовала так же, как в свое время Коммерц-Коллегия, если не хуже.

Р. Иванов узнал об этой проделке Дряблова и его поверенных довольно поздно, тогда когда из Мануфактур-Коллегий указ дошел до Казани и когда там произведены были аресты суконщиков. Пытался он жаловаться на Коллегию в Кабинет, опираясь на Сенатский указ, но безуспешно; хотя Кабинет и запросил из Сената «экстракт», но не дал ему надлежащего хода. Напрасно Иванов снова изложил в челобитной, адресованной на высочайшее имя, в августе 1743 г. все московские плутни поверенных Дряблова и жаловался на него за неплатеж 14305 руб., из которых рабочим не удалось получить ни одной копейки, Дряблов ограничился только первым взносом в 1375 руб.; напрасно он сообщал о бедственном положении вернувшихся из ссылки рабочих, т. к. их не берут на фабрику, руководствуясь указом Мануфактур-Коллегий — ни в одной инстанции не было никакого движения делу. Но рабочий депутат неутомим. В декабре он снова подает челобитную в Кабинет, указывая в ней, что Сенат и Кабинет еще не успели взять к себе решение Мануфактур-Коллегий, а в Казани из 51 человека 13 отослано уже в солдаты «в дальние городы», а прочих собираются отправить в каторжные работы. Из них-то именно 10 человек, «видя такие напрасные разорения и великий страх, к тому же и от домов своих отлучение, принуждены притить для прошения о том милостивого решения в Петербург, где и поныне обретаются без всякого пропитания и страждут между двор». Но и эта челобитная не возымела никакого действия; в бумагах нет никаких указаний и на судьбу убежавших из-под ареста суконщиков, ни Кабинет, ни Сенат и словом не обмолвились об этом «происшествии». Проходит еще девять месяцев, а делу все нет ходу. Между тем, Р. Иванов живет в столице и ждет. Чтобы совсем дело не затерялось из глаз чиновников, Иванов подает новую челобитную, хотя и со старыми просьбами. Он настаивает на выплате 14305 руб., на возвращении из солдатской службы и с каторги суконщиков и на определении их снова к работе; наконец, он просит послать на фабрику ревизию из офицеров, чтобы она определила качество сукна, поставляемого Дрябловым в казну, и изъять суконщиков из ведомства Губернской Канцелярии, отдав их «ведать судом и смотрением» Адмиралтейской Коллегии советнику Баранчееву. Но все эти пункты он обосновал уже, не злокозненным отношением Дряблова к суконщикам, а характеристикой злостной порчи сукна при самой выделке его, чем Дряблов, гоняясь за барышом, наносит громадный вред государству. Виновна в этом и Мануфактур-Коллегия, которая ничего не сделала для исполнения сенатской директивы. Ей было велено «исследовать и о сукнах, и о протчем его, Дряблова, о том ложном показании и представить со мнением Прав. Сенату»; однако «поноровкою», к нему, Дряблову, оная никакого исполнения не учинила, да и о тех сукнах, которых наделано самых негодных и из худых шерстей и самым тонким, а не голландским утком, не против образцов, оная ж коллегия и поныне не следует». А Дряблов этой «поноровкой» прекрасно пользуется: «таких негодных сукон у него, Дряблова, в наличестве и многое число, токмо оные всегда негодны и худы, а в шитье мундира и в носке бывают гнилые, которых с великой нуждою может год проносить. И тем оной Дряблов наносит немалой государственной убыток». Дряблов совсем уронил предприятие, а не только не привел его «в размножение», «с 1737 г. и по ныне опустошается и которые при оной фабрике были наизнатливых старинных мастеров, и те все по его, Дряблова, злобе отрешены и раззорены». Одним словом, Р. Иванов решился на все средства, чтобы только сдвинуть воз с места. В этой челобитной хотя и мало не отвечающего действительности, но много такого, что не может быть инкриминировано Дряблову при условии всяких «поноровок». Фабрика работала, сукна проходили через благоприятствующих Дряблову экспертов, прежде чем добраться до солдатских плеч, а что на фабрике были мастера хуже, об этом мало было заботы правительству. Но Иванов указанием на государственный убыток, видимо, все же пронял тугих на ухо бюрократов. На этот раз заговорил и сам Кабинет ее величества.

8 января 1745 г. Казанский губернатор получил указ «о учинении свидетельства с прошлого 724-го по 737 год, по скольку мастера и ученики сукна аршин в сутки вырабатывали, какой ширины и доброты и шерсть в пряденье как в которое время тонка и толста употреблялась». Указ предписывал исследовать и сукна, тканные по «фонъанкеровым» образцам с 1737 г., сколько их ткали в день и каковы они были по сравнению с прежними. Наконец, должно быть представлено и заключение о сукнах, поставляемых в настоящее время: «как те образцы оставлены, с того времени по ныне поскольку ж в сутки вырабатывают аршин и какой же ширины и добротою против которых образцов». Таким образом, при благоприятных обстоятельствах Р. Иванов мог бы добиться своего. Но в действительности эта экспертиза, порученная подполковнику Туркелю и проведенная при ближайшем участии Мануфактур-Коллегии, существенного ничего не дала. Произошла она в первой половине июня 1745 г. путем опроса суконщиков и испытательных работ на 17 станках. Результат в итоге получился таков: при Кудрявцеве в сутки ткали до 4 аршин в день, по «фонъанкеровым» образцам от 5 до 8 аршин, шерсти на них шло с излишеством и были эти сукна значительно толще, а пo отставке этих образцов и ныне «лучшие мастера в сутки сукна выткать более 4 аршин не могут», шерсть на них употребляется «лучше бракованная и тонее», так что качество сукна тоже выше, сукна вышли «равны добротою опробованным в 1732 г.» Это заключение в весьма пространном изложении Казанской Губернской Канцелярии и было послано в Кабинет 18 июня 1745 г.

В общем заключение экспертизы было благоприятным для Дряблова. Но это только в том случае, когда мы ограничимся единственно словесною частью «доношения» Канцелярии. Если же мы рассмотрим внимательнее данные реестра о дневной производительности рабочих на «запечатанных» станках во время экспертизы, то должны признать вполне справедливыми замечания Родиона Иванова о понижении квалификации мастеров-ткачей. Действительно, в первый день больше Михайлова никто не смог выработать, а он дал только 3 арш. 6 верш. Во второй день работа шла удачнее, чем в первый, но от 4 до 41/4 дали только четверо мастеров, 6 человек наткали 31/2—4 арш., а всех работало 16 человек. Третий день дал некоторое снижение по сравнению со вторым и преимущественно — с первым днем. Одним словом, качество рабочей силы стало ниже, но власти на это не обратили внимания. Ни подполковник Туркель, ни Мануфактур-Коллегия не хотели производить и экспертизу, и анализ сукон по-настоящему, а в результате Дряблов продолжал свою прежнюю политику, а суконщики-челобитчики остались ни с чем. Процесс этой экспертизой был закончен, делопроизводство по нему отложили подальше, а Р. Иванов все еще жил в Петербурге и только с В. Козловым и И.П. Шишкиным, а остальные 9 человек потерялись из виду. Попытка Иванова снова поднять это дело новой челобитной, поданной им в Кабинет в июне 1748 года» никакого успеха не имела; ее только приняли, а хода никакого не дали, хотя в ней Иванов просил содействия в получении с Дряблова тех денег, которые утвердил к уплате Сенат в 1742 г.

Изложенное ясно указывает нам, что Дряблов победил своих рабочих. Которые были разосланы в ссылку и в солдаты, те так и продолжали пребывать там, исключая бежавших; на фабрику же прибывали новые кадры рабочих; никаких волнений источники уже не отмечают. Не вызвало волнений и полное закрепощение 72 рабочих, за которых Дряблов уплатил 1440 рублей в 1755 году и на которых получил владенную запись. Посадский приводит предания по этому поводу такого содержания: «Старики наши в гробах перевернулись, земля выла неточным голосом, ночью колокол у Сошествия стонал». Дальше автор от себя уже замечает: «скоро однако-ж столбняк прошел, суконщики пришли в себя...». Временами возникали кровавые демонстрации, но не привели к добру: это были горячие вспышки небольшой горстки смельчаков, и правительству удавалось без лишнего труда усмирять их посредством кнута и палок. Исторических документов, подтверждающих эти сведения, до сих пор еще не обнаружено.

В.И. Семевский писал, что когда дело суконщиков находилось в Кабинете, то «о нем совершенно забыли». Это неверно. Его не забыли, а решили забыть, т. к. в противном случае слишком был бы шокирован в глазах рабочих, отчасти и крепостных, «коммерции советник» и поставщик на казну фабрикант Дряблов, да вдобавок к этому еще и поплатился бы десятком тысяч рублей. Доказательством этому служит дальнейшая история «забытого» дела суконщиков.

А история эта получила свое продолжение по совершенно случайному поводу. В октябре месяце 1768 года ткач И.Г. Шишкин хлопотал об освобождении его от подушного налога по дер. Вараксиной, Царевококшайского округа, куда он был приписан во 2-ю и 3-ю ревизию. Между тем проживал он безвыездно в Петербурге в качестве ходатая «от казанской суконной слободы», т.к. с него взята была в свое время (в 1752 г.) подписка о невыезде Мануфактур-Коллегией до решения дела. В это время в столице он был единственным представителем рабочих: неизвестно, куда делся Р. Иванов, а В. Козлов в 1755 году в Петербурге же и скончался. Из челобитной с очевидностью явствует, что Шишкин продолжал получать от суконщиков средства на пропитание. Вместе с тем Шишкин просил, если нельзя будет освободить его от налога, отправить его в дер. Вараксину, чтобы он был в состоянии взяться там за работу. Челобитная была доложена Екатерине II, которая 7 августа 1769 г. определила: «отослать в Сенат с тем, чтобы дело по справедливости было рассмотрено». Смена лиц в Кабинете за истекшие 20 лет оказала влияние на новый пересмотр дела, т. к. главным виновником оказалась Мануфактур-Коллегия, может быть, совершенно случайно и по халатности только удержавшая Шишкина в столице. Но так или иначе, а с Шишкина с 14 октября 1769 г. снова была взята подписка о невыезде на этот раз уже Сенатом, т. к. все дело суконщиков с Дрябловым должно было пересматриваться. К сожалению, нет никаких отзвуков об этом моменте от казанских суконщиков; по всей вероятности, эта вспышка не открыла в них никакой надежды на счастливый исход; лучшие времена в истории этого процесса и то оставили одну горечь разочарования. Так же вышло и на этот раз. Новое разбирательство снова затянулось, а начавшееся пугачевское движение выдвинуло и новые заботы для правительства. Дело суконщиков должно было подождать окончания Пугачевщины, а последняя суконщиков, наоборот, выдвинула заявить о себе погромче, чем это можно было в сенатских и кабинетских апартаментах.

Посадский, писавший о суконщиках по воспоминаниям старожилов, а за ним и Семевский категорически утверждают непричастность рабочих фабрики Дряблова к Пугачевскому движению на основании рассказа 90-летнего старика-суконщика, родившегося в 1776 году и слышавшего, может быть, от современников об этом. «Перед нашествием Пугачева на Казань обуянное страхом фабричное начальство, боясь мести и бунта своих мастеровых, задобривало их многими обещаниями, наградами и даже «волей», если они останутся спокойны и помогут спровадить из Казани вора Емельку. Были прекращены все работы на фабрике и производилась от владельца ее каждодневная даровая выдача вина и калачей как в самой фабрике, так и в Горлове кабаке. Суконщики поддались и остались спокойными». Конечно, всякое добросовестно записанное предание может служить основанием для известного утверждения, но только в том случае, когда оно подтверждается и историческими документами. Между тем этого не наблюдается. Известные источники не указывают на прямое участие суконщиков в Пугачевщине, но в то же время нет утверждений и об их верности правительству. Это — одно. Во-вторых, нельзя доверять полностью и этому рассказу, особенно относительно мотивировки выдачи вина и калачей. Если даже и выдавали вино и калачи, что тоже весьма сомнительно, то оправдывали это чем-нибудь другим. Что начальство боялось измены суконщиков, это вполне естественно, но что оно проявляло свою боязнь, задабривая вином и калачами, это едва ли так. Выдачи эти могли быть на работах по укреплении г. Казани, но таковые были не в таком масштабе, чтобы на них надо было собирать все трудоспособное население. Местами кое-что и было сделано, но самое уязвимое место — Суконная слобода — «было предоставлено собственному защищению», как выразился один из современников — Платон Любарский. Агитация среди суконщиков велась, и весьма усиленная, но в такие формы она вылиться не могла. Из всего этого остается верным только одно: начальство боялось измены суконщиков. И действительно, отряды Пугачева в город попали прежде всего через Суконную слободу, которую суконщики в числе других войск защищали, как читаем у Пушкина, вооруженные рычагами, копьями и саблями. По свидетельству того же П. Любарского, в Суконной слободе Пугачев встретил лишь «некоторое» сопротивление, пока не разорвало пушку, а разорвало ее после первого выстрела. Конечно, и тут нет прямых указаний на измену суконщиков, хотя в сентенции и было на это указано, но нет прямых утверждений и о том, что суконщики оборонялись и дрались с войсками Пугачева. Но когда прорыв линии был сделан, то, конечно, суконщики первыми, хотя бы и не все, присоединились к пугачевцам. Следствие могло этого и не открыть, но факт подтверждается еще и тем, что из числа мастеровых и работных людей суконной фабрики убиты только 5 человек, что при стойкости и верности суконщиков правительству было бы сильно увеличено. Несомненно, что была группа среди мастеров, которая шла против рабочей массы и была предана предпринимателю, которая агитировала за верность правительству, но она-то и поплатилась своими головами, когда Пугачев овладел посадом. Кроме того, Дубровин, изучавший Пугачевщину по следственному делу и другим источникам, определенно указывает, что «многие солдаты и жители перешли на сторону самозванца и вместе с пришедшей толпой предались грабежу»; несомненно, что этими жителями оказались суконщики. Наконец, мы имеем давно известное сообщение, которое гласит: «Сей генерал [П.И. Потемкин], собрав сколько тамо случилось войск, пошел злодею навстречу; но злодеи, видя свою в поле неудачу против верных е. и. в. войск, нашли способ сквозь линии суконщиков, изменою их, прорваться в предместье с Арского поля, и жительство зажечь». Все эти, хотя и косвенные данные довольно определенно указывают, что суконщики присоединились к Пугачеву. Начальство не могло указать на измену суконщиков, т. к. оно раньше их попряталось в Кремль, а подсудимые очень тактично их не выдавали. Впоследствии же с тем большей строгостью работных людей не щадили при всяком удобном случае, чем больше они таили в себе злобу к фабриканту. И, конечно, не без связи с активным участием суконщиков на стороне Пугачева в 1775 году 25 июня состоялось решение Сената по иску суконщиков к Дряблову. Приводим его в наиболее существенной части.

«Сенат не может согласиться с сенатским определением, учиненным в 742 году июня 24 дня, чтоб тем мастеровым людям заработные деньги производились противу того, как из казны производились, а рассуждает, чтоб за все то время, в которое на оной фабрике сукна деланы по фонакеровым образцам, сколько оного по верному исчислению выйдет, довольствоваться им тою платою, которая от фабриканта Дряблова назначена была, для того наиболее, что они за тогдашние их труды по особливому подспорью в работе получали в день не с уменьшением, но с немалым превосходством противу первой из казны и от фабриканта Микляева выдачи. Поелику же Сенат ко отмене сенатского решения собою приступить не может, то и предает оное во всевысочайшее е. и. в. соизволение».

Приведенная первая часть указывает, что иск суконщиков к Дряблову Сенатом отвергнут совершенно, а т. к. это противоречило сенатскому же решению 1742 года, то в 1775 году, когда Пугачевщина была почти совсем раздавлена, особенно рабочая Пугачевщина, можно стало отменить и самое сенатское решение, лишь послав это на доклад императрице. Вот тот конец процесса, который для В.И. Семевского остался неизвестен. Иск суконщиков, который тянулся почти 40 лет, вызвавший и забастовки, и ссылки в каторгу, не говоря уже о телесных наказаниях и материальных лишениях, будучи удовлетворен принципиально, но «для пользы государства» был ликвидирован без всяких, последствий для рабочих, когда эта «польза государства» была обеспечена штыками и виселицами пугачевцев во всем Поволжье и Приуралье.

Но столь беззастенчивое решение дела суконщиков было прикрыто и благими пожеланиями, которые были выражены во второй части определения. «А как по делу видно, что фонакеровы образцы давно уже оставлены, то не угодно ли будет е. и. в. повелеть, чтоб Мануфактур-Коллегия, в ведомстве коей все такие фабрики состоят, применяясь состоянию и заведенным на прочих суконных фабриках учреждениям, рассмотрела и сходственное с изданными узаконениями положение учинила, во-первых о том, поскольку теперь на вышеобъявленной фабрике заработных денег производить должно; во-вторых, следует ли или нет у мастеровых людей вычитать за испорченные ими инструменты, и буде следует, то по скольку, в-третьих, подлинно-ли Дрябловым по показанию мастеровых негодная шерсть на фабрику покупана была и не чинено-ли с них за оную напрасного вычета, и ежели оной; был, тоб и в сем случае надлежащее поправление и удовольствие сделала; не меньше же того четвертое: наблюдала бы и пеклась о том, чтоб как мастеровые во всегдашнем послушании к работе находились, так и им ни от кого напрасного притеснения и излишних налогов чинено не было, и чтоб они, кроме настоящих работ, в другие содержателевы партикулярные работы отнюдь не употреблялись, на что и просить е. и. в. указа». Многое из этого давно уже предписывалось Мануфактур-Коллегии, но ею не исполнялось. Так и на этот раз вся эта программа служила лишь декорацией, за которой прятался акт аннулирования Сенатом сенатского же определения и указа по делу суконщиков. А что это действительно так — свидетельством служит то, что на доклад императрице это определение Сената попало лишь через полгода, в январе 1776 г., и с особым оттенением бунтарского поведения суконщиков за долгие годы их тяжбы. Утверждение этого определения, конечно, не встретило никаких препятствий. В итоге и Сенат занял ту же позицию в тяжбе суконщиков с своим фабрикантом, на которой вынесено было решение и Губернской Канцелярией, и Коммерц-Коллегией.

Все изложенное вносит существенные дополнения в историю рабочего движения в России в XVIII веке. Две забастовки, имевшие место на Казанской суконной фабрике Дряблова и проведенные в полном контакте с суконщиками Московской Болотинской фабрики, выдвигают на видное место в истории рабочего движения и Казанское Поволжье. Организационная сторона в борьбе против фабриканта у посессионных рабочих достигает высокой степени совершенства для того времени. Благодаря крепкой спайке рабочих около инициативного ядра, все движение суконщиков вырастает из узких рамок экономической борьбы в социально-политическую. Рабочие не проявили знания и требования новых форм производственных организаций, но они смело выступили против своих классовых врагов — фабриканта Дряблова и дворянской бюрократии, требуя хотя бы самого малого, доступного их пониманию: удаления фабриканта и передачи их в отношении судебной подведомственности в Адмиралтейскую Контору. Начавшись в наиболее тяжелое для трудящихся время — в эпоху развернувшейся «бироновщины», движение казанских суконщиков в наиболее острые моменты было всецело связано и с переломным по отношению к купеческой буржуазии моментом, когда на борьбу с купеческим капиталом в области промышленности выступает дворянский капитал (40-е годы XVIII века), в течение ряда десятилетий овладевший многими купеческими предприятиями. Этим только и можно объяснить ту настойчивость понимавших суть этой борьбы казанских мастеров суконного дела, с которой они требовали «отрешить» Дряблова от фабрики, но передать ее другому купцу, а отнюдь не дворянину, который мог скорее добиться закрепощения всех рабочих, как Дряблов сделал это по отношению к части их.

Кроме того, изложенное дело суконщиков с непоколебимой очевидностью опровергает все основные положения В.И. Семевского о стремлении казанских рабочих лишь к легализованным формам борьбы. Мы видели, как далеко зашла борьба от этих форм. А ведь мнение Семевского господствует и в работах других авторов, самостоятельно не изучавших этот процесс. А так как борьба казанских суконщиков не закончилась и в Пугачевщину, а продолжалась и в 90-е годы XVIII столетия, как и в первую половину XIX-го, нашедшую даже большое отражение в общей литературе по истории рабочего движения, то определяется настоятельная необходимость снова поднять те источники, которые побывали уже в руках «благомыслящих» историков буржуазных течений русской исторической мысли.

*Редакционная коллегия: доктор исторических наук И.К. Загидуллин (научный редактор), кандидат исторических наук И.З. Файзрахманов, кандидат исторических наук А.В. Ахтямова.

**Из истории рабочего движения в России в XVIII в. Борьба казанских суконщиков (очерк по архивным материалам). Казань, 1930. 57 с.