«Подлинные гости села приезжают в Сургодь специально — увидеть родину Такташа»

Баит

Баит — слово происходящее из арабского языка («бейт» — двустишие) стало неотъемлемой частью эпической картины мира темниковских татар. В баитах находили отражение исторические сюжеты об основании деревень, участии в войнах, переселениях, отходничестве, родословных, знаменитых земляках, а также отклики на события, происходившие в деревне и взволновавшие народ. Особый пласт баитов повествует о семейных, а точнее любовных драмах, словно выводя обсуждение столь чувствительной (и чувственной) сферы за пределы строго регламентируемого религией публичного проявления эмоций. Каждая замужняя темниковская татарка, облаченная в платок-шаль (фәйшунка), помнила о своем сложном свадебном периоде, наполненном ожиданиями новой жизни и прощанием с родительским домом.

Свадьба темниковских татар с колоритными обрядами и протяжными песнями (озын көйләр) обстоятельно изучена в этнографии, став одной из классических тем в понимании духовной культуры татарского народа, а протяжная песня невесты на рассвете, перед уходом из отчего дома, — лирическим символом этого края. Возможно правы фольклористы, отмечающие влияние аналогичных мокшанских свадебных причитаний (свадьбань явсемат) на татарские — как известно, мордовки, согласно обычаям, были значительно старше своих, подчас малолетних женихов и воспринимались в хозяйстве свекра лишь в качестве рабочей силы. Подобные браки, где невеста превышала по возрасту жениха, встречались и у татар.

Тыгырык йунен аран алнында
Кайнигәчләрем тастар ашлыйлар,
Аран алнында карда!пләрем, тастар ашлыйдыр.
Ай ди унике яшьлек сабый киявем
Кочакласам да елый башлыйдыр,
Сабый киявем кочакласам да елый башлыйдыр.

Перед амбарами в переулке
Золовки, готовят мне тастары!,
В переулке золовки готовят мне тастары.
Ай, да двенадцатилетнего, несовершеннолетнего жениха
Как обниму, начинает плакать,
Несовершеннолетнего жениха как обниму, начинает плакать.

Свадебные песни и баиты в ходе экспедиций 1960-х гг. собирал на западе Мордовии известный знаток татарского фольклора Махмут Нигмедзянов, побывавший в Идеево, Татарском Караево, Тарханах, Лобановке и других селах. В 1979 году в Москве выходит уникальный сборник «Татаро-мишарские песни» с прилагаемой пластинкой, изданный Хамитом Ярми и Земфирой Сайдашевой. Содержание сборника составили песни и баиты, собранные Хамитом Ярми у сказителей из Мордовии Хафиза Ишмаметова (уроженца Усть-Рахмановки) и Абдуллы Кротова, родившегося уже вне ареала темниковских татар — в селе Большая Поляна (Иса) Кадошкинского района. Известно, что Абдуллу Кротова во время его приездов в Казань для исполнения баитов приглашали в гости жившие в городе татары-мишари, в том числе и писатель Абдурахман Абсалямов. А другой писатель — Эдуард Касимов, стал автором повести («Кояш көн дә чыга», 1963), где Абдулла Кротов стал прототипом главного героя — слепого сказителя Абдуллы Иртуганова.

Казалось, весь этот богатейший мир ушел из Мордовии, сохранившись лишь на страницах сборников, но в ходе наших экспедиций удалось в Татарском Адаево от Шамиля Ялышева и Шамиля Акчурина узнать содержание баита о неразделенной любви — двух девушках, влюбленных в одного парня, заманивших его в баню и убивших топором.

Творчество сказителя Хафиза Ишмаметова (1892—1961) было впервые открыто казанским филологом Якубом Агишевым, хорошо знавшем мишарский фольклор (родившемся в Пензенской области). Именно Агишев порекомендовал Хамиту Ярми изучить образцы песен и баитов, сохранившиеся в памяти Хафиза Ишмаметова. В конце 1950-х гг. сказитель приезжал в Казань, где было записано около 40 произведений из его репертуара. Среди них и образец дастана «Сайфульмалик»: герой видит во сне дочь пери, влюбляется и уходит из дома, чтобы найти ее, несмотря на запрет матери. Фольклористы отмечали, что источником дастана, бытовавшего в Мордовии является романтическая поэма узбекского поэта XVI века Меджилиси (жившего в Хорезме и Бухаре), в основе которой лежит реминисценция из «Сказки о Сайфульмулюке», входящей в сборник «Тысяча и одна ночь».

Столь сильны традиции баита у темниковских татар, что и события XX века они облекают в форму эпического сказания. В деревне Татарское Тенишево, собирая сведения об известных земляках-литераторах, мы неожиданно услышали историю о тайном приезде писателя Абдурахмана Абсалямова в свою деревню Старое Аллагулово, когда, тоскуя о родине он все же решил посмотреть на Старое Аллагулово с возвышенности величественных холмов. В само село не вошел и с односельчанами не встречался, якобы не желая напоминать о себе — сыне репрессированного меховщика. В семье выдающегося прозаика не подтверждают факт этого приезда, однако здесь важнее сам сюжет, в котором и тоска по родным местам, и романтика, и предлагаемые обстоятельства эпохи. Чем не баит?

Динара Биляловна Акчурина в селе Усть-Рахмановка (Аллагол) жила с 1946 года. Родная ее деревня — Малый Шуструй (Далек) — почти затерялась в окрестных полях, но Динара апа за свой век помнила многое и многих. Неслучайно к ней приезжали гости из США и Турции — потомки купцов Акчуриных, покинувших родину после революции 1917 года, журналисты и этнографы.

В ходе весенней экспедиции в западную Мордовию мы также посетили ее дом с целью фиксации старинных баитов темниковских татар. Однако Динара апа сразу сказала, что она человек Книги, а не песен. Все свое время она проводила за чтением Священного Корана и в молитве. Шли благодатные праздничные дни после окончания Рамадана.

Вскоре Динара апа в возрасте 97 лет покинула земной мир, и с ней ушла последняя нить, связывающая современность с былым татарским миром нескольких старинных деревень края. Но мы успели запечатлеть ее образ и рассказать вам о ней.

А сам дом торговцев-братьев Акчуриных в Усть-Рахмановке, служивший много десятилетий школой, сейчас сиротливо стоит закрытым. Ликвидация сельской школы — всегда драма, утрата важного центра, молодых голосов, многих надежд… Как сказала нам учитель татарского языка и литературы Равиля Шекуровна Тактамышева об истории местного просвещения: «Сначала татары ходили в медресе в Тенишево, потом образовалась школа колхозной молодежи. Учили в ней латинице, перед войной перешли на кириллицу. На татарском языке учились до 8-го класса. Сейчас уже 4 года как наша школа закрылась. Раньше было в Усть-Рахмановской школе по 32 ученика в каждом классе, сейчас четыре ученика ездят в Атюрьево. 42 года проработала я в школе, с 17 лет».

Историю села мы искали не в холодном здании бывшей школы, а у ветеранов-педагогов, подлинных знатоков коллективной родословной.

Уже при первой встрече с Равилей Шекуровной Тактамышевой удалось зафиксировать много интересных биографических сведений о видных поэтах и прозаиках — уроженцах западной Мордовии. В ходе новой экспедиции в ее гостеприимном доме в деревне Татарское Тенишево были сняты на видео отдельные сюжеты, посвященные Хади Такташу, Абдурахману Абсалямову и первому профессиональному татарскому детскому писателю Фахрель-Исламу Агееву.

Малоизвестный широкому читателю Фахрель-Ислам Агеев (1887—1938) — выходец из самого Тенишево. Получив начальное образование в старометодной деревенской школе, Фахрель-Ислам поступает в медресе, откуда скоро уходит. В 14 лет нанимается работником к купцу и уезжает, подобно своим землякам на Дальний Восток.

В 1905 в Харбине учитель Буткевич увлекает Агеева идеей освобождения рабочего класса. Агеев принимает участие в подпольных собраниях рабочих-железнодорожников КВЖД, в профессиональном движении и организует забастовку среди своих товарищей, за что увольняется администрацией.

В 1906 году Агеев приезжает в Казань, где сдает экзамен за курс среднего учебного заведения. С 1907 печатает свои статьи в газетах «Әл-Ислах», «Әл-Әхбар», в журналах «Аң», «Мәктәп».

В 1912 году издает детский журнал «Ак юл», который положил начало детской художественной литературе на татарском языке, где публикует свои рассказы. С 1917 по 1922 гг. Фахрель-Ислам Агеев работал в родной Усть-Рахманской волости в качестве председателя волостного комитета бедноты, до ликвидации комбедов, после чего был неизменным делегатом на уездных съездах советов, одним из организаторов издававшейся в Пензе татарской газеты «Сабанче».

Фахрель-Исламу Агееву принадлежит большая роль в изучении и публикации произведений первого татарского пролетарского писателя Гафура Кулахметова, на сестре которого Суфии он был женат. Как известно, тяжелобольной Гафур Кулахметов провел последние годы своей короткой жизни в селе Татарские Юнки, его сестра-врач помогала преодолевать приступы туберкулеза. В Краснослободской уездной больнице Гафур Кулахметов умер весной 1918 года, похоронили писателя на старом мусульманском кладбище в Тат. Юнках.

Агеев в это время находился на родине, вовлекаясь в строительство новой жизни, возглавлял организационно-педагогическую работу среди татар Пензенской губернии, будучи заведующим тюркским отделом и председателем губернского Совнацмена. Позже работал в Москве, являясь методистом-инспектором Наркомпроса РСФСР, одним из активных организаторов татарского кооперативного издательства «Нәшрият», секретарем татарской секции Центрального издательства народов СССР и ответственным руководителем Центрального татарского драматического передвижного театра в Москве. Годы его творческой жизни проходили в Доме Асадуллаева, где располагался Татарский рабочий клуб. Судьба интеллигента с дореволюционной биографией в эпоху репрессий была предрешена. В 1937 году Фахреля-Ислама Агеева репрессировали по султан-галиевскому делу….

От Торбеево до родного села поэта Хади Такташа Сургодь — около 15 километров по одной из крупнейших в России трасс М-5, и с большой дороги видны улицы и дома. Водители и пассажиры машин проносятся, лишь едва замечая указатель, а подлинные гости села приезжают в Сургодь специально — увидеть родину Такташа, которую он не забывал в своих дальних странствиях и куда всегда возвращался. И шелест осин тамбовских лесов (эти края до начала XX века входили в состав Спасского уезда Тамбовской губернии), и его близкий друг детства Мухаметжан, имевший прозвище (кошамат) Мукамай — трагический герой одноименной поэмы — все это накрепко связано с Сургодью и с татарской литературой. Так громко разнес поэт весть о своей родине!

Тамбов урманнары уртасында
Усак яфраклары шаулавын

Сейчас в окрестностях Торбеево сохранилось два исторических татарских села, находящихся в заметном удалении друг от друга — Сургодь и Татарские Юнки. Здесь так и говорят, что находятся они по разные стороны от большой дороги, трассы, пересекающей район. Хотя Сургодь исторически было татарским селом, название его — мордовское, при этом второе имя — Сыркыды, наиболее приближено к лексике мокшанского языка. Мордва — чуткая к лесу, воде, временам года, живущая будто не рядом с природой, а внутри нее наделила землю прочными топонимами, которые легко читаются, если хотя бы немного знать мелодичный язык этого финно-угорского народа. Вот и Сыркыды происходят от «сура» — просо, и «кудо» — дом. В этих местах, близ реки Парцы, татары сеяли просо и были богаты урожаями этого злака, а мордва приходила и покупала у них излишки запасов. Так и спрашивали: «где дома с просом?» Вот и закрепилось название.

Впрочем, есть и другая версия, не имеющая убедительной почвы долгого мокшанского присутствия, но в своем народном объяснении многое рассказывающая уже не об основании села, а о его жизни в XX веке. Будто село названо от татарского «серелгән» — изгнанники. Вся новейшая история Сургоди заполнена сюжетами о переселенцах, отъездах, известных земляках, живших вдали от Мордовии. В 1914 году, когда пробуждался талант Такташа, в Сургоди проживали 3 628 человек, в год его скоротечной кончины чуть больше — 3 842 трудолюбивых крестьян, сочетавших обработку щедрой земли с занятиями торговлей, отходничеством в Бухару и Самарканд, работой приказчиками. В торговле они особенно преуспели, построили в Сургоди зажиточные хозяйства. Как рассказали нам старожилы, некоторые из их предков по старым обычаям имели нескольких жен, обеспечивая каждую собственной избой. Колоритный татарский мир, сберегавший свой уклад, и даже революция не сразу все переменила. Но случился грандиозный пожар, свидетелем которого стал Такташ в свой последний приезд, а вскоре разгорелась драма коллективизации.

Может и закрепились здесь когда-то выходцы из сословия служилых татар из иных мест, но теперь скорее уроженцы Сургоди и их потомки (Такташовы, Эртугановы, Ахметовы, Бикмаевы, Рамаевы, Айсины) населяют многие татарские общины мира. В отличие от иных темниковских групп центрами притяжения здесь стали не Петербург или Дальний Восток, а Донбасс, Средняя Азия, позднее вне конкуренции — Москва. Хоть и не рассеялась Сургодь, но сократилась за век почти в десять раз. Да и сам Такташ большую часть своей короткой тридцатилетней жизни провел вдали от широких улиц Сургоди. Уже в 10 лет, после учебы в сельском мектебе, он отправляется за почти 30 верст в известное и почитаемое в округе новометодное медресе села Нижний Пишляй (Түбән Пешли мәдрәсәсе). Здесь, как рассказала нам Алия Лайшева, будущий поэт жил на постое в доме родителей местной жительницы Асьмы Шамсутдиновны Глуховой.

В Казани на берегу Кабана появился несколько лет назад памятник поэту, ставший сразу городской достопримечательностью, а в Сургоди есть музей, расположенный в ладно выстроенной избе, напоминающей о былых домах этого в прошлом обширного богатого поселения. Весной 2005 года началась стройка, а 30 сентября того же года открыли дом-музей. Появился он не пустом месте — накапливался краеведческий материал, собирались предметы, сбереженные родственниками и земляками. Дом-музей является обладателем уникального семейного архива и фотографий Такташа. Здесь хранятся плетеный, похожий на сундук, дорожный чемодан, принадлежавший поэту, несколько старинных стульев, переданных в музей его родственниками, традиционные татарские полотенца (сөлге), вышитые сестрой и матерью Такташа, текст песни, сочиненной матерью поэта. Просвещенная Шамсениса апа, знавшая народные песни и сама сочинявшая стихи, многое передала сыну; от ее мудрости и трогательного восприятия жизни происходят истоки лиризма Такташа. Мать выткала и абажур на лампу, поскольку «сыночек пишет стихи по ночам». Все это сохранялось, не имея экспозиции, но лишь после встречи тогдашних министров здравоохранения Татарстана и Мордовии Камиля Зыятдинова и Рафаиля Аширова, их совместной поездки в Сургодь, витавшая в воздухе давняя идея музея стала обретать реальность. Сельчане до конца не верили такому подарку, но когда увидели завезенные бревна поняли, что Такташ наконец обретает свой дом.

Имя Такташа звучало целое столетие, не забывалось, а напротив — одухотворяло, возвышало непростую жизнь колхозного села, но не было его дома. Приезжали из Казани писатели и поэты, однако встречи проходили в клубе или в школе. Старый родительский дом давно обветшал и разрушился, ведь после смерти матери в 1936 году отец поэта Хайрулла Такташов уехал к сыну Хафизу в Ташкент. Разъехались и сестры. Однако односельчане помнят место расположения родового дома Такташа, в музее хранится поздняя фотография 1964 года нежилой уже избы (здесь говорят — «ызба»). Сейчас место рождения Такташа находится в русском конце Сургоди: в колхозные времена существенно изменился национальный состав села. Расположенная близ трассы, имевшая передовой колхоз, строившая жильем для механизаторов Сургодь привлекала соседей. Сначала переезжали русские, а потом жители окрестных мокшанских деревень. Ныне в Сургодской школе уже не изучают татарский язык, большая часть семей — татаро-мокшанские, где родным языком детей становится русский. Но люди старшего поколения еще разговаривают на особом говоре — цокающем мишарском, редком для «чокающей» Мордовии. А на одной улице разговаривали иначе, именно чокая. Замысловатая топография старого села, связанная с языком, словом, природой, рекой. На этой благодатной почве произрастал талант поэта.

В музее Такташа знаток истории своего края Равиля Алимовна Коновалова напомнила нам, что в Сургоди Мухамметхади Такташева молодежь называла по-мишарски — Адюк абзи. Хоть и прожил он всего 30 лет, а всегда был старшим. Мы знали об этом его деревенском теплом имени из стихотворения Рената Хариса «Адюк Сыркыдысы».

Еще одним источником, помогающим реконструировать духовную традицию края, являются картины, созданные талантливыми выходцами из неподалеку расположенных друг от друга сел.

Энвер Ишмаметов, в юности покинувший Старое Аллагулово, часто возвращался в родное село на этюды. Уклад старого татарского села, берега реки Виндрей, природа Мордовии придавали художнику силы, часто становясь темой его работ. Так было и в конце 1940-х — начале 50-х гг., когда мастер создает несколько картин, выполненных в его привычной, мягкой реалистической манере. Среди портретов жителей Старого Аллагулова Энвер Ишмаметов в 1947 и в 1953 гг. году создал две удивительные для своего времени работы: пожилой женщины, перебирающей четки-тасбих (картина «Старуха») и мусульманина, совершающего намаз (картина «Молитва»). И если авторы в Средней Азии и в Закавказье еще могли позволить себе нейтральное изображение религиозных сюжетов современной жизни, то татарские художники были лишены такого права.

Разные объяснения бытуют относительно появления в самую кульминацию сталинской эпохи этих «мусульманских» работ Ишмаметова. Здесь и версия о том, что художнику, работавшему за пределами Казани, было легче и свободнее выбирать сюжеты — партийно-идеологические инстанции Татарской АССР не имели полномочий по контролю за творчеством Ишмаметова. Вполне справедлива и мысль, что Энвер Ишмаметов создал смелые полотна под видом своеобразной «этнографической» серии — молящиеся старые татары просто затерялись среди колоритных сельских типажей оптимистичных колхозников.

И еще причудливый художественный сюжет об исламе, но уже от земляка Энвера Ишмаметова и также московского художника — Ахмеда Китаева.

Начало 1990-х гг. В одном из выставочных залов на восточной окраине Москвы, еще по инерции существовавшем с советских времен, проходила небольшая выставка Ахмеда Ибадулловича Китаева. За год или два до кончины художника. Немного людей пришли на открытие выставки, вероятно последней прижизненной для Китаева, — в основном пожилые представители московской татарской интеллигенции. Сам Китаев энергично проходил по сумеречным залам, рассказывал редким своим гостям о картинах. Особо запомнилась одна из них — «Моя бабушка и я» 1974 года. Она занимала большое пространство и по существу являлась центральной на выставке. Работа выделялась на фоне оптимистических полотен 1950-х гг. и галереи портретов. Зрители подходили к полотну и замирали… Теплота мира татарской деревни и мусульманская традиция — в облике двух героев картины, завораживали московских посетителей выставки, давно покинувших свои родные края.

Конечно, посыпались вопросы: о бабушке, о родной деревне, о сюжете, запечатленном художником. Казалось, что Ахмед Китаев очень ждал этих вопросов. Он с большим эмоциональным подъемом рассказал, что здесь изображена его бабушка Майсяря из деревни Татарские Юнки в Мордовии, где родился в 1925 году и провел раннее детство сам художник. На полотне художник арабицей вывел текст на татарском языке: «Хөрмәтле әбикәйләребезгә багышлыйм» (уважаемым нашим бабушкам посвящаю).

Семья Китаевых отличалась особой религиозностью. Как пояснила нам Алия Лайшева, проведшая детство в деревне Нижний Пишляй, одним из учителей в местном медресе был отец будущего художника Ибадулла Китаев.

С малых лет Ахмед любил рисовать, и бабушка, памятуя об исламском положении на запрет изображения живых существ, мягко просила бросить эти занятия. Именно разговор бабушки Майсяри с маленьким внуком и стал памятным для Китаева, и почти через 50 лет он создал это, свое самое знаменитое, произведение.

А благодаря уникальной находке казанского этнографа Дины Гатиной-Шафиковой, теперь можно увидеть образы темниковских татар полуторавековой давности.

В 1870-е гг. воронежский художник, преподаватель рисования в Воронежском Михайловском кадетском корпусе Сергей Павлович Павлов (1828—1873) участвует в экспедициях по Тамбовской губернии для зарисовок образцов народного костюма. Побывал он и в Татарском Караево Темниковского уезда, где сделана любопытная зарисовка. Камзолы, способы повязывания платков и даже караевская мечеть с характерным для этого края остроконечным минаретом — все это запечатлено, благодаря художнику, и дошло до нас спустя 150 лет.

Одна из наших экспедиций завершалась в селе Стрельниково, где сохраняется усадебный дом дворянской семьи Кулунчаковых, родственников Любови Алексеевны Кулунчаковой — матери Александра Куприна. Нынешний изящный барский дом выстроен в 1905—1910 гг., когда крестьяне сожгли старый деревянный. В советское время в доме Кулунчаковых находилась школа, после ее закрытия — дом культуры с небольшим музеем мокшанского быта, организованный усилиями жителей окрестных сел, в том числе соседней Пичеполонги. В бывшем кабинете мокшанского языка еще развешены таблички со стихами национальных поэтов, а в коридорах усадьбы потомков мурз сливаются русские, мордовские и татарские голоса, словно напоминают о причудливой истории рода Кулунчаковых.

Куприн родился в Наровчате, помнил и публично заявлял о своих татарских корнях, да и не мог их утаить, обладая выразительной восточной внешностью. Ныне имя писателя возрождает Стрельниково, где хоть и косвенная связь с усадьбой позволяет реализовать туристический проект. А в восприятии татар Куприн и другие выдающиеся деятели русской культуры, ведущие свое происхождения от мурз (Тургенев, Карамзин) прочно включены в число соплеменников. Разумеется, являясь русскими и православными, по-разному относясь к ордынскому периоду истории, они не принадлежали к татарскому народу, но подобная мифология причисления тоже напоминает своеобразный баит. Эпический сюжет, где воображаемый сюжет смыкается с землей воинов и земледельцев.

Побывав в Дашкино несколько раз, мы увидели эту темниковскую деревню живой и активной, с возрожденной действующей мечетью и радушными хозяевами. Летом Дашкино наполняется детскими голосами — разные поколения выходцев из деревни возвращаются в свои родовые дома. Кажется, что Петербург (традиционный центр притяжения темниковских татар) или Москва находятся далеко во времени и пространстве — так умиротворяет благодать мордовского лета! Очень важно, что интерес к деревенскому укладу, татарским традициям передается из поколения в поколения, подобно семье Юнира и Гузель Кузовкиных.

Обе части Дашкино, разделенные и ныне каскадным прудом с ветхим мостом, напоминают в течение трех месяцев о прежней многолюдной жизни деревни, когда при мурзах Дашкиных здесь обрабатывали землю, торговали, широко исповедовали свою веру. На эти времена указывают краснокирпичные остатки хозяйственных построек, ряды бань вдоль улиц, причудливая топография улиц и семейных владений Дашкиных. А еще Дашкино неожиданно для нас стало средоточием сказителей-баитчи. Двое односельчанин, носящих одно имя Арифулла (но один из них зиму проводит в Петербурге) словно соревнуются в знании народных татарских песен как старинных, так и современных. Впрочем, татарская эстрада, проникшая и в подобные отдаленные селения, сберегая родной язык, в тоже время стирает самобытность локального фольклора темниковцев, и реликты стремительно уходят. Определяя в качестве народного — образцы массовой культуры, последние сказители излагают лишь фрагменты или обрывочные сюжеты песен собственно Темниковского края. Да и возраст большинства сказителей уже весьма солидный, из памяти пожилых людей неизбежно уходят целые пласты культуры. Так одна из старейших наших информантов — Мяксюра апа Тугушева, родившаяся в 1927 году в деревне Лопуховка (Барку) Краснослободского района и вышедшая замуж в Дашкино, уже не помнит песен, которыми славилась на шумных праздниках… Баит, стремительно исчезая, напоследок делится своими красками, казалось, вечного праздника.

Глава из книги «Темников: крепость империй». М., Издательский дом «Читай», 2022.