«Филология — это увлекательно: как ребус, загадка, детектив»

«Создание единого культурного канона сегодня невозможно»

— Русская литературная классика XIX века в наше время имеет общественное признание, и даже если человек не читает книги, он назовет в ряду первых писателей и поэтов Пушкина, Лермонтова и так далее. Алина, каким образом сформировалось такое представление о русской литературе и насколько оно справедливо?

— Существенно то, как мне кажется, что именно XIX-вечная русская классика — условно говоря, от Пушкина до Чехова — многие десятилетия составляла и составляет основу школьной программы по литературе, которая задает своего рода культурный канон, матрицу. Это такой набор текстов, которые читали (или, по крайней мере, про которые слышали) все, вне зависимости от последующего образования и рода занятий. Это тексты, обладающие высоким культурным статусом, прошедшие сквозь «грань веков» и получившие высокие оценки — эстетические и этические — у нескольких поколений и разных групп авторитетных читателей. Для приобретения такого статуса, очевидным образом, требуется время — первоначальные оценки должны получить позднейшее подтверждение, чтобы произведение могло встроиться в тот ряд, который уже задан традицией, в галерею «великих произведений всех времен и народов», которые преодолевают историческую дистанцию и остаются в каноне.

Совсем недавно, в конце прошлого года, вышел русский перевод книги Гарольда Блума «Западный канон», посвященной этой самой проблеме: бывают ли вообще такие книги, которые могут быть основополагающими на все времена, и как так получается, что каноническими становятся одни книги, а не другие? Блум отстаивает идею, что канон определяется прежде всего высоким эстетическим качеством самих произведений, иными словами, в канон попадают «великие книги», то, что замечательно и глубоко написано, что вызывает эмоциональный и интеллектуальный отклик.

Но, как бы ни относиться к концепции Блума, верно и обратное: «канонические» вещи приобретают свое рода дополнительное измерение, они объявляются образцовыми, задающими ориентиры, и таким образом русские «канонические» тексты — Пушкин, Лермонтов, Толстой — оказываются эстетическими и отчасти этическими ориентирами для тех, кто усваивает этот канон по мере обучения в школе и жизни в культуре.

«Русские «канонические» тексты — Пушкин, Лермонтов, Толстой — оказываются эстетическими и отчасти этическими ориентирами для тех, кто усваивает этот канон по мере обучения в школе и жизни в культуре». Фото riopress.ru

— Наверное, применительно к XIX веку мы действительно можем говорить о сложившемся литературном каноне, но ведь с XX веком это не вполне работает?

— Да, мне кажется, что так. У нас есть представление, что Пушкин — «наше все», отец-основатель русской литературы, Лермонтов — выразитель юношеских страданий, сильных гражданских и человеческих чувств, Толстой и Тургенев — выдающиеся мастера психологического романа. С авторами XX века такой консенсус достигнут далеко не во всех случаях. Отчасти это связано со спецификой отечественной культурной и политической ситуации, когда после революции русская литература фактически разделилась на эмигрантскую и советскую, а последняя, в свою очередь, — на официальную и неподцензурную. В этих условиях сформировались очень разные каноны, которые, как мне кажется, до сих пор не приведены к общему знаменателю.

Кроме того, литература XX века гораздо более разнообразна и требует очень серьезных культурных знаний. Пока у нас действует некий стереотип, что литературу XIX века мы все и так понимаем, но с XX веком у нас такого стереотипа нет, и это правильно и хорошо, это действительно очень сложно устроенная литература. Впрочем, из этого не следует, что XIX век так прост, как, быть может, кажется.

— В каком контексте сегодня для филологов представляет интерес русская классика XIX века?

— Мы пытаемся увидеть за ее мнимой простотой и ясностью выражения множество сложных смыслов, выявить исторические контексты, которые определяли восприятие этих произведений современниками и которые не вполне внятны нам сейчас. Как часто говорили и говорят исследователи, задача филологии как науки о текстах — прежде всего в том, чтобы показать ту дистанцию, какая существует между произведениями, созданными в другую эпоху, и современным читателем, показать глубину «культурного слоя», который нас разделяет. Мне кажется это очень важным, в том числе потому, что не позволяет забыть о чувстве истории, которое в последнее время несколько размывается.

Конечно, мы можем читать художественные тексты и просто так, отождествляя себя с героями, меряя их мерками собственного мироощущения, впечатлений, языка, но это другой тип чтения. Если мы хотим в процессе чтения понять не себя, а автора и героев, нам нужно научиться читать тексты с исторической точки зрения. Тогда наша задача — понимать тот круг источников, ожиданий, ассоциаций, которые могли быть у автора и его первых читателей. Для исследователей становится интересным выявить то, на что опирался автор, чем он мог вдохновляться, с чем полемизировать — и это значит, что нужно погружаться еще глубже, в эпоху, предшествующую созданию интересующего нас текста. Не менее, впрочем, любопытно смотреть с «уровня текста» не вглубь, а из глубины — на то, как со временем менялись интерпретации классического произведения, от времени его создания до наших дней. Это тоже позволяет настроить историческую оптику, когда видишь, что один и тот же текст читался разными поколениями очень и очень неодинаково.

«Наша работа — это своего рода ребус, загадка, детектив. И особенно вдохновляет, когда их героями оказываются замечательные писатели и поэты, про которых, на первый взгляд, все давно известно». Фото Елены Сунгатовой / art16.ru

— Почему вы заинтересовались именно XIX веком, ведь, кажется, там уже все открыто и изучено?

— Сначала мне тоже так казалось. Когда я поступила в университет, на филфак МГУ, я была уверена, что XIX веком заниматься совершенно бесперспективно, что все давно изучено и нерешенных проблем нет… Но очень быстро стало понятно, что это на самом деле не так, что скорее наоборот: чего ни хватишься, ничего нет! Ничего — это развернутых комментариев к известным текстам Пушкина или Лермонтова, полноценных научных биографий многих поэтов и писателей пушкинской эпохи, квалифицированных изданий их произведений.

Кроме того, мне очень повезло с учителями. В университете я попала в семинар к Алексею Михайловичу Пескову, замечательному преподавателю и исследователю, который как мало кто умел привлекать студентов к серьезным научным проектам. Тогда, в начале 2000-х, он издавал собрание сочинений Евгения Боратынского и предложил мне, тогдашней третьекурснице, принять участие в подготовке одного из томов его лирики. Поначалу это казалось мне невозможно сложным делом, но постепенно я стала осваивать принципы работы с источниками, научилась разбирать почерк Боратынского и его родственников, поняла, как были устроены издательский процесс, цензурные процедуры. Постепенно прояснялись и границы нерешенных проблем: где-то неясная датировка, где-то в современных изданиях выбран очень странный источник текста, а это решение не мотивировано и т. д.

Весь этот процесс очень затягивает: чтобы написать минимальный комментарий, нужно прочесть, просмотреть, изучить очень много разных материалов. Комментирование часто оборачивается самым настоящим расследованием, распутыванием детективной истории с внушительным числом загадок и неизвестных. В этом смысле комментаторы похожи на реставраторов, которые по кусочкам пытаются восстановить то, что было на фреске или картине, или лингвистов, которые по остаткам букв или слов реконструируют текст или даже утраченный язык.

Одним словом, наша работа — это своего рода ребус, загадка, детектив. И особенно вдохновляет, когда их героями оказываются замечательные писатели и поэты, про которых, на первый взгляд, все давно известно — если удается установить неизвестный факт, обратить внимание на то, чего раньше не замечали, предложить новую интерпретацию, то есть дополнить или изменить большую общую картину истории литературы.

«В голову прежде всего приходят сюжеты, хорошо знакомые тем, кто хоть в какой-то мере застал советскую школу: связь литературного процесса с этапами освободительного движения, «писатель X и декабристы», «писатель Y и революционные демократы». Фото m24.ru (Д.Кардовский. Пушкин среди декабристов в Каменке. 1934 г.)

«В советские годы Пушкин рисовался главным образом другом декабристов, вечным свободолюбцем и чуть ли не тайным революционером»

— При всем почтении к советской науке наверняка интерпретации литературы, которые она предлагала, были выдержаны в довольно суровом идеологическом духе?

— Да, зачастую эти интерпретации не считались с исходным авторским, «историческим» смыслом, говоря больше о своей эпохе, чем об исходном литературном материале. То есть эти исследовательские работы и комментарии сами нуждаются в историзирующем, контекстуализирующем чтении, к ним самим нужен сейчас комментарий.

— А как искажались в угоду советской идеологии личности писателей XIX века?

— Тут в голову прежде всего приходят сюжеты, хорошо знакомые тем, кто хоть в какой-то мере застал советскую школу: связь литературного процесса с этапами освободительного движения, «писатель X и декабристы», «писатель Y и революционные демократы».

Тот же Пушкин, естественно, рисовался главным образом другом декабристов, вечным свободолюбцем и чуть ли не тайным революционером, мечтавшим, как «на обломках самовластья напишут наши имена». В соответствии с такой концепцией на первый план выдвигались — и в качестве предмета научных исследований, и в качестве «программных», школьных текстов — в основном ранние, так называемые «вольнолюбивые» стихотворения: ода «Вольность», «Деревня», «К Чаадаеву», «Кинжал». При этом они прочитывались как прямое идеологическое высказывание, в то время как на их связь с традициями и мотивами политической лирики XVIII века редко обращали внимание, а это довольно существенно меняет оптику.

С другой стороны, куда меньшее внимание обращали на те пушкинские сочинения, в которых высказаны гораздо более сдержанные или прямо государственнические позиции, — например, записка «О народном воспитании», «Клеветникам России», «Бородинская годовщина». То же самое можно видеть и в отношении ряда биографических сюжетов: это и взаимоотношения Пушкина с Николаем I, далеко не такие однозначные, как это описывалось в советских учебниках, и желание Пушкина стать — по образцу Карамзина — историографом и писать историю Петра I.

Но не нужно думать, что такие «искажения» свойственны только советским исследованиям. В 1990-е—начале 2000-х, когда наконец стало возможно открыто обсуждать религиозные сюжеты и роль религии среди других духовных практик, возник сильный перекос в сторону «духовности»: Пушкин перестал быть «другом декабристов» и стал «православным поэтом». На первый план выводились библейские мотивы и образы, религиозные темы и сюжеты. В стихотворениях вроде «Отцы пустынники и жены непорочны....» или «Напрасно я бегу к сионским высотам...» предлагали видеть прямое выражение пушкинской религиозности, забывая, что это прежде всего литературные тексты, ориентированные на определенную поэтическую традицию.

«Лермонтов представал борцом с самодержавием, обличителем светского общества, выразителем дворянского разочарования и т. д. И поразительно, конечно, что такой Лермонтов существовал не только в школьных учебниках или массовой культуре». Фото tarhany.ru (Кончаловский П. Лермонтов на почтовой станции. 1941-1946)

— С Лермонтовым тоже такое происходило?

— И с Лермонтовым тоже, конечно, как и с большинством писателей первого ряда. Лермонтов представал борцом с самодержавием, обличителем светского общества, выразителем дворянского разочарования и т. д. И поразительно, конечно, что такой Лермонтов существовал не только в школьных учебниках или массовой культуре (вспомните иллюстрации в изданиях «Школьной библиотеки», экспозиции в мемориальных музеях, образ Лермонтова в кино), но и на страницах научных работ.

Разумеется, риск переинтерпретации существует всегда, нельзя сказать, что мы сейчас научились отстраняться от актуальной повестки и современных наших понятий о литературе или поведении людей, но все-таки, если мы исходим из презумпции исторической интерпретации, то это позволяет в значительной степени оставаться в верном «историческом горизонте».

— Вы отметили, что чем дальше от нас в исторической перспективе текст, тем большим количеством сносок и комментариев он обрастает. То же самое, впрочем, происходит с классикой в каждой культуре — не только с Пушкиным, но и с Шекспиром, которого уже трудно читать без комментариев.

— Мне кажется, что современные издания классики должны облегчать читателю взаимодействие с этими самыми образцовыми текстами: пояснять непонятное, показывать, что в существенном ряде случаев понятность классического текста мнимая, обрисовывать исторический и литературный контекст — иными словами, помогать приблизиться к «старому» тексту.

Приведу несколько примеров таких неочевидных комментариев к тому же «Евгению Онегину». В VII главе, когда Ларины собираются «в Москву, на ярманку невест», при описании их обоза упоминается «форейтор бородатый». В любом комментарии к роману в стихах можно прочесть, что «форейтор» — это «кучер, сидящий на передней лошади при упряжке цугом, т. е. в несколько лошадей», но эпитет «бородатый» поясняется далеко не всегда, между тем это важная характеристика. В форейторы обычно брали маленьких мальчиков, разумеется, безбородых — а то, что у Лариных форейтор уже успел отрастить бороду, очевидно, свидетельствует о том, что они очень и очень редко выезжали.

«Подобного рода примеров множество в любом из текстов русской классики, а поэтому неудивительно, что полноценный и подробный комментарий по объему оказывается не меньше самого произведения, а часто и существенно больше». Фото labirint.ru

Но если здесь мы, вероятно, споткнемся на слове «форейтор» и полезем смотреть в комментарий или словарь, то вот другой пример, когда все слова вроде бы совершенно нам знакомы и понятны, а потому не привлекают внимания вовсе. В VI главе в сцене дуэли секундант Онегина Гильо становится «за ближний пень», явно опасаясь пострадать от неудачного выстрела. Но какой смысл взрослому человеку становиться с этой целью за пень, который — в нашей нынешней языковой картине — никак не может закрыть тело целиком? Или это Пушкин так иронизирует над трусливым Гильо? На этот сюжет недавно обратил внимание замечательный лингвист Александр Борисович Пеньковский, который на материале словарей и словоупотребления эпохи показал, что пнем в начале XIX века называли просто ствол дерева, и он мог быть очень и очень высоким.

Подобного рода примеров множество в любом из текстов русской классики, а поэтому неудивительно, что полноценный и подробный комментарий по объему оказывается не меньше самого произведения, а часто и существенно больше. Учитывая, что пояснять приходится не только отдельные слова, мотивы, образы, но и сюжетные линии, исторический контекст, литературный фон и т. д., комментарий становится своего рода компендиумом по эпохе или писателю, его можно читать как историю, как самостоятельное «сюжетное» исследование.

С другой стороны, формат комментария может быть очень разным — и интересно видеть и предлагать новые его вариации, учитывающие современные технические возможности и читательские потребности. Сейчас появляется много интересных электронных комментаторских проектов, причем ориентированных на разную аудиторию, — от профессионального «Текстографа» до общедоступных и очень полезных «Живых страниц». В электронных изданиях мы получаем гораздо больше возможностей для представления истории текста, предъявления источников, а также визуального и аудиоряда. Одним словом, комментаторская деятельность — еще и очень динамичная, и современная, и позволяет думать не только о собственно научных, но и о популяризаторских задачах.