Елена Платова: «Ничего другого я делать не хочу»

И печали, и радости

— Очень большое счастье, пролечив пациента 25 лет назад, встретить его на улице или на курорте и не узнать, а он окликнет: «Здравствуйте, вы меня помните?» — и ты увидишь, что он ведет за руку своего ребенка, что рядом жена, что это состоявшаяся семья, — ответила Елена Платова на вопрос «Реального времени», чем радует ее непростая профессия, которая для многих обывателей связана исключительно с негативом и бедой.

Но ведь на вопрос, как они будут справляться, он отвечает: «А как же я без нее?..»

И добавила, что именно в этой сфере медицины куда чаще, чем в других, светлые и радостные моменты неразрывно связаны с грустными:

— Печально, когда женщина, вырастившая и поставившая на ноги 10 детей, в старческом возрасте коротает свои дни в нашей клинике. Грустно, когда пожилой супруг с палочкой приходит к нам просить, чтобы супругу выписали домой, хотя у них нет детей и ему некому помочь в уходе за женой, и заранее ясно, что им вдвоем будет тяжело. Но ведь на вопрос, как они будут справляться, он отвечает: «А как же я без нее?..» Грустно, когда вечером много лет подряд, уходя с работы, ты видишь немолодых родителей, которые много лет в одно и то же время приходят на свидание к тяжелобольному, «невыписному» сыну. Но ведь это хорошо, что они в течение стольких лет сохраняют связь со своим ребенком, дают ему ощущение семьи!

«Я искала специализацию, где не приходится сталкиваться со смертью»

В 1991 году Елена Платова выбирала профессию по очень необычному принципу: только не то, что запретили родители. А они категорически запретили дочери поступать в желанный для нее химико-технологический институт, который они окончили сами, либо на физический факультет в университет, который ее тоже привлекал.

— Почему запретили? Это же были 90-е годы. И физикам, и химикам в то время было просто нечего есть, во многих организациях зарплату не выплачивали, — объясняет она. — А они не желали мне такой судьбы. Врачи же востребованы всегда, а уровень подготовки позволял мне попробовать поступить в медицинский — и поступила.

Это же были 90-е годы. И физикам, и химикам в то время было просто нечего есть, во многих организациях зарплату не выплачивали

А в психиатрию она попала потому, что искала специализацию, где врачу не приходится сталкиваться со смертью.

— И кто бы мог подумать, что в итоге я стану заведующей паллиативным отделением и буду работать с уходящими.

Если любишь, то какие сложности?

— Нам всем, и психически больным, и психически здоровым, очень не хватает, чтобы нас слышали, — говорит Елена Платова. — Но если выслушанными мы еще можем быть, то услышанными — гораздо реже. А ведь услышан — это в какой-то степени понят. Очень важно быть понятым!

Я считаю свою работу кропотливой, требующей очень большого внимания, педантичности, но не сложной

С тем, чтобы установить контакт с пациентом, проблем, по ее словам, практически не возникает, они начинаются там, где надо преодолеть открыто выраженную агрессию, которая нередко встречается у пациентов с острыми психозами:

— Тут главное — сделать так, чтобы человек начал рассказывать, что именно привело его в такое состояние — вызвало такой гнев, ужас. Я считаю свою работу кропотливой, требующей очень большого внимания, педантичности, но не сложной. Я люблю свою работу, и поэтому сложной она для меня не является. А остальное… Для меня это не сложности. Просто медицина вообще очень дисциплинированна, и это правильно, потому что цена ошибки здесь очень высока.

«Ресурс, который нужно затратить близким, слишком велик»

По факту работа психиатра лишь наполовину состоит непосредственно в лечении пациента, а поговорку о том, что пациент для победы над болезнью должен стать союзником врача, тут впору переиначить на «врач и близкие пациента должны быть союзниками».

— Иногда с родственниками бывает сложнее, чем с самим пациентом, — говорит Платова. — Ведь ресурс, который нужно затратить родственникам, очень велик, иногда слишком велик. Обычно человек остается с этим один на один: вокруг люди, а пойти тебе со своей бедой некуда. Врач в поликлинике выписал рецепт для твоего ребенка, матери, отца, а дальше что? Первое, что теряет наш пациент, — свой социальный статус: свой круг, свою работу. Но он же все равно хочет быть причастным к какой-либо деятельности. А этого нет. И он, и его близкие остаются наедине с этой бедой. Один на один с бедой остается родитель с ребенком — так бывает чаще всего. И перед родителем встает страшный вопрос: что будет с ребенком, когда меня не станет? Кто ему поможет, поддержит, защитит?.. И знаете, если такой ребенок уходит первым — для родителя это, безусловно, трагедия, но и успокоение — твоему ребенку больше не будет больно и страшно.

В ее практике есть случай, когда мужчина, чья жена страдает ранней формой деменции, водит ее с собой на работу. А как иначе, если оставить ее одну нельзя, а работать надо, пенсионный возраст еще далеко?

— Но это у него, — вздыхает врач. — А у большинства людей такой возможности нет. А рост количества случаев деменции будет продолжаться: растет продолжительность жизни, и если все мы будем жить очень долго — мы все до нее и доживем. И эта проблема выходит далеко за рамки медицинской помощи — это проблема общества в целом. Наши пациенты оказываются исключены из него, а вместе с ними и их близкие, которые заняты уходом за больным.

Рост количества случаев деменции будет продолжаться: растет продолжительность жизни, и если все мы будем жить очень долго — мы все до нее и доживем

Платова заметила, что в России не существует групповой психотерапии для родственников пациентов:

— Они посещают психолога, прибегают по назначению врача к легким антидепрессантам, а нужна работа с ними в группе! И с теми, кто ухаживает за дементными стариками, и с родителями детей с аутизмом. Если мы можем создать достойные условия для того, чтобы эти пациенты были под присмотром, тогда как их близкие работают, зарабатывают себе пенсию, — это надо делать! Им надо работать, им нужно иногда хотя бы в окошко посмотреть, им нужно отвлекаться. Не должно быть так, когда ты слышишь от жены пациента: «Мне за счастье в магазин на 15 минут выскочить. Хожу, смотрю на полки — а потом думаю, что домой надо быстрей бежать».

Собеседница «Реального времени» напоминает: у нас в стране есть дети, больные орфанными, душевными, опорными заболеваниями, и огромное количество матерей, которые в одиночку тащат на себе груз вины за то, что ребенок родился больным, хотя на них нет никакой вины. А еще есть пожилые люди, которые утратили ментальные способности:

— Из-за них выходит из строя большая часть работоспособного населения. Это очень большой пласт проблем. Это целая планета, которую нужно создавать заново. Потому что у нас есть психоневрологические диспансеры, интернаты, дома престарелых, но везде человек остается одинок. Бывает одиночество романтизированное — когда ты сидишь с чашкой кофе на подоконнике дома в центре Санкт-Петербурга. Это красиво, но это не то, о чем я говорю. А если у тебя есть только койка в казенном учреждении и практически нет личных вещей? И если ты не получаешь передачи, потому что их некому принести? Или если у тебя постоянно что-то болит? Как вам такое одиночество?

«Наше отношение выдает наш язык»

Работать нужно со всеми родственниками больного, считает врач. И в первую очередь, говорит она, нужно научить их тому, что нагрузку нужно разделять всем:

— Если бабушка когда-то вела весь дом, нельзя допускать, чтобы все заботы о заболевшем дедушке падали только на нее — тогда скоро вы получите еще и тяжелобольную бабушку. Нагрузка должна делиться на всех близких, и каждому надо давать отдохнуть. И это значит не дать ему полежать на диване в соседней комнате, а позволить выйти на улицу, пойти в парк, посидеть в кафе… Второе важное условие — главенство в семье должно переходить к тем, кто осуществляет уход. Если бабушка говорит, что никуда не поедет из своей квартиры, и ее дочь мотается к ней каждый день через весь город два раза в день, до и после работы, то дочери надолго не хватит. Право принятия решения должно принадлежать дочери.

Эту нишу, нишу помощи, сейчас начинают занимать частные пансионаты. Но Платова заметила, что «качество помощи там также может вызывать вопросы», поскольку речь идет не только об элементарном уходе, а о том, что человек, который страдает тяжелым психическим расстройством, остается в первую очередь человеком:

— Он нуждается в общении, имеет право на плохое настроение. На грусть. На жизнь без боли и стыда. Мне в этом плане очень близка позиция идеолога хосписного движения Анны Федермессер, которая говорит, что идеал оказания помощи пациентам — когда им не страшно, не больно, не стыдно. Это, мне кажется, три основных кита, на которых должна строиться помощь.

Нагрузка должна делиться на всех близких, и каждому надо давать отдохнуть. И это значит не дать ему полежать на диване в соседней комнате, а позволить выйти на улицу, пойти в парк, посидеть в кафе…

А еще Елена Платова очень тонко чувствует слово, которым воистину можно и убить, и спасти:

— Нас во многом определяет наш язык: то, что мы говорим, вольно или невольно отражает наше отношение к ситуации. Если мы говорим, что «у нас есть заведения, где содержатся…» — наше отношение к этим людям понятно сразу. Если к нам в больницу приходит проверка или родственники и они говорят: «О, у вас есть садик, значит, больных выгуливают», отношение понятно. Нет, не так! Выгуливают собак на поводке, а у нас есть сад, куда больные выходят на прогулку. Они гуляют и пьют на свежем воздухе чай — мы об этом заботимся, они общаются. И если о них говорят «контингент» — то это не из области социальной помощи. А есть ведь еще один термин: «Возраст дожития» — поистине ужасный.

«Нельзя заниматься медициной потому, что надо»

— Медициной вообще и психиатрией в частности невозможно заниматься потому, что надо, — убеждена Платова. — Это моя личная точка зрения: если ты решил, что надо, потому что надо, вешай халат и уходи, так ты принесешь меньше вреда.

Заведующей отделением паллиативной помощи, как она говорит, стала случайно: просто на базе отделения, где она работала, начали создавать женское отделение паллиативной помощи. Но сейчас Елена Платова убеждена: она на своем месте и делает очень нужное дело.

И если кто-то решил, что из этого отделения выход только один, — он ошибся:

— Чаще всего люди отсюда возвращаются в семью. У них выравниваются сон и настроение, они начинают лучше кушать, а многие вообще разительно меняются. Когнитивные расстройства при деменции считаются необратимыми, но их можно удерживать на определенном уровне. И когда ко мне приходят родственники и говорят: «Наша мама еще полгода была с нами — такая, как мы привыкли», — ты понимаешь, что эти полгода для них были очень важны, так же, как и осознание, что они смогли ей помочь быть с ними и просто — быть.

Когнитивные расстройства при деменции считаются необратимыми, но их можно удерживать на определенном уровне

Правда, подчеркивает она, чтобы все это состоялось, очень важна внешняя помощь — социума, государства, организаций, которые упорядочивают нашу жизнь:

— Только чтобы оформить инвалидность, памперсы, пособия, надо пройти неисчислимое количество кругов нашей социальной сферы. А когда помощи нет, человек, который в одиночку ухаживает за больным много лет, подходит к краю своих возможностей и может сломаться. И тогда он предпринимает действия, которые не все понимают, — а это просто сигнал отчаяния, душевный крик: «Я больше не могу!».

«Нет у нас инклюзивности»

«Реальное время» не могло не упомянуть в разговоре с Еленой Платовой одну из важных тем, которая вызывает горячие споры в обществе, — инклюзии для детей с ментальными заболеваниями.

— Нет у нас инклюзивности! — тема задела Платову за больное. — Я — мать ребенка с аутизмом, которому в этом году исполняется 11 лет. Школа, даже самая замечательная, не имеет возможности даже обеспечить ребенка с аутизмом тьютором — их либо нет, либо меньше, чем нужно. У ребенка нет постоянно закрепленного тьютора, и ребенок должен адаптироваться. А вдобавок после трагедии в гимназии №175 появилось требование к безопасности, родителей не пускают в школу, чтобы забрать ребенка. А если это зима, а ребенок одевается как сумел, он потом болеет. А на детском спектакле, когда другие дети изображают зайчиков и белочек, инклюзивные стоят и изображают дубы, потому что «вовлекать» их преподаватель имеет возможность только так, обучать большему он их не успевает… И когда такого ребенка школа «дотащила» до восьмого класса — что дальше? Нужна хоть какая-то профессия, но сейчас даже психически здоровые пристроиться не могут. Некоторых таких деток обучают программированию, моделированию в театре кукол в студии, летом будет лагерь для них на Лебяжьем. То есть местами есть что-то очень стоящее, но единой системы нет! И все эти центры, лагеря идут в стороне от официальной детской психиатрии.

— Сорок-пятьдесят лет назад существовали спецшколы, которые готовили таких детей к жизни, обучали простейшим профессиям, — напомнила корреспондент.

Школа, даже самая замечательная, не имеет возможности даже обеспечить ребенка с аутизмом тьютором — их либо нет, либо меньше, чем нужно

— Да, тогда они работали на картонажных фабриках, еще где-то. Но сейчас другая степень автоматизации — все упаковывают машины. Мать бы до последней капли свою кровь сцедила, если бы знала, что ее ребенку это обеспечит достойную жизнь! Но эти дети живы, пока живы их матери. Лица с ментальными расстройствами в 20 раз чаще подвергаются насильственным действиям, чем ментально здоровые. Они выключены из общества, а если в какой-то степени интегрированы в него, то только благодаря тем усилиям, которые прикладывают их родные. Даже если у матери возможности уровня покойного директора Пушкинского музея Ирины Антоновой, у которой был такой сын, такие дети без матери долго не живут. А теперь сравните ее возможности с возможностями обычного врача или вообще уборщицы, у которой такой ребенок…

— Нашей психиатрии не хватает денег, чтобы обеспечить достойную жизнь нуждающимся в психиатрической помощи?

— Понимаете, чтобы что-то сделать, не всегда нужны большие деньги. Не нужны мраморные полы и сибирские кедры за окном — терпеливое, нормальное человеческое отношение сделает гораздо больше, чем этот антураж. Ощущение человеческого тепла рядом, знание, что ты не одинок, знание, что ты можешь позвонить, постучаться, прийти, — это существенно важнее денег!

«Каждый день в моей практике абсолютно незабываем»

Мы не могли не спросить Елену Платову о том, кто стал для нее ориентиром в профессии, и услышали:

— Я человек очень консервативный. Для меня всегда остается ориентиром мой покойный учитель Давыд Моисеевич Менделевич. Я была в последней группе интернов, которой он непосредственно занимался. По умению построить диалог, получить, исходя из этого диалога, информацию, убедить пациента, что ему жизненно необходимо принимать лечение, по уровню поистине энциклопедических знаний — я, возможно, очень субъективна, но для меня лучше него нет! А когда он привел меня в третье женское отделение на улице Волкова, меня встретила худенькая, одетая в черное платье и чем-то похожая на сердитого воробушка доктор — Наталья Николаевна Чумакова, я очень испугалась. Но именно благодаря ей и Ольге Владимировне Булатовой я научилась всему, что умею сейчас. Ведь «костяк», на который ты нарабатываешь новые знания и умения, вырабатывается именно в начале профессионального пути.

Каждый день в моей практике абсолютно незабываем. И было всякое

И не могли не поинтересоваться, было ли ей когда-нибудь на работе настолько страшно, что пожалела о сделанном когда-то выборе. Оказалось, страх был, а сожалений не было:

— Помню одно из моих дежурств лет 15 назад — я единственный дежурный врач в больнице. И вот раздается звонок из отделения: больной убить кого-нибудь хочет, требует врача — и медсестра называет фамилию пациента ростом метр 86 сантиметров и с хорошо развитой мускулатурой. Иду в отделение — там три хрупкие женщины, а напротив — этот пациент и с ним парочка «подпевал». «Слушаю вас», — говорю, — вы меня звали, я пришла, я дежурный врач», а сама думаю, что если начнет бить, то хорошо бы сразу сознание потерять, чтобы боли не чувствовать. Он: «Выпишите меня срочно», я: «Первый час ночи, куда ж я вас выпишу? Надо ждать до утра». И тут он заявляет: «Тогда я в знак протеста сейчас лягу, а вы меня привяжите». «Хорошо, — говорю. — Согласно закону о психиатрической помощи мы можем зафиксировать пациента на два часа…» И ушла на ватных ногах в дежурку и долго сидела, смотрела в стену — отходила.

Но даже тогда она, как выяснилось, не сожалела о выборе дела всей жизни:

— Каждый день в моей практике абсолютно незабываем. И было всякое. А еще — было дело — я уходила с работы в никуда, потому что казалось: все, больше не могу. Но прошел достаточный срок, я смогла отдохнуть — и поняла, что ничего другого я делать не хочу. И я вернулась в то же отделение.