Виктор Вахштайн: «В Татарстане социальные связи — самые работающие. На порядок мощнее, чем в Дагестане»

«Слово «ценности» бессмысленное абсолютно»

— В одном из постов у себя на странице вы сравнивали самоизоляцию с артефактом-исполнителем желаний: писали, что в самоизоляцию люди начинают делать то, что действительно хотят. Вы тогда и давали ответ, чего многие в душе хотят — но шуточный. А как действительно за «коронавирусное» полугодие поменялись ценности у россиян?

— Отчасти шуточный. Но дело в том, что само понятие ценностей — оно стремное. Оно ничего не отражает. В языке социологии понятие «ценности» имело какой-то смысл в конце XIX — начале XX века. Потом оно вышло из социологии, попало в язык психологии. Но даже там оно не очень-то хорошо работало. Потом его взяли на вооружение экономисты, они любят говорить о ценностях.

Слово «ценности» бессмысленное абсолютно. Мы произносим его, когда нам нечего сказать. Например, «я ценю семью» — и что? Как это связано с поведением? Никак?

— Полагаете?

— Да, это называется парадокс.

— Ну если просто прикинуть: «я ценю семью», я буду делать что-то для ее благополучия. Или «мне наплевать на семью», не буду ничего делать.

— Ответ на вопрос «что вы цените» не имеет ни малейшего отношения к вашему поведению. В этом большая проблема экономистов, и почему собственно cultural economics остается относительно маргинальной областью — ценности не описывают поведение.

Мы убираем слово «ценности», потому что оно у экономистов еще имеете хоть какой-то смысл, а в публичной речи бессмысленное абсолютно, как например «духовные скрепы». Это пропагандистское слово, а не описательное. Тогда мы можем говорить о том, как поменялись либо практики — что люди по факту делают, либо как поменялись коллективные представления. Это не ценности, это картины мира, мировоззренческие вещи. Считаете ли вы, что российское государство вас защищает или представляет угрозу для вас — это вот коллективное представление.

Либо же можем говорить о том, как поменялись социальные связи. Это вот такие три уровня — космогония, морфология и повседневность — это то, чем занимается современная социология.

Повседневные практики вообще обладают таким свойством — они очень быстро меняются и моментально возвращаются к привычным нормам

— Если начать с коллективных представлений?

— Коллективные представления были дико поляризованы до пандемии. Произошла такая сильная волна политизации, когда из сферы политической дискуссии представления о мире начали определять очень многое в повседневном, бытовом плане. Раньше с таксистом Uber вы обсуждали исход матча по футболу, теперь вы будете обсуждать, отравили ли Навального «Новичком» или нет. А год назад вы обсуждали, например, «московское дело».

Вот этот момент, распространение политической логики на все сферы жизни в 2019 году, он очень сильно повлиял на то, как мы встретили пандемию. И разумеется, все это стало трактоваться в политическом ключе.

Дальше начинается очень любопытная история о том, как многие оппозиционные СМИ вдруг начинают использовать дико авторитарную модель в духе «Больше контроля!». Там вдруг стали говорить, что недостаточно контролируют перемещения людей, «я сегодня вышел на улицу, а там толпы» — это оппозиционные СМИ пишут. И наоборот, в совершенно лоялистских СМИ появляются высказывания, что «нет, все-таки индивидуальная свобода, свобода выбора».

Но это был эффект первых трех месяцев. Потом все стало на свои места, все вернулось, появились новые мировоззренческие паттерны. Например, дремавшая где-то на задворках публичной речи конспирология вдруг оказалась самой популярной моделью объяснения происходящего.

Вот ваш замечательный молодой министр цифровизации очень забавно прошелся по этому — в его картине мира вся конспирология связана с технофобией. Но нет, конспирология в той же степени может быть связана с чем угодно — с китайским заговором, заговором врачей-отравителей. В основе же лежит только тот посыл, что все то, что вам показывают и о чем вам говорят, все это далеко от истины. Такого рода модели мышления тоже стали популярны из-за того, что расшатался этот базовый консенсус.

А самая неизменная часть — это повседневные практики. Можно сколько угодно ждать, что вот сейчас люди привыкнут в онлайне учиться, и все — не захотят возвращаться. Ага, сейчас! Вот сейчас предлагают: «Прилетите в Казань на один день?» Да конечно полетим! «Но можете выйти и по зуму…» Нет, к черту зум, полетели! Сейчас пройдитесь по городу — какая там социальная дистанция?

Повседневные практики вообще обладают таким свойством — они очень быстро меняются и моментально возвращаются к привычным нормам. А вот что реально будет иметь долгосрочные последствия — так это социальные связи.

Ответ на вопрос «что вы цените» не имеет ни малейшего отношения к вашему поведению. В этом большая проблема экономистов, и почему собственно cultural economics остается относительно маргинальной областью — ценности не описывают поведение

Четыре стратегии самоизоляции

— А социальные связи как поменялись?

— Мы пытаемся это понять, ведь то, что мы имеем сейчас — это не то, что у нас будет через год. Вообще описано несколько сценариев с точки зрения реакции архитектуры социальных связей на пандемию. Самое интересное исследование — это труд Питера Бэра, написанный в 2008 году о том, как во время пандемии в Гонконге, то есть предыдущего «ковида», произошла невероятная солидаризация. Тогда люди, совершенно незнакомые друг другу, но не доверяющие пекинскому правительству, стали использовать цифровые платформы, волонтерские ресурсы, относительно независимые СМИ, которые в Гонконге еще оставались, чтобы солидаризоваться одновременно против пекинского правительств и против вирусной угрозы.

Другая стратегия — поляризация. В Монреале произошло сплочение, но ровно по линии раскола франкофоны (франкоязычное население, — прим. ред.) — католики и англофоны-протестанты, они сплотились друг против друга. То есть там произошло мощное укрепление социальных связей и одновременно очень мощный раскол.

Третья стратегия, которую мы наблюдаем в Москве — это атомизация. У нас 8 лет росли социальные связи, а в 2020 году мы увидели, что уровень этих связей резко просел. Люди заперлись по своим квартирам, и стало понятно, что социальные связи — это то, что они поддерживали по работе, то, что они использовали для создания комфортной среды вокруг себя. Когда они расширяли круги межличностного доверия просто потому что не доверяли институтам (ты не доверяешь больницам, но у тебя есть знакомый врач, ты не доверяешь полиции, но у тебя есть знакомый мент). И вдруг ты запираешься в квартире, живешь в «Фейсбуке» и настоящих социальных связей не поддерживаешь.

И другая стратегия, которую мы видим в регионах — когда у нас есть набор сильных социальных связей — дружеских, и слабых связей — приятельских. Слабые связи используются, чтобы, например, получить консультации, порекомендовать что-то. Так вот, слабые распались, а сильные стали еще сильнее.

Другая стратегия, которую мы видим в регионах — когда у нас есть набор сильных социальных связей — дружеских, и слабых связей — приятельских. Слабые связи используются, чтобы, например, получить консультации, порекомендовать что-то. Так вот, слабые распались, а сильные стали еще сильнее

— Это в любом регионе? Здесь, в Казани, тоже?

— Не в любом. Татарстан надо анализировать отдельно.

— Здесь большой город, и непонятно, к какой модели ближе?

— В Татарстане довольно интересная ситуация с социальными связями. Есть такое понятие — отдача социальных связей. То, в какой степени социальные связи используются «для». Для получения займов, для трудоустройства, для того, чтобы проконсультировали, как сыну попасть в Казанский федеральный. И здесь социальные связи самые работающие. То, что мы увидели в Татарстане, — мало где увидишь такое. На порядок больше, чем в Дагестане.

Был довольно забавный еще один эффект, чем Татарстан еще отличался. По России есть прямая пропорция — чем больше доверительных связей, тем меньше люди доверяют региональным властям. В Татарстане это не так. В Татарстане уровень доверия региональным властям не был обратно релятивен уровню доверия своим друзьям и знакомым. Надо будет смотреть, как это меняется сейчас, пока можем только наметить тенденцию.

— К слову о коллективном представлении. Друзья поделились наблюдением после поездки в Крым: там местные жители уже говорили о пандемии в прошедшем времени. Обсуждали события «до» и «после» пандемии. Какое сейчас коллективное представление о пандемии с падением ограничительных мер?

— Из того, что мы видим, — нет представления, что она уже закончилась. При этом гораздо меньше опасения лично заразиться.